Полный спектр

В последний свой визит он был немногословен, казалось, что на его суровом лице больше вины, чем обычно. Уходя, он оставил мне этот конверт, подписанный размашистым каллиграфическим почерком, теперь это все, что у меня есть, помимо регулярного желания разрыдаться.

«Здравствуй, Ремеди!

Надеюсь, ты свыклась с пребыванием в Святом Мартине. Мне жаль, что тебе пришлось отправиться так далеко. Поверь, это лучшее из того, что они смогли придумать. Я не должен говорить это, но тебе вовсе не обязательно слушать все, что твердят монахини. Жизнь гораздо сложнее, и ни одна проповедь не подготовит к тому, что творится в мире, уж я-то знаю.

Ты завела друзей? Все еще хранишь ту резинку? Лакрица на вкус как лекарство от кашля, но, кажется, я начинаю к ней привыкать.

Кстати, забыл представиться, меня зовут Уэйд, но на фото Джордж Вашингтон с приветом из Бостона. Береги себя и не позволяй никому тебя обижать!»

Я знаю слова наизусть, потому что среди здешних учебников и церковных книг это письмо стало настоящим глотком свободы. Отряхиваю колени, поднимаясь на ноги, и с улыбкой дотрагиваюсь до резинки, прочно удерживающей мою длинную черную косу.

Дорога, ведущая в ближайший город, пыльная и пустая, здесь не так часто проезжают автомобили, я слышала от сестер, что поблизости есть фермерская лавка, куда иногда доставляют овощи, выращенные на территории монастыря, в обмен на мясо, молоко и яйца. Если я пойду в ту сторону и кто-нибудь узнает в моем наряде платье послушницы, об этом, скорее всего, доложат матери-настоятельнице. Поэтому решаю выбрать наименее рискованный путь, спеша в сторону большого поля, раскинувшегося между двумя лесными полосами.

Почти бегу вдоль линии близко растущих деревьев, ощущая, как высокая трава царапает ноги: на мне плотные гольфы, но даже они не спасают от хлестких ударов. И, хоть прошло всего не более десяти минут, я уже достаточно запыхалась и умираю от жажды, карабкаясь на холмистое возвышение. Еще спустя примерно пять минут, когда, наконец, удается подняться, передо мной открывается живописная панорама небольшого городка, в центре которого возвышается башня с часами.

– Идеально, – широко улыбаясь, шепчу, двигаясь вниз по склону, чтобы обогнуть большое дерево. Теперь я хотя бы узнаю, в котором часу лучше вернуться.

– Осторожно! – кричит кто-то, когда дерево остается позади. Собираюсь обернуться, но ноги за что-то запутываются, и я падаю, спотыкаясь, едва успевая выставить руки перед собой.

– Ой! – Жжение в ладонях моментально портит все веселье. Переворачиваюсь на спину, прикрываясь от слепящего солнца, в поле зрения появляется маленькая темноволосая девочка лет семи, сидящая на самой нижней ветке, ее зеленые глаза в ужасе исследуют мою разбитую коленку. – Прости, я не хотела!

Она спрыгивает вниз и приседает на корточки передо мной, только теперь замечаю, что вокруг ног запуталась длинная проволока, а рядом с ней лежит тяжелый на вид розовый рюкзак. Девочка ловко скидывает коварную металлическую петлю с моей щиколотки, с выражением сожаления глядя на порванный гольф и пятно крови на нем.

– Я не думала, что здесь будет кто-то еще, – шепчет она, почти извиняясь. Затем ее взгляд снова возвращается к моему лицу.

– Зачем тебе все это? – спрашиваю, оглядывая спутанный моток проволоки. По земле рядом с ним разбросаны несколько банок из-под газировки и картонная коробка, наполовину выглядывающая из рюкзака. Жадно глотаю слюну при виде «Колы», я не пила ничего, кроме воды, молока и горького чая, уже бог знает сколько. Хотя нет, есть еще вино для причастий, но оно еще хуже жажды.

– Хочешь? – Девочка протягивает мне одну банку, и когда маленькие пузырьки с шипением касаются языка, я невольно закрываю глаза, неохотно глотая драгоценный нектар. – Бери еще, мне не жалко!

Робко принимаю вторую банку газировки, решая, что выпью ее перед тем, как перелезть через ворота на обратном пути. Мы обе встаем, и девочка нерешительно бросает взгляд на дерево.

– Я делаю фотографии.

