Крылья свободы

Витта Ред

Крылья свободы

Эпилог: Шелест Крыльев над Ночными Огнями

Высота десять тысяч метров. За иллюминатором – бездна черного бархата, усыпанная россыпью золотых и янтарных огней. Города. Страны. Целые жизни, сжатые до мерцающих точек. Самолет плыл сквозь эту безмолвную вселенную, едва слышно, гудя мощными двигателями. Виктория прижала лоб к холодному стеклу. Не Витта. Уже почти Виктория. Та, что оставила внизу, в одном из этих поглощенных тьмой городов, свое старое имя, как змея оставляет вылинявшую кожу.

В кармане узких джинсов – гладкий, прохладный осколок реальности. Золотой телефон. Новый. Купленный на ее деньги. Пароль – не цифры. «Пом рак са ват». Фраза на языке, который он никогда не поймет. На языке ее свободы. Она провела пальцем по экрану. Ни уведомлений. Ни тревожных вспышек. Только время: 20:14. До приземления – еще долгие часы. До новой жизни – мгновение, растянутое в вечность.

Она закрыла глаза. Не для сна. Чтобы почувствовать. Гул двигателей не заглушал, а подчеркивал тишину внутри. Ту самую, желанную, выстраданную тишину после долгой бури. Больше никто не стоял под окнами в мороз. Не рисовал кривые признания на асфальте. Не ломал ее двери звонками домофона. Больше никто не вламывался в ее пространство с криками "Ты моя!".

На запястье, под тонкой кожей, пульсировал едва заметный шрам. След старого укуса. Нежного? Нет. Собственнического. Знак племени, к которому она больше не принадлежала. Она коснулась его подушечкой пальца. Химия. Проклятая, сносящая голову химия, которая держала ее в плену годами. Она чувствовала ее эхо – слабое, как отзвук грома за горами. Но эхо – не гром. Оно не могло сбить самолет с курса. Не могло заставить ее вернуться.

Что ты оставила там, в городе огней и теней?

Обрывки мыслей всплывали, как пузыри из глубины:

– Его глаза. Зеленые, как ее собственные. Полные ярости, боли, невыносимой муки обладания и… бессилия. Глаза человека, который хотел "докурить до фильтра", но обжегся пеплом.

– Ее мечту. Нежное имя – Сонечка. Девочка с зелеными глазами, которая никогда не родится. Осталась там, на скамейке в чужом городе, где они когда-то на два дня стали другими людьми. Где пахло не мамиными духами и кредитными страхами, а свободой и дешевым мороженым.

– Звонки "скорой". Вечный спектакль. Его ахиллесова пята, его невидимая тюрьма, которая отравила даже их последний, прощальный побег в Питер.

– Слова. Последние, выжженные на пепелище чувств: «Нам надо расстаться. Навсегда. Это круг ада.» И его хриплое: «Хорошо. Навеки.» Слова, которые наконец стали не игрой, а приговором, который она привела в исполнение.

Она открыла глаза. Самолет летел над очередным морем огней – огромным, раскинувшимся, как драгоценная сеть. Его город? Ее бывший ад? Неважно. Все это осталось глубоко внизу, под толщей облаков и небытия. Она достала из кармана посадочный талон. Москва – [Город назначения скрыт]. 31 декабря. Вылет 20:14. Одно место. Подтверждено. Оплачено. Билет в Последнюю Ночь Года. Символично. Сжигание мостов. Рождение из пепла.

Кто ждал ее там, в теплом тропическом мраке под крылом? Не он. Никогда больше не он. Возможно, море. Возможно, тишина. Возможно, она сама – та, которую она едва помнила. Та, что умела рисовать падающих девушек с лицами облегчения и играть на гитаре, пока ее не назвали "воем". Та, чей смех когда-то был настоящим.

Стюардесса мягко потянула шторку на соседнем пустом кресле, предлагая темноту. Витта… Виктория покачала головой.

– Оставьте, – тихо сказала она. – Я хочу смотреть.

