Один день…

– Что… Что вы сказали? – Петр сглотнул ком, внезапно вставший в горле. – Все средства? Это… Это невозможно. У меня там… – Он мысленно прикинул. Зарплатный фонд на две недели вперед. Деньги на оплату бетона для сегодняшней плиты. Деньги на аренду кранов. Деньги на трубы, которые вот-вот должны прийти. Все. Более ста миллионов рублей. – Сняты? Как?! Кто?! У меня же… – Он вспомнил о доверенности на Леху для операций до миллиона, но это… это не та сумма.

– Операция проведена на основании нотариально заверенной доверенности, – голос менеджера оставался ледяным и бесстрастным. – Доверенность № Д-1457 от 12 марта 2024 года, выданная вами, Петром Ивановичем Сомовым, на имя Сергея Владимировича Морозова. Доверенность дает право господину Морозову совершать любые операции по счету, включая полное распоряжение средствами. Сегодня утром господин Морозов лично явился в наше головное отделение с паспортом и оригиналом доверенности. Средства сняты наличными и переведены на счет в… – менеджер назвал банк-однодневку, название которого Петр слышал впервые.

Сергей Владимирович Морозов.

Серега.

Друг. Партнер. Инвестор.

Человек, которому он доверял как брату.

Петр не услышал, что менеджер говорил дальше – про то, что доверенность действительна, про то, что банк не несет ответственности… Слова сливались в бессмысленный гул. В ушах звенело. Перед глазами поплыли пятна. Он оперся ладонью о дубовый стол, чтобы не упасть. Его крепость вдруг закачалась.

– Петр Иванович? Вы меня слышите? – голос в трубке казался доносящимся из глубокого колодца.

– Морозов… – прохрипел Петр. – Он… он снял ВСЕ? Зарплатные? Операционные?

– Да, Петр Иванович. Все средства, включая неснижаемый остаток. Счет обнулен. – Пауза. – И… по нашим данным, аналогичные операции были проведены в двух других банках, где у «Сомов Строй» открыты счета. Все счета обнулены господином Морозовым по аналогичным доверенностям.

Петр медленно опустился в кресло. Кожаный офисный стул скрипнул под его весом. Он смотрел в окно, но не видел ни кранов, ни рабочих. Видел лицо Сергея. Улыбающееся. Доверчивое. «Петь, подпиши тут бумажку, формальность!». «Петь, да я тебя как родного, какие могут быть вопросы?». «Петь, мы же братья!». Годы. Годы дружбы. Годы совместной работы. Горы перекопанной земли, тысячи уложенных кубов бетона, десятки сданных объектов. И все это… ради этого? Ради того, чтобы в одно утро прийти и вычистить все до копейки?

– Почему… почему вы не позвонили мне? Не предупредили? – спросил Петр, и его голос, обычно басистый и уверенный, звучал чужим, надтреснутым.

– Согласно доверенности, господин Морозов имеет полное право распоряжаться средствами без дополнительного согласования с вами, – ответил менеджер с ледяной вежливостью. – Мы действовали строго в рамках договора и представленных документов. Я… приношу извинения за доставленные неудобства.

«Неудобства». Петр усмехнулся, но звук вышел больше похожим на стон. Он бросил телефон на стол. Трубка отскочила. Он сидел, уставившись в одну точку на столе – крошечную царапину на лаке. Его мир, его тщательно выстроенный фундамент, рушился с оглушительным грохотом. Не из-за кризиса, не из-за неудачного контракта. Из-за предательства. Холодная волна ненависти, бессилия, отчаяния накатила изнутри. Он схватился за края стола, сжал пальцы так, что побелели костяшки. Голова раскалывалась.

08:30. Планерка. Или то, что от нее осталось.

Дверь распахнулась. Ввалился Леха.

– Петрович! Все ждут! Бетонщики уже… – Он замолк, увидев лицо Петра. – Петрович? Что случилось? Ты… ты как мертвый.

Петр медленно поднял голову. Взгляд был мутным, невидящим.

– Леха… – голос Петра был хриплым шепотом. – Счет… Счета пустые. Все деньги… Морозов снял. Все.

Леха замер. Его молодое, энергичное лицо исказилось от непонимания, потом от ужаса.

– Что?! Все?! Как?! Сергей Владимирович?! Да не может быть! Он же…

– Доверенность, – перебил Петр. – Та самая, что я год назад подписал, не глядя. «Формальность». Он… он все вывел. В три банка сходил. Чисто. До нуля.

Леха рухнул на стул напротив.

– Боже… – прошептал он. – Зарплата… Завтра расчетный… Бетон… Аренда кранов… Трубы… Петрович, что мы будем делать?!