Ее голова кивает в сторону еще одной банки, привязанной к необъятному стволу куском металлической проволоки. Похоже на бред сумасшедшего, я нигде не вижу фотоаппарата. Кто знает, быть может, за четыре года, проведенных мною в монастыре, люди научились снимать окружающую действительность силой мысли.

– Меня зовут Элли, а тебя?! – спрашивает она, откидывая с лица густые темные волосы.

Мои глаза в удивлении распахиваются. Дядя Джейме рассказывал, что в одной из зарубежных интерпретаций «Волшебника страны Оз» героиню тоже звали Элли. Это самое странное совпадение, на секунду я надеюсь, что мне не почудилось, и падение не причинило вреда разнежившимся в безопасной обители мозгам.

– Я Ремеди. Ты сказала, что делаешь фотографии. Как?

Лицо Элли озаряется, словно она всю свою жизнь только и ждала этого вопроса. Она начинает расхаживать передо мной, облизывая губы и размахивая руками. Я, конечно, знала, что большое количество газировки приводит к нервному возбуждению, но ее энтузиазм переходит все мыслимые рамки.

– Ну, у меня пока нет своего фотоаппарата, но есть один давний способ. Я немного читала про камеры обскура, это оказалось вовсе не сложно, поэтому я сделала несколько из того, что было дома, и простой фотобумаги.

– И как это работает? – Я подхожу ближе к дереву, теперь присматриваясь к изобретению более тщательно. На вид это самая простая располовиненная жестяная банка, привязанная к дереву, но в ней есть крошечное отверстие.

– Это называется соларография, смотри! – Элли поднимает жестянку, лежащую у подножия дерева. Сколько же их здесь! Пока я изумленно наблюдаю, она уже опускается на колени, закрывая это хитроумное детище собой от солнца, отрывает кусок изоленты, обмотанный вокруг верхней части, разделяя банку надвое. Внутри к корпусу приклеена плотная бумага, а на ней перевернутое изображение городской панорамы, но цвета искажены. – Вот! – Она сует мне в руки свое творение, выглядя очень гордой.

– Как такое возможно? – Я действительно не понимаю, глядя на снимок, сделанный маленькой девочкой из подручных материалов. – Это какое-то волшебство!

– Так и есть! – Элли снова закрывает банку. – Нужно проявить, иначе выцветет. Все дело в солнце, оно проникает в отверстие и постепенно на светочувствительной пропитке появляется изображение, но главное не это. Подожди здесь! – Девочка вприпрыжку бежит к рюкзаку и возвращается со стопкой фотографий, сделанных с того же ракурса. На них уже более четкое изображение, не перевернутое и немного блеклое. В небе над панорамой видны световые полосы, словно кто-то дорисовал их светящейся ручкой. – Вот эти линии описывают траекторию движения солнца. Я делаю их уже почти год, какие-то чуть дольше, этой всего неделя, – она тычет пальцем в сторону банки, висящей на дереве.

У меня нет слов, чтобы описать, насколько это удивительно.

– Можно мне одну, пожалуйста? – спрашиваю, потому что из всего, что я мечтала обнаружить за пределами монастыря, снимки Элли кажутся самым большим доказательством существования чудес. Я не глупа и понимаю, что в этом замешана наука, но так не хочется рассеивать магию.

– Конечно! Бери сколько хочешь! Я сделаю еще! – Она с восторгом подпрыгивает на обеих ногах.

– Ты даже не представляешь, как это здорово! Спасибо, – шепчу, перебирая стопку самодельных кадров. Все они сделаны определенным способом, но ни один новый не похож на предыдущие. Я выбираю из стопки тот, что с самым большим количеством светящихся линий над городом.

– Когда-нибудь сделаю выставку с ними. – Элли кажется немного поникшей, но хрупкий голос все равно преисполнен надежды. – Я стану настоящим фотографом.

Часы на городской башне начинают громко отбивать призыв к возвращению, звучит пять ударов, и стрелки издают тройной мелодичный звон.

– Обязательно станешь, – ободряюще говорю, дотрагиваясь до ее плеча, поворачиваясь туда, откуда пришла. – Мне пора.

– Куда? Стой, город в другой стороне. – Она указывает пальцем на башню с часами.

Колеблюсь, потому что не уверена, что могу рассказать свою историю.

– Ты умеешь хранить секреты?

Элли бодро кивает, когда возвращаю стопку с фотографиями в ее вспотевшие ладони.