Она смотрела вниз, на убегающие огни. Им на смену уже плыла темнота океана или бескрайних полей – неразличимо. В кармане телефон был немым и легким. На запястье шрам почти не чувствовался. В груди вместо привычной тяжести – странная, зыбкая пустота. Не боль. Отсутствие боли. Почти непривычное.

Самолет мягко качнулся, входя в новый воздушный поток. Виктория улыбнулась самой себе, едва заметно, в отражении в темном стекле. Улыбнулась невесело, но с первым проблеском чего-то, отдаленно напоминающего мир. Она не знала, что ждет ее впереди. Знания не требовалось. Главное было здесь и сейчас: крылья под ней, бескрайнее небо вокруг и точка невозврата, оставшаяся далеко позади, в одном из поглощенных ночью городов, где горел ад под названием "Любовь".

Глава

1. Бархатные Когти и Стеклянные Телефоны

Полчаса. Тридцать минут адского ожидания, которые Витта потратила на подготовку к бою. Она стояла перед зеркалом, нанося помаду оттенка «Яд Скорпиона» (ее внутреннее название) с хирургической точностью. Белая рубашка Ральфа, нарочито небрежно накинутая на голые плечи, пахла его одеколоном и… чужими духами. Отлично, – мелькнула язвительная мысль. Будет о чем поговорить.

Рев мотора внизу не заставил сердце екнуть от страха – оно сжалось в холодный, острый комок ярости и… предательского ожидания. Химия. Проклятый наркотик. Она подошла к окну, не скрываясь. Его черный «Мерседес» – символ показного статуса, купленный в кредит под завышенный процент, – припарковался с вызывающим шиком. Он вышел – высокий, безупречный в своем дорогом пальто, брюнет  с властным подбородком. Его зеленые глаза, такие же, как у нее, но лишенные тепла, метнулись вверх. Увидел ее. Уголки губ дрогнули в привычной, самодовольной полуулыбке. Заходи, змеюка, – мысленно бросила она ему, улыбаясь в ответ ослепительно-холодной улыбкой топ-модели на обложке. Маска? Нет, доспехи.

Он вошел без стука, как всегда. Волна холода и его запаха – дорогая кожа, табак, агрессия и тот самый, чуждый, сладковатый шлейф женских духов.

– Котенок, – голос бархатный, но в нем сквозила усталость и что-то… напряженное. – Скучала? Выглядишь… возбужденно.

– О, Ральфушка, – она повернулась к нему, демонстративно поправляя рубашку так, чтобы открыть длинную линию бедра. – Возбуждена? Нет. Просто разминалась перед выходом. Клуб «Метро» сегодня обещает жаркую ночь. Ты же знаешь, как там любят блондинок с длинными ногами. – Она бросила взгляд на его пальто, все еще не снятое. – А ты? Пахнешь… новыми впечатлениями. Мамочка наконец-то отпустила своего большого мальчика на вечер? Или это следы визита к психотерапевту? Уж больно ты нервный последнее время.

Его глаза сузились до опасных щелочек. Удар попал точно в цель: его вечная зависимость от мнения матери и патологическая ненависть к любым намекам на его «несостоятельность». Он шагнул к ней резко, схватил за руку выше локтя так, что пальцы впились в кожу.

– Замолчи, – прошипел он. – Твоя задача – быть здесь. Для меня. А не строить из себя королеву.

– Ой, прости, – она фальшиво надула губки, вырывая руку. – Забыла, что ты предпочитаешь, чтобы я сидела дома, как твоя мама, вязала носочки и ждала своего принца с работы. Которая, кстати, у тебя есть? Или мамочка опять покрывает кредит за этот… – она кивнула в окно на машину, – блестящий фасад?

Его лицо исказилось от ярости. Он рванул ее к себе, его губы грубо прижались к ее губам – не поцелуй, а акт агрессии, наказание. Она ответила ему с такой же яростью, кусая его губу, пока не почувствовала привкус крови. Химия. Взрывная, разрушительная. Он оторвался, дышал тяжело. В его глазах бушевала буря – гнев, неконтролируемое желание, ревность.