Вопрос повис в воздухе. Петр не знал ответа. Его мозг, обычно генерирующий десятки решений на ходу, был пуст. Онемел. Он встал, шатаясь, подошел к окну. Внизу кипела жизнь. Его жизнь. Рабочие шутили, бригадир что-то объяснял крановщику, грузовик с арматурой маневрировал на площадке. Они не знали. Они верили, что завтра получат свои кровно заработанные. Что сегодня зальют плиту. Что у них есть работа. А что на самом деле? Долги. Огромные долги. Поставщикам, арендодателям техники, банку по кредиту на экскаватор. Личные долги Петра. Потому что все контракты были на нем. Он был гарантом. А денег не было. Вообще.

Он увидел лицо пожилого каменщика, дяди Васи. У того внук в больнице, операция нужна. Зарплата – последняя надежда. Увидел молодого сварщика Игоря, который только женился, ипотеку взял. Увидел Леху… Леха вложил все в этот объект, работал сутками. На что они теперь жить будут? На что Петр будет платить? Продать офис? Технику? Квартиру? Всего не хватит. Не хватит даже близко. Банкротство. Разорение. Позор. Тюрьма за долги? Мысль ударила как молот.

Петр схватился за ручку балконной двери, распахнул ее и вышел на небольшой балкончик. Утренний воздух, еще прохладный, ударил в лицо, но не принес облегчения. Он втянул его полной грудью, пытаясь унять подкатывающую тошноту и головокружение. Внизу был его мир. Его детище. Его крепость. Которая только что рухнула, подорванная изнутри тем, кого он считал опорой. «Серега… За что?» – пронеслось в голове. Он перезвонил Сергею десятки раз за последние минуты. «Абонент недоступен». Вечный голос автоответчика. Как будто Сергей Морозов испарился. Снял деньги и растворился в воздухе.

Гнев, белый, ослепляющий гнев, сжигал его изнутри. Он представлял, как находит Сергея. Как бьет его кулаком в это улыбающееся, лживое лицо. Как требует вернуть все. Как… Но что это изменит? Деньги уже ушли. В банк-однодневку. Их не вернуть. Предательство свершилось.

И вдруг… сквозь ярость и отчаяние пробилось странное, почти нереальное чувство. Облегчение. Да, облегчение! Как будто гнойник, который назревал годами, наконец прорвался. Больно, страшно, смертельно опасно… но уже не тайно. Не подспудно. Маски сорваны. Игра в дружбу и партнерство окончена. Теперь только правда. Голая, горькая, отвратительная правда. Его друг оказался крысой. Но теперь Петр знал. Не догадывался, не чувствовал подвох, а знал. И это знание, каким бы страшным оно ни было, освобождало. Освобождало от иллюзий. От слепого доверия. От необходимости притворяться. Весь этот фальшивый фасад «успешного партнерства» рухнул, обнажив голую, выжженную землю. Теперь он стоял на этой земле. Один. Но зато на своей. На правде.

09:15. Бухгалтерия. Последнее подтверждение.

Петр спустился вниз, в маленькую комнатку бухгалтерии. Марина Семеновна, его бухгалтер, женщина предпенсионного возраста, верная как пес, сидела за компьютером. Ее лицо было серым, заплаканным. На мониторе горели нулевые остатки по всем счетам.

– Петр Иванович… – она вскочила, голос дрожал. – Он… он пришел. Сергей Владимирович. В восемь утра. Я только пришла… С паспортом. И с этой… доверенностью. Я… я знала, что она есть, но я не думала… – Марина Семеновна разрыдалась. – Он был такой… спокойный. Вежливый. Сказал: «Марина Семеновна, срочно нужны деньги. Петр в курсе». А я… я не могла не выдать. Документы в порядке! Я… я позвонила вам, но вы не брали! Он все вывел. Наличкой и переводами. Все, Петр Иванович. Все…

Петр молча подошел, положил руку ей на плечо. Его собственная ярость куда-то ушла, сменившись ледяной усталостью.

– Не ваша вина, Марина Семеновна, – сказал он тихо. – Моя. Я доверял. Слепо. Идиотски. – Он взглянул на экран. Нули. Как символ его краха. – Закрывайте все. Что можем. И… готовьте документы. На все. На зарплаты, на долги, на кредиты. Будем разбираться.

10:00. Балкон. Последний взгляд сверху.