– Там, за лесом, есть женский монастырь, я ненадолго сбежала, но мне пора, пока кто-нибудь не спохватился. Может быть, однажды я тоже стану кем-то…

Губы Элли складываются в букву «о», я уже вижу море вопросов, что вертятся у нее на языке, но никто из нас не произносит ни слова. Она не спрашивает, увидимся ли мы еще, а я не надеюсь, потому что заводить друзей в незнакомом городе уже однажды пыталась, и вот чем это все обернулось.

– Может быть, когда-нибудь я приду на твою выставку, – говорю, прежде чем крутануться на пятках, и, превозмогая жжение в ушибленной коленке, быстрым шагом иду в сторону монастыря.

– Ремеди! – окликает Элли, я оборачиваюсь лишь для того, чтобы увидеть, как она бежит ко мне с чем-то, зажатым в руке. – Вот, ты уронила! – Она протягивает мой конверт, и я чуть не бью себя по лбу за эту оплошность. Я везде таскаю с собой письмо Уэйда, потому что опасаюсь, что кто-нибудь обнаружит его и отберет. Пожалуй, после этой оплошности я поищу более надежное место. Библиотека сразу же приходит на ум, туда мало кто заходит и уж точно никто лишний раз не станет рыскать в пыли старых полок.

– Спасибо. – Забираю дорогую сердцу вещь и, аккуратно свернув, заправляю в гольф вместе с фотографией. – Мне пора, береги себя, Элли!

– Пока. – Она слабо машет рукой, отступая спиной вперед.

Сердце сжимается, ведь я чуть было не потеряла письмо. То, из-за которого вообще решила, что почему-то могу быть свободной.

—Но что, если мы и правда можем? – тихонько спрашивает Дороти.

Эта мысль преследует меня до самого Святого Мартина и далее, пока я бегу в общую спальню, чтобы наскоро обработать рану и сменить гольфы. Она со мной, даже когда стою на больном колене на вечерней молитве, и после, когда, переодевшись в ночную рубашку, я тихонько пробираюсь в туалет, запираясь в кабинке, где сажусь на крышку унитаза, выводя сточенным карандашом короткое послание на обороте фотографии.

Легкость наступает только в тот момент, когда ложусь на холодную подушку, закрывая глаза, потому что каждую ночь, с тех пор, как четыре года назад я была спасена, мне снится он – Уэйд с темными волосами и почти черными пронзительными глазами. Вот тогда я немножечко становлюсь преисполненной веры.

Глава 6

Уэйд 20 лет

– Это было чертовски близко! – восклицает Линк, но лицо Джоша остается бесстрастным.

Еще один нож свистит в воздухе, на этот раз вонзаясь прямо над головой Джоша, и снова тот даже не вздрагивает. Скорее наоборот, он выглядит почти скучающим. Это способно впечатлить кого угодно, кто не знает, что стоит за его теперешней отстраненной манерой держаться. Готов поспорить, что даже если бы я промазал и лезвие прорезало плоть парня, он все равно не подал бы виду, роботизированно отправившись обрабатывать рану.

При мысли о чьей-то пролитой крови моя собственная нагревается, обжигая вены изнутри, как будто вместо нее растекается горючее: стоит поднести спичку, и все взлетит на воздух к чертовой матери. Делаю надрез на подушечке большого пальца, чтобы убедиться, алая капля стекает по лезвию. Жаль. Слизываю ее языком, улыбаясь, как будто меня не бесит, что в «Стикс» вербуют гребаных детей, а я приставлен нянькой.

Я был в возрасте Джоша, когда наш отряд прорвался в доки, где этих ребят вместе с остальными детьми удерживали в грязном грузовом контейнере, готовя к продаже. Кажется, это было в какой-то другой жизни, где они все еще оставались невинными и беспечными. Был ли я таким когда-нибудь? Уже и не помню. Воспоминания стираются так быстро, что я никак не могу решить, благословение это или проклятие.

Все, кроме одного, за которое я пообещал ей держаться.

Теперь пятнадцатилетний Линкольн и шестнадцатилетний Джош застряли здесь, потому что их семьи жестоко истреблены, и Роддс решил, что так будет лучше. Для него в порядке вещей принимать решения за других, вправе ли я винить его. Кто знает, быть может, со временем Джош и Линк тоже привыкнут, но пока, глядя на потерянных и ожесточившихся парней, я едва ли могу разглядеть в них старые черты. Беда всех сломленных людей, однажды навсегда лишившихся детства. Что возвращает меня мыслями в ту ночь, когда маленькая отважная девочка не дрогнула перед лицом опасности.