– Ты моя, – прохрипел он, руки рвали ткань рубашки, обнажая ее тело. – Слышишь? Моя! Эти твои клоуны в клубах – ничто! Пыль!

– Докажи, – бросила она ему вызов, глядя прямо в его бешеные глаза, хотя внутри все сжималось от знакомой смеси боли и безумного влечения. – Докажи, что ты больше, чем маменькин сынок в дорогом костюме.

Его ответом был не крик, а действие. Он повалил ее на кровать с такой силой, что пружины взвизгнули. Его губы снова нашли ее, но это был не поцелуй – это был укус, захват, акт владения. Руки рвали остатки рубашки, пальцы впились в ее грудь, сжимая соски до боли. Она вскрикнула, пытаясь вырваться, но он прижал ее запястья к простыне. Его член, твердый и требовательный, грубо терся о ее бедро, оставляя влажный след. Его ладонь резко опустилась между ее ног, пальцы нашли ее клитор и сжали его – жестко, вызывая резкую волну боли и предательского возбуждения. Он вошел в нее одним резким, глубоким толчком, заполняя до предела. Она вскрикнула, впиваясь ногтями ему в спину. Он двигался властно, почти яростно, его дыхание хрипело у нее на ухе: "Моя! Ты слышишь? Моя! Ничья!"

И вдруг… все изменилось. Его ритм не просто замедлился – он стал другим. Глубокий, почти болезненный толчок сменился плавным, исследующим движением. Его рука, сжимавшая ее запястье, разжалась. Ладонь скользнула вверх по ее руке, к плечу, потом нежно коснулась щеки. Его пальцы, только что причинявшие боль соскам, вдруг ласково обвели их ареолы, легкие, кружащие прикосновения сменили сжатие. Он опустил голову, и его губы коснулись ее шеи – уже не кусая, а целуя, горячие, влажные поцелуи, которые заставляли ее кожу покрываться мурашками. Его член двигался внутри нее не спеша, глубоко, нащупывая каждую чувствительную точку, вызывая не резкие спазмы, а нарастающую, теплую, почти невыносимо сладкую волну. Он приподнялся, глядя ей в глаза, и его взгляд, еще секунду назад полный ярости, стал… иным. Глубоким, почти мучительным. "Господи, как же я тебя люблю, девочка моя…" – прошептал он хрипло, его голос дрожал от нахлынувшего чувства. Эти слова, такие неожиданные, такие неподходящие для их войны, обрушились на нее. Химия не исчезла, она стала густой, тягучей, опьяняющей. Он снова поцеловал ее, но теперь это был настоящий, глубокий поцелуй, полный отчаяния и той самой "любви", о которой он шептал. Его движения бедер стали ритмичными, страстными, но лишенными прежней жестокости. Он искал не власти, а слияния. Она сама не заметила, как ее тело перестало сопротивляться, как ее бедра начали двигаться ему навстречу в этом новом, нежном ритме, как стон сменился глубоким, прерывистым вздохом. Ее рука обвила его шею, пальцы запутались в его волосах. На мгновение грань между болью и наслаждением, между ненавистью и этой странной, разрушительной близостью, стерлась. Она смотрела в его зеленые глаза, так близко, и видела не только ярость, но и огонь, который пожирал их обоих изнутри – огонь, который он назвал любовью.

Когда волна накрыла их обоих, он не откатился сразу, как обычно. Он рухнул на нее, тяжелый, потный, его дыхание было горячим у нее на шее. Его руки обвили ее, прижимая к себе с почти болезненной силой, но теперь в этом была не агрессия, а потребность удержать, не отпускать. Он всегда обнимал ее после – это был его ритуал, его способ пометить, подтвердить владение. Но сегодня было что-то еще. Он заговорил, его голос был глухим, пробивающимся сквозь усталость и остатки страсти, прямо ей в волосы:

– Раньше… всегда… после… с другими… – он сделал паузу, собираясь с мыслями, его пальцы непроизвольно сжали ее плечо. – Отвращение. Чувствовал пустоту. Отвращение к ним… и к себе. – Он поднял голову, его глаза в полумраке искали ее взгляд, полные какого-то недоумения и этой новой, опасной уязвимости. – С тобой… не так. С тобой… иначе. Всегда иначе.

