Тайна чародея Хаоса. Книга первая. Пророчества

– Что думаешь? – спросил Жека, с опаской заглядывая внутрь.

– Почерк старый. Все на иврите, – сказал я, осторожно достав одну из книг. Она была тяжелой, как камень. – Это не похоже на случайный хлам. Скорее – чья–то библиотека. Или архив.

– Ну не скажешь же, что это дедушкина фантазия. Хотя… может и лавка рядом что–то выкинула. – Жека усмехнулся, но без уверенности.

– Сомневаюсь. Тут система. Книги по темам, почерк местами совпадает. Смотри – на полях пометки, сделанные разными чернилами. Стрелки, кружки, какие–то символы, похожие на астрологические. С этим работали. Долго и усердно. Это не просто хранили, это изучали.

Я поднял с самого верха потертую записную книжку в картонной обложке. Она резко контрастировала с остальным содержимым.

– А это? – спросил он.

– Похоже на личный блокнот. Почерк другой – современный, нервный, с сильным нажимом. Бумага обычная, в клетку. Вон, схемы какие–то, формулы, заметки на полях на русском. Кто–то пытался разобраться во всем этом. Или объяснить самому себе.

– Ты думаешь, это связано с той квартирой, что сверху? С Любавичским ребе?

Я пожал плечами, перелистывая страницы древней книги.

– Дэн, а кто они вообще такие, эти… хабадники? – спросил вдруг Жека. – Ну, евреи, понятно. А в чем прикол?

– Это не просто религиозные евреи, Жека. Это Хабад—Любавич. Они… другие, – начал я. – Это одно из крупнейших направлений в хасидизме, а хасидизм – это, если по–простому, мистическое течение в иудаизме.

Жека кивнул, внимательно слушая.

– Для них мир – это не то, чем он кажется. Они верят, что за всем стоят высшие законы, что вселенная – это сложный текст, который можно и нужно читать. Они ищут скрытые смыслы, шифры в священных текстах, в каждом событии. Их философия – это смесь строжайшего соблюдения законов Торы и глубокой каббалистической мистики.

Я сделал паузу, подбирая слова, чтобы Жека понял.

– Откуда ты это знаешь, Дэн? – спросил Жека, с удивлением разглядывая меня.

– Еще в детстве увлекался историей религий. Даже выписывал журнал «Наука и религия», – усмехнулся я. – Знаешь, по сути, иудаизм – это прародитель всех трех главных мировых религий: христианства, ислама и, конечно, самого иудаизма. Все они пошли от одного корня, от веры в единого Бога. Просто каждая потом трансформировалась, обрела свои особенности.

– Во времена Союза их жестко «прессовали», как и любую религию, но их – особенно, – продолжил я.

– За что? – спросил Жека.

– Наверно, за их закрытость, за их международные связи, за то, что они не вписывались в советскую систему. Они ушли в глубокое подполье, создали целую подпольную сеть по всему Союзу. Их знания, их книги, их традиции передавались тайно, от учителя к ученику.

– И этот ребе, что жил наверху? Он был их лидером?

– Он был для них не просто авторитетом. Он был почти мессией. А его библиотека, которую большевики конфисковали в двадцатых годах, до сих пор считается у них чем–то вроде утерянного Ковчега Завета.

– И что там такого?

– Они верят, что в тех книгах – ключи к управлению… ну, скажем так, реальностью.

Я посмотрел на старый саквояж.

– А мы с тобой, похоже, нашли кусок архива, который ни большевики, ни наша полиция не нашли. Спрятанный тайник. Однако, не понятно при чем здесь квартира…. Зачем им это помещение, вряд ли они знали о тайнике…

Жека присвистнул, его лицо стало серьезным.

– Ну да, странный какой-то «геморрой»....Но «прилипнуть» можно «некисло»…

– Похоже на то, – кивнул я. – Официально это, конечно, не подтверждается. Но дед, что нанял меня, уверяет – именно та семья там жила. А эта квартира – снизу. Может, родственники. Может, ученики. Может, просто соседи, которым доверили сохранить самое ценное. Но слишком много совпадений, чтобы все это было случайно.

– И что теперь? – голос Жеки стал тише.

– Изучим. Осторожно. Без шума. Если это действительно то, о чем я думаю, – это может быть очень, очень интересно, а может и опасно. А если нет – все равно интересно. Мы с тобой такого давно не держали в руках. Завтра придет клиент.