Петр снова вышел на балкон. Кофе в кружке остыл, но он сделал глоток. Горький. Как правда. Внизу работа шла полным ходом. Бетоновозы уже подъезжали к площадке третьего корпуса. Бригада бетонщиков готовила опалубку. Леха что-то кричал в рацию, размахивая руками. Они ждали его, Петра. Ждали сигнала к заливке плиты. Ждали денег на оплату этого бетона. Ждали зарплаты завтра. Что он скажет им? Как посмотрит в глаза дяде Васе, Игорю, Лехе?

Он поставил кружку на перила балкона. Деревянные перила, покрашенные белой краской, уже потрескавшейся от солнца и морозов. Он сжал их руками. Крепко. Так крепко, что древесина затрещала под пальцами. Внутри что-то лопнуло окончательно. Остаток иллюзий. Остаток надежды на чудо. Остаток страха перед будущим. Его охватило странное, почти эйфорическое спокойствие. Да, все пропало. Да, он в глубокой яме. Да, придется отвечать. Но он был жив. Он стоял на ногах. И он знал врага в лицо. Больше не было этой подспудной тревоги, этого ощущения, что что-то не так, но он не может понять что. Теперь было ясно. Ужасно ясно. Но ясно.

Точка невозврата. Петр разжал пальцы. От перил остались вмятины, белая краска осыпалась. Он глубоко вдохнул воздух, пахнущий бетонной пылью, соляркой и… свободой от лжи. Он развернулся и решительно направился к лестнице. Не в кабинет. Прямо на площадку. К своим людям.

10:15. Стройплощадка. Основание третьего корпуса.

Гул техники, крики, запах свежего металла и влажной земли. Петр шел сквозь этот знакомый хаос, и люди, завидев его, замолкали на секунду, кивали: «Петрович!». Он не отвечал. Шел к месту, где собрались бетонщики и Леха. Бетоновозы гудели, готовые разгружать свой серый, жидкий груз.

Леха увидел его, подбежал.

– Петрович! Все готово! Даем команду? Температура бетона в норме, пробы взяли…

Петр поднял руку. Не на Леху. На всех. Он обвел взглядом собравшихся рабочих – знакомые лица, покрытые пылью и потом, глаза, ждущие приказа, ждущие уверенности.

– Ребята! – его голос, обычно громовой, способный перекрыть шум отбойного молотка, прозвучал тихо. Неожиданно тихо. Но в этой тишине была такая стальная твердость, что все разговоры, все шумы мгновенно стихли. Даже бетоновозы притихли, заглушив двигатели. Все смотрели на него. – СОБРАТЬСЯ! СРОЧНО! ВСЕМ! Нам надо поговорить. СЕРЬЕЗНО.

Он не кричал. Он просто сказал. Но эти слова, произнесенные его новым, странно спокойным и невероятно тяжелым голосом, упали как камень в воду. Рабочие переглядывались, недоумевая, но послушно стали стягиваться к нему. Крановщик вылез из кабины. Сварщики отложили горелки. Каменщики подошли, вытирая руки о брюки. Собралось человек тридцать. Те, кто был на этом участке. Лица были озадаченные, настороженные.

Петр стоял перед ними, на фоне стального каркаса будущего дома, на фоне котлована и готовой к заливке плиты. Он чувствовал их взгляды – доверчивые, вопрошающие, усталые. Он втянул воздух полной грудью. Воздух правды, какой бы горькой она ни была.

– Ребята… – начал он, и голос его дрогнул, но он взял себя в руки. – Случилась беда. Большая. Не по нашей вине. Но на нас она ударит по полной. Наш… наш партнер. Сергей Морозов. Тот, кто давал деньги. Он… сегодня утром снял ВСЕ деньги фирмы. Все до копейки. Со всех счетов. По доверенности, которую я ему, дурак, дал когда-то. Зарплатный фонд… Деньги на бетон… На аренду… На материалы… Все. Пусто.

Тишина воцарилась абсолютная. Даже птицы, казалось, перестали чирикать. Лица рабочих застыли в масках непонимания, потом шока. Кто-то ахнул. Кто-то выругался шепотом.

– Как?! – вырвалось у дяди Васи. Его лицо, изборожденное морщинами, стало серым. – Все? А… а завтра зарплата…

– Да, дядя Вася. Завтра зарплата. И денег на нее нет. – Петр посмотрел ему прямо в глаза. – И денег на этот бетон нет. – Он кивнул на бетоновозы. – И денег на трубы, которые ждем, нет. Фирма… Фирма банкрот. По уши в долгах. И эти долги… они теперь мои. Лично мои.

Шок сменился ропотом. Возмущением. Страхом. Леха стоял рядом, сжав кулаки, его молодое лицо исказила гримаса ярости и бессилия.