Эти слова повисли в воздухе, тяжелые и двусмысленные. Признание? Оправдание? Еще один способ привязать? Ее разум, оглушенный нежностью и его признанием, метнулся в сторону. Иначе. Да, их ад был уникален. Глубже, больнее, слаще в своей разрушительности. В нем не было места отвращению – только всепоглощающий огонь, сжигающий дотла. И это было страшнее.

Она не ответила. Молчание длилось несколько ударов сердца, наполненное звуком их дыхания и гудящей тишиной комнаты. Потом, как по сигналу, маска снова сползла на его лицо. Его объятия ослабели, но не отпустили сразу. Он словно очнулся от этого опасного признания. Его взгляд снова стал оценивающим, привычная тень самодовольства и собственничества вернулась в уголки губ. «Иначе». Да, она была его уникальным ядом.

Она встала первая. Тело ныло, на бедре краснели следы от его пальцев, на сосках – легкие ссадины. Она подошла к шкафу, достала короткое черное платье с убийственным разрезом – то самое, которое он «любил» ненавидеть.

– Застегни, – бросила она через плечо, поворачиваясь к нему спиной, обнажая длинную линию застежки-молнии. – И побыстрее. Такси через двадцать минут. Не хочу опаздывать на… свидание.

Он замер. Тишина в комнате стала гулкой, звенящей. Она чувствовала его взгляд, жгучий, как раскаленный металл, на своей спине.

– Ты… куда? – его голос был тихим, растерянным, но опасным.

– Сказала же. Свидание. – Она обернулась, встретив его взгляд с ледяным вызовом. – С Марком. Архитектором. У него своя студия. И своя квартира. Без мамы. – Она намеренно сделала паузу. – Очень… состоявшийся мужчина.

Ральф вскочил с кровати как ужаленный. Лицо побелело от бешенства.

– Ты не пойдешь! – он зарычал.

– А кто меня остановит? Ты? – она рассмеялась, коротким, колким смехом. – Засунь свою ревность подальше, Ральф. Или побеги к мамочке, она тебя успокоит. Молнию застегни. Или мне пойти так?

Он шагнул к ней, его рука дрожала, когда он грубо, почти рванув, застегнул молнию. Пальцы коснулись ее кожи, обжигая холодом ненависти. В этот момент на тумбочке зазвонил ее телефон. Мелодия – нарочито веселая, вызывающая.

Она лениво потянулась за ним, глядя Ральфу прямо в глаза.

– Алло? Марк? – ее голос стал томным, сладким. – Да, милый, я почти готова… Нет, не беспокойся, никто меня не задерживает… Просто помогал с платьем… один знакомый. Скоро буду. Жду не дождусь.

Ральф стоял как вкопанный. Каждая мышца на его лице была напряжена до предела. В его глазах читалась животная ярость и… боль. Настоящая, глубокая боль ревнивого, зависимого человека. Она видела это. И ей было одновременно и сладко, и мучительно больно. Вот он, твой ад, Ральф. Пробуй на вкус.

– Да, Марк, я… – она не договорила.

Ральф двинулся с места как пантера. Он вырвал телефон из ее руки и с диким ревом швырнул его об стену. Стекло разлетелось на осколки, корпус треснул.

– ДУРА! – заорал он, его лицо было искажено гримасой бессильной ярости. – НЕ СМЕЙ! НЕ СМЕЙ ЕМУ ЗВОНИТЬ ПРИ МНЕ!

Витта не отпрянула. Она спокойно посмотрела на осколки своего дорогого телефона, потом подняла ледяной взгляд на него.