Жека кивнул. Его глаза снова блеснули. Как тогда, в девяностых, когда мы впервые взялись за дело, которое пахло не только деньгами, но и тайной. Настоящей, большой тайной.

Утром следующего дня, когда солнце еще только начинало пробиваться сквозь жалюзи моего офиса, секретарь Оля доложила мне, что пришел Гурари и ожидает в приемной.

Гурари вошел и сел напротив моего стола. От чая и кофе, которые предложила Оля, он отказался.

– Денис Борисович, – произнес он, его голос был низким, чуть хрипловатым, но очень вежливым. – Надеюсь, я не помешал?

– Что Вы, Михаил Иосифович, проходите, – я жестом указал на кресло.

Дедушка осторожно сел, поставив папку на колени.

– Я, конечно, уже ознакомился со всеми документами, – начал я, сложив руки на столе.

– Завещание, свидетельства. Все выглядит, как чистое дело о наследстве. Но кое–что меня смущает.

– Что именно, Денис Борисович? – Гурари подался вперед.

– Вы хотели проникнуть в эту квартиру, не дождавшись официального оформления. Зачем? Вы же понимали, что это самоуправство и может только все усложнить. Вы что–то искали?

Гурари на мгновение замолчал, его взгляд стал еще более острым.

– Я… я просто хотел убедиться, что там все в порядке. Ценные для семьи вещи… – его голос звучал неуверенно.

– Думаю, я знаю, что Вы искали, Михаил Иосифович, – сказал я, откидываясь на спинку кресла. – И, похоже, Вам повезло. Мои люди поработали ночью. Они кое–что нашли.

Я встал, подошел к шкафу, открыл дверцу и достал оттуда старый, пузатый саквояж. Гурари замер. В его глазах, еще минуту назад внимательных, вспыхнула искра, которая тут же сменилась глубоким шоком. Он поднялся, будто не веря своим глазам, и с дрожащими руками приблизился к саквояжу.

– Это… это невозможно. Откуда это у Вас? – его голос стал чуть тише, он едва сдерживал эмоции.

– Он был спрятан за печкой, в нише, под штукатуркой, – ответил я.

Гурари осторожно, словно боясь разбудить, коснулся потертой кожи.

– Я… я даже не знал, что это сохранилось, – прошептал он, и в его глазах проступили слезы. – Моя задача была просто получить доступ, оформить наследство. Я и подумать не мог… Это чудо. Вы не представляете, какое важное значение это имеет для моей семьи. Это не просто вещи, это… это наше наследие. Я Вам очень благодарен. Вы настоящий профессионал.

Он поднялся, подошел к столу, куда я положил саквояж, и осторожно коснулся его потертой кожи.

– Денис Борисович, – его голос стал тверже. – Вы оказали неоценимую услугу. – Он открыл свою папку, достал банковскую карточку. – Я готов рассчитаться за Ваши услуги, как мы и договаривались. Продиктуйте номер Вашей карты.

Я продиктовал номер своей карточки, и через пару минут на мой телефон пришло уведомление о зачислении суммы. Гонорар был действительно большой, как он и обещал.

– А что теперь? С оформлением наследства? – спросил Гурари.

– Теперь, когда у нас в руках самое ценное, можно не спешить. Документов для оформления наследства и так достаточно, осталось довести до конца формальные процедуры. Это займет время.

– Это займет время, – сказал Гурари. – А у меня сейчас… очень важная встреча. Боюсь, с такой ношей будет неудобно. Я оставлю его у Вас на хранение, если позволите. Я вернусь попозже и заберу его целиком.

С этими словами он сам осторожно открыл саквояж. Внутри, плотно уложенные, лежали книги и свитки, но взгляд Гурари остановился на одной потертой записной книжке.

– Мне нужно забрать только это, – сказал он, аккуратно вынимая ее. Он прижал ее к груди, словно это было самое ценное, что у него есть.

– Мне нужно поторопиться. Еще раз, уважаемый Денис Борисович, огромное спасибо! – Он кивнул, развернулся и так же тихо вышел из кабинета, оставив после себя атмосферу чего–то неуловимо важного, что только что промелькнуло в моей жизни.

Я остался стоять посреди кабинета, глядя на закрывшуюся дверь. Саквояж со старыми рукописями и книгами остался на моем столе, а записная книжка ушла с дедушкой. Что в ней такого особенного, что он забрал только ее? И что это за важная встреча?