Оставило ли все это на ней тот же след?

Сбился со счета, сколько раз за четыре года мне приходилось задаваться этим вопросом, в один из дней я просто не выдержал и попросил Роддса рассказать, что с ней стало. Он был немногословен, коротко упомянув о монастыре, и тогда какая-то крохотная часть меня одновременно преисполнилась любопытства и желания никогда больше не спрашивать. Но еще до того, как покинул кабинет, я взял со стола первое, что подвернулось под руку, и оставил короткое послание, просто чтобы она знала, что я помню. Ее последние слова были нетипичным напутствием от такой крохотной девочки, но я продолжаю ему следовать, ведя счет каждой спасенной жизни.

В нашем деле так много тьмы и хаоса, что порой проблески света, сотканные из понимания, что мы хоть немного облегчаем вселенский груз, помогают. Таблица со счетчиком устраненных целей неизменно мелькает на каждом собрании, к которым теперь у меня есть допуск. Для меня это не просто цифра, она имеет гораздо более весомое значение, потому что один мертвый ублюдок в действительности равен десяткам, а то и сотням тех, кто мог пострадать от его рук.

Это знание помогает мне не свихнуться, не думать о доме и Шай, о той девочке Ремеди – теперь я знаю ее имя – и спать по ночам, когда тишина доводит до сумасшествия.

– Бросай! – с вызовом в зеленом взгляде произносит Джош. У меня складывается ощущение, что балансирование на грани опасности для него так же важно, как для меня. Так легко убаюкать демонов, когда ты сам один из них, и еще проще их истреблять.

Я ухмыляюсь, предвкушая веселье, и выбрасываю руку ладонью вверх, чувствуя резкое скольжение стали по разогретой коже. В этот момент рукоятка ножа становится продолжением моей руки, она продолжает ею быть, даже когда контакт прекращается и нож летит в цель. Словно я сам за секунду преодолеваю расстояние нескольких ярдов и вонзаю лезвие в деревянную поверхность, слегка царапая шею Джоша в качестве предупреждения. Его темная бровь взлетает вверх, он точно знает, что это было намеренно, и крошечное подобие слабой улыбки дергает мускул на его челюсти.

– Не зазнавайся, – просто говорю я, быстро теряя интерес к нашему занятию.

– Моя очередь! – Линк встает, перекладывая топор из одной руки в другую, прикидывая его вес и рассчитывая данные для своего броска.

– Какого черта! Вы думаете, что делаете? – Низкий грубоватый голос прерывает тишину в тренировочной зоне, когда Дункан – наш тренер по боевым искусствам – входит в помещение.

Его суровые глаза на секунду расширяются при виде итогов импровизированного поединка на маркерной доске в углу. Линку пока не хватает навыков, поэтому я лидирую, но это также значит, что Джош мог лишиться одной из частей тела или нескольких как минимум пять раз за сегодня. Губы Дункана сжимаются в неодобрении, когда он с силой отнимает топор у своего любимчика, пригвождая Джоша взглядом.

– Тебе жить надоело? – Он почти рычит, но все мы прекрасно знаем, что за злостью скрывается страх и забота. Дункан, пожалуй, единственный в «Стиксе», кому действительно на нас не плевать. Ходят слухи, что он потерял всю свою семью – жену и детей – много лет назад прямо перед тем, как вступить в ряды наемников. Но он исповедует честное насилие, направленное только на тех, кто действительно того заслуживает, поэтому предпочитает тренировать, а не размахивать дубинкой налево и направо. – На вашем месте я тусовался бы с девчонками, вот где ваши навыки выпендрежа сгодились бы лучше.

– Лично я берегу себя для большой любви, – прикладываю руку к сердцу, мечтательно вздыхая.

Дункан чешет густую темную бороду с проседью, качая головой, а затем с грохотом швыряет топор обратно на стол, полный других видов оружия.

– Возможно, не мне это говорить, – тихо вздыхает он, оглядывая нашу троицу, – но вам всем здесь не место. Чертовы дети… – Здоровяк снова вздыхает, отворачиваясь к двери. – Любой идиот с парой рук может хвататься за оружие и притворяться, будто в его руках что-то ценное, способное управлять чужой жизнью. Попробуйте разобраться хотя бы со своей, без раздутой бравады и железок.