– Милый, какой ты нервный, – произнесла она с преувеличенной заботливостью. – Тебе бы к врачу. Или валерьянки. А телефон… – она легким движением ноги отшвырнула крупный осколок в сторону, – куплю новый. Золотой. На деньги от продажи эскиза. Помнишь? Того, что ты назвал «мазней»? Его купили за тысячу долларов. – Она наклонилась, подбирая сумочку. – Теперь ты меня извинишь? Мое такси ждет. Марк ненавидит, когда опаздывают.

Она прошла мимо него, не оглядываясь, чувствуя его горячий, ненавидящий взгляд у себя в спине. Дверь захлопнулась за ней. Она спустилась по лестнице, гордо неся голову, улыбаясь консьержке. Села в такси.

– Клуб «Метро», – сказала она водителю, и голос прозвучал чужим, плоским, как монета.

Машина тронулась. Она откинулась на сиденье, закрыла глаза. Ослепительная улыбка сползла с лица, оставив после себя лишь холодную маску усталости. В груди – пустота, огромная и звонкая, как пещера после обвала. Но это был обман. Потому что под этой пустотой бушевало море. Море, в котором тонули все ее мысли.

Все ее мысли, все нервы были там, в квартире. С тем, кто только что разбил ее телефон. И кусок ее души вместе с ним.

Ее душа… Она кричала сейчас так громко, что, казалось, этот вопль мог разорвать тишину такси, разбить стекла, снести крыши домов, обрушить целые города в прах. Кричала одним-единственным, безумным, безысходным словом, повторяя его снова и снова, как мантру саморазрушения: Ральф. Ральф. Ральф.

В этом крике не было ненависти. Там, в самой глубине, куда не добирались ее острые слова и ледяные улыбки, жила только бешеная, истерзанная, проклятая любовь. Любовь, которая жгла изнутри раскаленным шлаком, любовь, которая рвалась наружу кинжалами боли, вонзаясь в самое нутро. Любовь, похожая на открытую рану, в которую без конца лили соль.

И безысходность. Страшная, всепоглощающая. Капкан, защелкнувшийся намертво. Она знала его – каждую черточку его ярости, каждую трещину в его душе, каждую его слабость. Знаком был и этот адский танец: боль, гнев, нежность (поддельная? настоящая? уже не важно), снова боль. Она знала, что это убивает ее. И все равно ее душа, истекая кровью, кричала его имя. Никто не слышит! – отчаянно билось в висках. Никто не видит этого пожара! Никто не чувствует, как земля уходит из-под ног от этой силы боли!

Ей казалось, что от этой невысказанной муки, от этого загнанного внутрь крика любви и отчаяния, можно было разрушить города. Сровнять с землей целые миры. Взорвать планету изнутри. Такой силой обладала эта невыносимая тяжесть в груди. Так громко звучал этот немой вопль в тишине ее личной пустыни.

Марк… Архитектор… Имя выскользнуло, как пустой звук. Она даже не запомнила его лица. Весь мир сузился до одной точки – там, за спиной, в опустевшей квартире с осколками стекла на полу. С Ральфом. С его бешеными зелеными глазами, полными той же боли и ярости, что и ее собственные. Она знала: он сейчас либо бьет кулаком в стену, либо уже мчится за ней на своем черном «Мерседесе», чтобы следить, шпионить, мучиться. И эта мысль приносила ей странное, горькое удовлетворение. Пусть горит. Пусть горит в том же аду, что и я.

В клубе она заказала самый дорогой коктейль. Улыбалась незнакомцам. Танцевала. Ее длинные ноги, ее блонд, ее зеленые глаза притягивали взгляды, как магниты. Она позволяла мужчине (не Марку, какому – то Славе) приобнятьсебя на танцполе. Чувствовала его руки на своей талии. Но тело было холодным, неотзывчивым, словно вырезанным изо льда. В грохоте басов, в визге синтезаторов она слышала только одно: хриплый, надтреснутый шепот где-то в глубине черепа: «Ты моя!» Видела не разноцветные огни, а его глаза, полные муки и того же немого вопроса: «Почему?» Она ловила себя на том, что сканирует толпу, ищет в полумраке его силуэт, его взгляд. Знала, что он где-то здесь. Следит. Ревнует. Страдает. Слышишь ли ты сейчас, как кричит моя душа, Ральф? Чувствуешь ли эту разрушительную силу? Или ты тоже оглох от нашего общего ада?