– Что же делать-то, Петрович?! – крикнул кто-то из толпы. – Работы остановлять? Домой идти?

Петр снова поднял руку. И снова все стихло. Он смотрел на них. На этих мужиков, которые верили ему, шли за ним. Которых он теперь подвел. Но в его глазах не было прежнего отчаяния. Была решимость. Та самая, что родилась из облегчения от падения последней маски.

– Домой? – Петр покачал головой. – Нет. Работы останавливать? Тоже нет. Бетон приехал? Приехал. Значит, будем лить плиту. Как договаривались. А что будет потом… – он сделал паузу, вглядываясь в лица. – Потом будем разбираться. Я не знаю, как. Честно. Но я вас не брошу. Я нашел вас в жопе – вытащу. Сколько смогу. Зарплату… я не знаю, когда смогу отдать всю. Но отдам. Клянусь. Кровью из носу, но отдам. А тем, кому невмоготу ждать… я пойму. Претензий не будет. Но… – он повысил голос, и в нем зазвучали старые, знакомые всем нотки хозяина, барина, который знает, как надо. – Но кто останется… Кто поверит еще раз… Мы начнем с нуля. С чистого листа. Без Морозовых. Без доверенностей. Только я. И вы. И наши руки. И наша совесть. Будет трудно. Очень. Будем есть хлеб с водой. Будем спать на стройке. Но если останемся вместе… мы выстоим. Мы достроим этот дом. И не один. Решать вам. Сейчас. Здесь.

Он замолчал. Тишина снова накрыла площадку. Тяжелая, звенящая. Рабочие переглядывались. Леха первым шагнул вперед и встал рядом с Петром.

– Я с тобой, Петрович, – сказал он громко и четко. – До конца.

Потом шагнул дядя Вася. Потом сварщик Игорь. Потом крановщик Васька. Потом еще один, и еще… Скоро все тридцать человек стояли плотным кольцом вокруг Петра. Молча. Но в этом молчании было больше силы, чем в любых клятвах. Было решение.

Петр кивнул. Глотнул комок в горле. Повернулся к Лехе.

– Леха. Дай команду. Заливаем плиту. – Он взглянул на небо, на внезапно выглянувшее из-за туч солнце. – Работаем.

Он подошел к ближайшему бетоновозу, похлопал по его теплому, дрожащему боку, как по спине старого товарища. Его фундамент рухнул. Но под ногами была земля. Твердая. И на этой земле стояли люди, которые поверили ему снова. Начинать с нуля. Строить новый фундамент. На этот раз – только на правде и на своей силе. Точка невозврата была пройдена. Петр Сомов умер. Родился другой Петр Сомов. Без иллюзий. Без "друзей". Но с людьми. И с работой, которую надо было делать. Сейчас.

Глава 3: Елена. Пыль на Конверте. (09:30 – 13:00)

09:30. Квартира Елены Петровны. Кухня.

Утро начиналось с ритуала. Как молитва, как закон природы. Елена Петровна сидела за кухонным столом, покрытым вязаной салфеткой с выцветшими розами. Перед ней стояла чашка. Одна. Фарфоровая, с мелкими трещинками золочения по краю – «Ленинградский фарфор», наследство от мамы. В чашке – чай. Не крепкий, «Беседа», второй сорт, но она привыкла. Парок тонкой струйкой поднимался в прохладный утренний воздух квартиры. Она держала чашку двумя руками, согревая ладони, и смотрела в окно.

За окном – знакомый двор. Клены, уже тронутые первым желтым огнем августа, детская площадка с вечно скрипящими качелями, скамейки, где по вечерам собирались соседки. Мир, отмеренный квадратом оконного стекла. Ее мир. Размеренный. Предсказуемый. Как тиканье старых часов-ходиков на стене в комнате – негромкое, настойчивое, отсчитывающее секунды одиночества.

Она допила чай, поставила чашку в раковину. Вторую чашку уже не ставила. Не для кого. Мыла одну чашку, одну ложку, одну тарелку от вчерашнего ужина (творог с вареньем). Вытерла руки вышитым полотенцем, висящим на крючке. Взгляд упал на календарь над столом. «17 августа 2025». Обычный вторник. Никаких пометок. Никаких напоминаний о днях рождения дальних родственников или визитах врача. Пустота. Она вздохнула. Глубоко. Такой вздох, каким вздыхают, когда знают, что день будет длинным. Длинным и пустым.