На этих словах он направляется к выходу, заставляя нас задуматься над значением сказанного. За некоторое время до исчезновения Шай казалось, будто я познал великую тайну жизни, и мне все подвластно, ведь я уже достаточно взрослый, чтобы попробовать алкоголь или впервые потрахаться. Позже, когда все рассыпалось в пыль и на утесе появился Роддс, настало время обдуманных и взвешенных решений. Только вот и это, увы, было иллюзией, потому что на самом деле я и тогда не понимал, насколько «хотеть» и «быть» отличаются друг от друга.

И вот мне двадцать, я видел смерть, делал ужасные вещи и сотню раз задавался вопросом, стоило ли садиться в ту машину? Каждый раз, думая над ответом, я понимал, что крупица за крупицей теряю часть себя. Настолько, что шучу с жизнью друга, не задумываясь о последствиях, ведь вероятность, что рука дрогнет, а нож полетит не туда, все еще существует.

Отбрасываю орудие в сторону и тянусь рукой в карман снаряжения для тренировки, вытаскивая оттуда упаковку лакричных жевательных конфет. Теперь это мой якорь, средство прийти в себя и прочистить голову. Ребята думают, что они напоминают мне о погибшей сестре, но все гораздо сложнее. Жизнь вообще чертовски сложная штука. Отвратительный травяной смрад перебивает фантомный металлический привкус крови во рту.

Я должен спасать, а не разрушать, вот почему я сел в ту машину, и Ремеди – ярчайшее тому подтверждение.

* * *

Поздняя тренировка заканчивается, и, хотя пропитанное потом и кровью тело гудит от боли, я все еще немного на взводе. Когда тебе двадцать, едва ли найдется с десяток способов выпустить пар, лично для меня рабочими оказываются всего два – хорошенько подраться и прокатить кого-нибудь на своем члене. Еще лучше, когда одно следует за другим, но я слишком взвинчен сейчас, чтобы отправляться в случайный бар на поиски подходящей девушки.

Утренний звонок отца выдернул меня из вакуума, напомнив, что я все еще некоторым образом привязан к прошлому. Очередная годовщина смерти Шайен и мамин плач на фоне тревожно взывают к чувству вины, глубоко укоренившемуся внутри меня. Теперь-то начинаю понимать, почему люди так боятся призраков: куда проще избавиться от живых людей, чем от систематического ежегодного напоминания о том, что однажды ты по-крупному облажался. Отец не позвонит до следующего года, а вот мрачная тень, оставленная на моей душе, будет здесь всегда.

Входя в свою комнату, сразу же вспоминаю о конверте, оставленном в спешке на столе. Он маленький и аккуратный, похоже даже самодельный, кроме моего имени, указанного в качестве адресата, снаружи ничего нет. Я осторожно разрываю его, включая настольную лампу, и пробегаю глазами по строчкам, нацарапанным простым карандашом на плотном прямоугольнике из бумаги.

«Здравствуй, Уэйд!

Когда прочтешь мое письмо, обязательно переверни карточку, ты удивишься! Это изображение ближайшего городка, сделанное одной маленькой девочкой на камеру обскура (на-деюсь, я правильно написала). Невероятно, правда?! Только не спрашивай, откуда оно у меня, я все равно не смогу рассказать на случай, если кто-то еще прочитает.

Теперь я все поняла! Монастырь – это солнечная камера, сделанная из обычной жестянки. А твои письма – крошечное отверстие, через которое свет проникает в мою жизнь, оставляя на ней неповторимый волшебный след и узоры. Пожалуйста, не переставай писать!

С друзьями здесь немного туго, но я неплохо адаптируюсь. На самом деле, даже подумываю о том, чтобы найти себе какое-нибудь хобби. Твоя резинка в целости и сохранности, однажды я выберусь отсюда, выкрашу волосы в какой-нибудь яркий цвет и верну ее тебе. Кстати, ты знал, что аромат лакрицы расслабляет?

С нетерпением жду ответа, Ремеди!»

Мне стоит большого труда не рассмеяться вслух после прочтения, еще сложнее заставить себя сделать выбор – прочесть снова или перевернуть сразу же. В итоге я читаю письмо еще дважды, после чего с полчаса рассматриваю не совсем четкое блеклое изображение на обороте.