Вернулась домой под утро. Одна. Квартира была пуста и темна, как склеп. На полу все еще лежали осколки телефона – хрустальные слезы ее разбитой души. Она перешагнула через них, как через руины еще одного сражения в этой бесконечной войне. Подошла к ноутбуку. Открыла вкладку. Бангкок. 31.12. Вылет 20:14. Одно место. Подтверждено. Оплачено. Билет на свободу. Якорь спасения в бушующем море безысходности.

Потом ее взгляд упал на забытый блокнот для эскизов. Она открыла его. Не думая, нарисовала два силуэта. Мужской и женский. Связанные веревкой, сплетенной из острых битых стекол и бархатных лент. Каждый дергал в свою сторону, разрывая друг друга на части, истекая кровью, но не в силах разорвать связь. Химия. Не рай. Ад. Звучащий немым криком.

Она швырнула карандаш. Закрыла глаза. В ушах еще стоял грохот музыки, но внутри была только тишина выжженной пустыни, оглушенная недавним душевным землетрясением. Она открыла новую вкладку браузера. Набрала: «Интенсивный курс тайского языка онлайн». Нашла. Купила. Первый урок начался автоматически.

Четкий, спокойный голос диктора прозвучал в звенящей тишине, как колокол в пустоте:

– Сава́т-ди́ ка… (Здравствуйте…)

– Сава́т-ди́ ка… – повторила Витта шепотом, глядя на осколки на полу – осколки телефона, осколки души. Ее зеленые глаза в предрассветном полумраке горели не слезами (слезы были слишком слабы для такой боли), а холодным, решительным огнем выживания. Бой продолжался. Адский дуэт все еще звучал в ее крови. Но билет на свободу был уже в ее руках. И она научится говорить «Прощай» на языке, который он никогда не поймет. Скоро. Скоро этот немой крик любви и боли обретет форму последнего слова. Ла ка́н. Прощай.

Глава 2. Букет в Асфальт и Любовь под Замком

Ральф стоял у выхода офисного центра, чувствуя себя идиотом. В руках – огромный букет алых роз (ее любимых, черт бы его побрал), в кармане – коробка с новейшим айфоном (золотым, как она язвительно намекала). Он ненавидел это. Ненавидел необходимость заслуживать,извиняться. Но адская пустота за три дня без нее, грызущая ревность при мысли о ее улыбке кому-то другому – были сильнее гордости. Он – Ральф Игнатьев – был в ловушке собственных чувств, и это бесило его пуще всего.

Когда она вышла – блондинка в строгом костюме, подчеркивающем длинные ноги, с портфелем в руке – его сердце екнуло. Нежность? Нет. Собственнический рефлекс. Его Витта. Его боль и его наркотик. Он заставил себя улыбнуться той самой, ослепляющей улыбкой, что когда-то свел ее с ума.

– Котенок, – он шагнул навстречу, преграждая путь. – Перемирие?

Витта остановилась. Зеленые глаза, холодные, как изумруд, скользнули по нему, по розам. В них не было удивления. Была усталая настороженность и… горькое знание.

– Ральфушка, – ее голос был ровным, без язвительности, что насторожило его сильнее крика. – Какие люди в нашем захолустье. Цветочки? Для кого? У мамочки юбилей?

Удар. Точно в больное. Но он сглотнул. Сегодня он играл по ее правилам? Нет. По правилам своей собственной отчаянной потребности.

– Для тебя, – он протянул букет. – Прости. За… телефон. И за утро. Я был… не прав. – Слова давались с трудом, как гвозди. – Поедем ужинать? В "Лазурь". Забронировал столик.

Она смотрела на розы, потом на его лицо. Видела напряжение в скулах, фальшь в улыбке. Видела боль в его зеленых глазах – зеркале ее собственных мук. Она взяла букет. Пальцы слегка дрогнули.