Глава 2. Эхо Разлома – 20 марта 2003 года

Москва. Государственная Дума. Полдень

В Москве, в стенах Государственной Думы, разгорался скандал. Яркий свет софитов бил по глазам, но не мог скрыть ярость, которая кипела в зале. Владимир Жириновский, лидер ЛДПР, стоял у микрофона, его голос гремел, как раскаты грома, заглушая недовольный гул. Сегодня он был в ударе, комментируя вторжение США в Ирак, и его слова обрушивались на собравшихся, как лавина.

– Это позор! Это преступление против человечества! – кричал Жириновский, размахивая руками. – Вы переоцениваете свои возможности, вы называете это честной борьбой, но это несправедливость и зло! Мир содрогнется от этого безумия! Америка, ты слишком далеко зашла, но ты будешь побеждена! Я обращаюсь ко всем солдатам, которые находятся сейчас на Ближнем Востоке защищают свою землю: враг, с которым вы боретесь, скоро познает, насколько вы храбры и мужественны! – его речь, полная едкой иронии и театрального пафоса, была адресована не только залу, но и всему миру.

Он резко сменил тон, став пророком.

– Вы думаете, это будет быстрая победа? Пять дней, пять недель? Пять месяцев? Не будьте наивны! Этот конфликт – это как снежный ком! Он будет катиться, он будет расти, и он поглотит вас всех! Я вам говорю! Вы получите хаос на десятилетия! Ирак – это только начало! Янки, вы думаете вы хозяева мира, но вы просто ковбои! Вы похожи на того придурка, который мстил за брата – и развалил великую Русскую империю! А потом был другой чудак, который мстил за деда – и развалил Советский Союз! Вы повторяете ту же ошибку! Думайте о будущем Америки – она загибается! Однозначно. Ваша молодежь бежит из вашей страны! Никто не хочет там жить! У вас там барахолка! Доллар, доллар, доллар! Это грязная зеленая бумажка, бляха–муха!

Нью–Йорк. Студия NBC. Вечер

За океаном, в Нью–Йорке, в стерильно–чистой студии NBC, где воздух пахнет лаком для волос и дорогим одеколоном, Дональд Трамп готовился к триумфу. Он не кричал, как Жириновский. Он говорил тихо, но каждое его слово звучало весомо и самодовольно. Рядом с ним, на столике, стояла только что выпущенная копия его книги «Трамп: Как стать богатым», а на экране за его спиной светился логотип нового шоу The Apprentice. Это был его билет в мир большой медийной славы, его собственный Ирак, где он собирался установить свой порядок.

На камеру, с присущей ему уверенностью магната, он высказался о войне, но не как о человеческой трагедии, а как о демонстрации силы. Его голос звучал ровно, безэмоционально, будто он говорил о сделке с недвижимостью.

– Саддам – это угроза. Надо действовать жестко. Америка должна показать силу, иначе нас не будут уважать. Если вы хотите иметь сильный бренд, вы не можете быть слабыми.

Его слова, произнесенные с полной уверенностью в своей правоте, контрастировали с мировыми событиями, которые разворачивались в этот день. Он был далек от антивоенных протестов, захлестнувших планету: в Сиднее активисты Greenpeace приковали себя к резиденции премьер–министра Джона Говарда, в Лондоне тысячи людей вышли на улицы, а в Дании премьер–министра облили красной краской за поддержку США. Трамп, стоя перед камерой, не думал об этом. Его мир был миром сделок, рейтингов и личной славы, а война была лишь очередным элементом в его игре.

Бруклин, Нью–Йорк, 770 Eastern Parkway. 20 марта 2003 года

Штаб–квартира Хабада на Истерн–Паркуэй, 770, жила своей обычной, будничной жизнью. Из–за приоткрытых дверей классов доносился монотонный гул детских голосов, в унисон повторяющих строки из Торы. По коридорам разносился густой, сладкий запах свежей выпечки из кошерной пекарни на первом этаже. Это был живой, дышащий организм, улей, где повседневная жизнь была неотделима от вечности.

Но за тяжелой дубовой дверью зала заседаний Agudas Chassidei Chabad эта бытовая суета смолкала. Воздух здесь был другим – густым от запаха старых книг, полированного дерева и едва уловимого аромата воска. По стенам – строгие, всевидящие портреты предыдущих ребе. Здесь каждое слово взвешивалось на весах истории.

Раввин Йехуда Кринский, глава совета открыл заседание совета директоров.