Сегодня – почта. Вторник и пятница. Дни, когда в ее жизнь извредя врывался внешний мир. Обычно это были счета («ЖКХ», «Ростелеком», «Капремонт»), рекламные проспекты скидочных магазинов или каталоги дешевого белья. Иногда – пенсионное извещение. Она брала стопку из ящика в подъезде, сортировала на кухонном столе, важное (счета) откладывала в папку, остальное – сразу в мусорное ведро. Без эмоций. Без ожиданий.

09:45. Подъезд. Почтовый ящик №14.

Металлическая дверца ящика скрипнула, как всегда. Внутри – небольшая стопка. Елена Петровна машинально вынула ее. Верхний лист – счет за электричество. Под ним – яркий рекламный листок пиццерии. Потом… что-то необычное. Конверт. Обычный, белый, канцелярский. Но адрес… Адрес был написан от руки. Чернилами. Синими. Почерк… Почерк был знакомым. До боли знакомым. Неровным, угловатым, с характерным загибом буквы «т» и широкой «ш». Она замерла на лестничной площадке, прижав стопку к груди. Сердце вдруг застучало с такой силой, что она прислушалась – не слышно ли соседям? Кровь прилила к лицу, потом отхлынула, оставив ледяную слабость в коленях.

Игорь.

Имя пронеслось в голове молнией, обжигая. Сын. Ее Игорек. Которого она не видела десять лет. Десять лет упрямого, гробового молчания после той дурацкой, бессмысленной ссоры. Из-за чего? Боже правый, она даже толком не помнила! То ли из-за его жены, Ольги, которая показалась Елене Петровне слишком холодной, слишком «городской», не по душе ей пришлась. То ли из-за того, что он забыл (или не захотел?) приехать на ее шестидесятилетие. То ли из-за ее же глупых замечаний, обидных слов, сорвавшихся с языка в пылу какого-то бытового спора. Гордость. Глупая, старая, непробиваемая гордость с обеих сторон. Она ждала, что он придет первый, извинится. Он, видимо, ждал того же от нее. Ждали годами. А потом… просто привыкли жить порознь. Отвыкли. Отгородились стенами молчания и обиды. Информация просачивалась обрывочно, через общих знакомых: «Игорь переехал…», «Ольга родила… девочку, кажется…», «Работает где-то в IT…». Елена Петровна слушала, кивала, делала вид, что ей все равно. А ночами плакала в подушку, глотая слезы. Ее мальчик. Единственный. И он… вычеркнул ее из жизни. Как ошибку. И она, в ответ, вычеркнула его. Похоронила заживо в глубине сердца.

И вот – конверт. Его почерк. На ее имя. Ее адрес.

Она почти бегом поднялась по лестнице обратно в квартиру, запинаясь, цепляясь за перила дрожащей рукой. Заперла дверь на все замки, прислонилась к ней спиной, пытаясь отдышаться. Сердце колотилось, как птица в клетке. Страх? Надежда? Предчувствие беды? Все смешалось в один клубок, застрявший в горле. Она медленно подошла к кухонному столу, отодвинула счет и рекламу. Оставила только конверт. Белый. Невесомый. Казавшийся сейчас тяжелее свинца.

10:00. Кухонный стол. Распаковка.

Она долго смотрела на конверт. На знакомый, родной и одновременно чужой почерк. На марку. На дату штемпеля – три дня назад. Три дня оно лежало в ящике, это послание из другого мира. Ее пальцы, покрытые тонкой сетью морщин и старческими пятнами, дрожали, когда она взяла ножницы. Обычные кухонные ножницы, туповатые. Она пыталась аккуратно подрезать край конверта, но бумага порвалась неровно. Внутри – один лист. Обычная офисная бумага, А4. Сложенный пополам. Ничего больше.

Елена Петровна развернула лист. Чернила. Те же синие. Всего несколько строк. Она поднесла лист ближе к глазам. Старые очки, висевшие на цепочке на груди, запотели. Она сняла их, нервно протерла подолом домашнего халата, надела снова. И начала читать. Медленно. По слогам. Каждое слово вбивалось гвоздем в сознание.

«Мама.

Я тяжело болен. Очень. Не знаю, сколько осталось. Хочу увидеть тебя. Прости, если можешь.

Игорь.»

Ничего больше. Ни подробностей. Ни диагноза. Ни адреса. Ни телефона. Только эти строчки. Голые. Страшные.

«Тяжело болен. Очень. Не знаю, сколько осталось».

Слова ударили с такой физической силой, что Елену Петровну качнуло назад. Она схватилась за край стола, чтобы не упасть. Воздух перехватило. В ушах зазвенело. Глаза не хотели фокусироваться на буквах, они плыли, расплывались в черно-синие пятна. Листок выпал из ослабевших пальцев, плавно спланировал на пол и лег рядом с ее тапочком.