– "Лазурь"? Без мамочки? – спросила она тихо, но без привычной колкости. – Ладно. Только дай пять минут, сбегаю оставить вещи в машину. – Она кивнула на служебную парковку.

Он ждал, куря, наблюдая, как она идет – прямая, гордая, несущая его розы как трофей или как знак капитуляции? Он не понимал. И это сводило с ума. Он хотел ее. Не только тело. Все. Ее ум, ее язвительность, ее боль – все это было его, его адом и его раем.

"Лазурь" сверкала хрусталем и тихой музыкой. Он заказал дорогое вино, ее любимые блюда. Говорил о пустяках, о работе (упуская детали кредитов), о планах (вымышленных). Она сидела напротив, красивая и недосягаемая. Отвечала односложно, смотрела мимо него. Розы лежали на пустом стуле рядом, ярким пятном фальшивой идиллии.

– Витта, – он не выдержал, дотронувшись до ее руки. Она отдернула, как от огня. – Давай… по-нормальному. Без этих игр. Я… – Он искал слова. "Скучал"? "Люблю"? Они застревали в горле комом. – Я не могу так. Без тебя.

Она подняла на него взгляд. В ее глазах не было победы. Была усталость и что-то похожее на жалость.

– Как "нормально", Ральф? – спросила она тихо. – Когда ты ломаешь мои вещи? Когда ревнуешь к воздуху? Когда твоя "любовь" – это боль и контроль? Это твоя "нормаль"?

Его лицо застыло. Фальшивая маска "хорошего парня" треснула. Закипела ярость. Не на нее. На себя. На эту проклятую ситуацию.

– Так что, я должен аплодировать твоим походам по клубам? Радоваться твоим "Маркам"? – его голос зазвенел, привлекая взгляды соседей.

– Я не твоя собственность! – шепотом, но с такой силой, что он смолк.

Они доели в гнетущем молчании. Он заплатил счет, цифры на котором заставили его внутренне содрогнуться. На улице он поймал такси. Она села у окна, он – рядом. Букет роз лежал между ними, как немой укор.

Такси тронулось. Напряжение в салоне висело густое, невыносимое. Он смотрел в ее профиль – упрямый подбородок, сжатые губы. Его рука сжалась в кулак. Он хотел ее обнять. Задушить. Прижать так, чтобы она почувствовала, как он… как он не может без нее. Но слова снова предали.

– Забери свой фальшивый букет, – вдруг сказала она, не глядя на него. Голос был ровным, ледяным. – От него пахнет твоим враньем и мамиными деньгами.

Это было последней каплей. Не думаючи, он схватил букет и швырнул его в приоткрытое окно. Алые розы рассыпались по мокрому асфальту, их тут же смяли колеса проезжающей машины.

– Доволен? – выдохнула она, глядя на него. В ее глазах не было триумфа. Была боль. Та же, что разрывала его грудь.

Он не ответил. Остаток пути они молчали. В ее квартире он швырнул на стол коробку с телефоном.

– Держи. Без подвоха.

Она даже не взглянула. Стояла посреди комнаты, сняв туфли, хрупкая и несгибаемая. Он подошел. Не для извинений. Для войны. Он схватил ее за плечи, прижал к стене. Его губы нашли ее губы – не в поцелуе, а в битве. Она ответила с той же яростью, кусая, царапая. Это не было любовью. Это было саморазрушением. Выяснением отношений на языке боли и знакомого, проклятого огня.

Он срывал с нее одежду, она рвала его рубашку. Падали на ковер, не добравшись до спальни. Секс был грубым, отчаянным, кричащим. В нем не было нежности, только подтверждение: «Ты моя!» – «Я ненавижу тебя!» – «Но ты здесь!» Они причиняли друг другу боль, и в этой боли была единственная правда их связи – невозможность жить вместе и невыносимость жить врозь. В пике она впилась ногтями ему в спину, крича не его имя, а что-то нечленораздельное, похожее на стон раненого зверя. Он ответил глухим рыком, впиваясь зубами в ее плечо. Химия. Отравленная, разрушающая, но единственная, на которой они держались.