Не считая такого дня, как этот, я поддерживаю связь только с мамой, которая все еще думает, что ее сын – студент-выпускник военной академии сухопутных войск в Нью-Йорке. Просто чудо, что Роддсу удается держать моего отца на расстоянии, чему я несказанно рад. Здесь у меня больше свободы, чем когда-либо было, даже если учесть, что иногда я мечтаю вернуться в прошлое. Встретить Шай из школы, а потом начать все с чистого листа, убравшись из Сан-Диего куда-то еще, где моя жизнь полностью принадлежит мне и никому больше.

После очередного задания, с каждой новой устраненной целью я говорю себе, что все делаю правильно, а после последующего звонка и сообщения из дома капля сомнения разбавляет мою уверенность.

Роддс не был в восторге, передавая письмо, потому что для него любая привязанность, пусть даже такая странная, равносильна тому, чтобы собственноручно пустить пулю себе прямо в лоб. Ходят слухи, что он оставил близких, чтобы уберечь от опасности, и я не раз размышлял о том, что в сущности хладнокровное решение полковника было каким угодно, только не беспечным и глупым. Понятное дело, что если бы не исчезновение и гибель Шай, «Стикс» никогда не вышел бы на меня, но если бы обстоятельства сложились таким образом, что мне тоже пришлось выбирать, я бы без колебания бросил свою семью. Боль утраты слишком сильна даже спустя время, а может быть, я просто слабак, что не готов пережить подобное снова.

Ремеди же кажется безобидным типом привязанности, чем-то отдаленно напоминающим братско-сестринскую связь, но куда менее глубокую. Если однажды эти письма исчезнут, я смогу занять себя чем-то другим, не рискуя провалиться в бездну отчаяния. Все, что я буду помнить, – вкус лакрицы, тесно связывающий меня с каждым спасенным человеком.

И все же я выдвигаю верхний ящик стола, среди десятка новых упаковок ищу открытую, вытаскиваю лакричную палочку, вдыхая ее аромат в надежде найти подтверждение теории, описанной в письме. Все это кажется до того нелепым, что я смеюсь вслух, и нервное напряжение действительно исчезает как по волшебству. Думаю, лакрица и правда помогает, пусть даже не так, как я изначально думал.

Отправляю лакомство в рот, заставляя один конец длинной палочки свисать с губ, и усаживаюсь за стол, включая компьютер. Поиск больше по части Линкольна, который однажды в перерывах между швырянием топора и видеоиграми вдруг обнаружил у себя талант к хакерству. Но я не готов слушать тупые насмешки, поэтому вбиваю название монастыря и загружаю изображение соларографического снимка, чтобы отыскать городок, в котором сделано причудливое фото.

Понятия не имею, что собираюсь делать с найденной информацией, но почему-то прямо сейчас это знание кажется необходимым почти настолько же сильно, как сокращение легких для циркуляции кислорода. Это отвлекает от мыслей о доме и всем, что могло бы случиться, сложись обстоятельства по-другому.

Брейдвуд, Иллинойс. Я был неподалеку, в Чикаго, в прошлом месяце, когда выполнял очередное задание Роддса. Не то чтобы тогда это имело значение, но теперь мне становится любопытно.

«Привет, Ремеди!

Знаешь, мне нравится твое имя, но поскольку теперь мы друзья, как насчет прозвища? Мой друг Линкольн, повернутый на видеоиграх, раздает их всем подряд. С его легкой руки я стал Гишем, таким элитным воином-заклинателем, сочетающим черты мага и мощную физическую силу. В голове Линка звучит круче, чем в жизни, так что если тебе вдруг захочется предложить свой вариант, вперед!

Перейдем к вопросу с твоим хобби. Это покажется жутким, но не отметай, пока не попробуешь. Я слышал, что из праха покойных выходят отличные пластинки для проигрывателя, так что, если у вас там есть что-то вроде крематория при кладбище, все в твоих руках. Ручаюсь, что органная музыка – полный отстой.

Чуть не забыл! Кажется, я нашел решение твоей проблемы с волосами. Как насчет того, чтобы я красил свои в любые цвета на твой выбор? Мне нравится красный и синий, но я открыт к предложениям.

Уэйд!»

Запечатываю свой конверт и нахожу адрес монастыря, после чего обдумываю только что родившийся план. Роддс будет в бешенстве, так что я просто обязан придумать способ, как незаметно для него и смотрительниц передавать Ремеди наборы для хобби, пока она не найдет что-нибудь, подходящее для себя. Ответ на письмо в сочетании с этим порывом выглядит по меньшей мере идиотским, но я просто надеюсь, что моя попытка хоть как-то скрасит проживание девочки в монастыре и оставит небольшое напоминание о цивилизации.