– Должен сказать, братья, – начал он, обращаясь к собравшимся, – что ход мировой истории изменился. Война в Ираке – это не просто региональный конфликт. Это начало большого хаоса, который мы предвидели. Это не просто военная операция, это геополитический разлом, который перевернет миропорядок. Америка полагает, что она устанавливает порядок, но на самом деле она сеет семена долгой нестабильности. Этот хаос – наша реальность на ближайшие десятилетия, и он не закончится в Ираке.

Раввин Мендель Хорнштейн, один из старейшин, тяжело вздохнул, поправляя свою кипу.

– Пока мы здесь говорим, десятки наших посланников открывают новые общины по всему миру. За этот год мы открыли еще три дома Хабада в Казахстане, новые образовательные центры в Германии и Англии. Мы сеем свет, пока мир погружается в темноту. Это наша работа. Но я боюсь, что этот хаос, о котором ты говоришь, может разрушить все, что мы строим.

Раввин Йехуда Кринский кивнул, соглашаясь.

– Именно поэтому мы должны действовать. Посмотрите на эти бумаги. – Он постучал пальцем по папке. – Это последняя информация от наших адвокатов. Процесс по возвращению библиотеки ребе вновь зашел в тупик. Государственные органы медлят, и я полагаю, что это не просто бюрократия. Это силы, которые чувствуют приближение Разлома и не хотят, чтобы мы получили инструменты влияния.

Другой старейшина, раввин Авраам Шемтов, заговорил. Его голос был тихим, но в нем чувствовался авторитет.

– Он прав. Эти тексты… не просто книги. Это ключи к пониманию мироздания. Они – инструменты управления хаосом. Сейчас, когда мир погружается в эту турбулентность, мы чувствуем, что время пришло. Мы должны стать теми, кто находит в нем порядок. Наша миссия – сохранить историю и направить хаос в нужное русло.

– Как мы можем это сделать? – возразил раввин Йосеф. – Наши возможности ограничены. Мы не можем рисковать и действовать открыто.

Шмуэль кивнул:

– Поэтому мы послали человека. Он не один из нас, но его семья связана с ребе. Он найдет способ. Время разлома близко, и тексты должны быть у нас.

Решение было принято.

Глава 3. Чемодан, вокзал – на хуй!

Уфа. Железнодорожная станция. Август 2003 года

В то время как начинающие игроки, подобные Денису Краевскому, осваивали новые для себя правила политической игры, на бескрайних просторах России разворачивалось совершенно иное представление. Это был гротескный пережиток советской эпохи, доинтернетовский инструмент массовой агитации, доведенный до абсурдного совершенства, – агитационный поезд. В 2003 году, в преддверии выборов в Государственную Думу, по стране колесил самый известный из таких составов, выкрашенный в ядовито–желтые и синие цвета партии ЛДПР.

Этот поезд был не просто транспортным средством. Он был передвижным политическим цирком, странствующим театром одного актера, чья миссия заключалась в том, чтобы нести слово своего лидера в самые отдаленные уголки огромной страны. На пыльных перронах провинциальных городов, среди заводчан, студентов и пенсионеров, этот поезд был единственным шансом увидеть живую, дышащую политику – громкую, скандальную и абсолютно непредсказуемую.

Главной и единственной звездой этого шоу был сам Владимир Вольфович Жириновский. Для западного наблюдателя – эксцентричный националист, политический клоун. Для своих избирателей – пророк и защитник униженных.

Это был человек, который в прямом эфире мог угрожать изменить гравитационное поле Земли, чтобы утопить Америку, и миллионы людей видели в этом не бред сумасшедшего, а долгожданный ответ оскорбленной нации. Поезд был его личной сценой, его передвижным царством, где он был одновременно режиссером, дирижером и главным действующим лицом.

Формально поезд был запущен Либерально–демократической партией России в рамках официальной избирательной кампании. Однако в сложной системе «управляемой демократии» России начала 2000–х годов Жириновский играл особую, санкционированную Кремлем роль. Он не был реальной угрозой власти. Он был клапаном для выпуска пара, инструментом для оттягивания на себя голосов недовольных и радикально настроенных избирателей, не позволяя им примкнуть к настоящей оппозиции. Его эпатаж был полезен системе. Поэтому его поезду был дан «зеленый свет» – пусть едет, пусть кричит, пусть устраивает спектакли. Это был управляемый хаос, который служил укреплению порядка.

Именно в такой атмосфере, где политика была неотличима от театра абсурда, а самые безумные заявления становились частью гениального расчета, агитпоезд ЛДПР прибывал на железнодорожную станцию. Толпа уже кипела в предвкушении. Она ждала не политических дебатов. Она ждала шоу. И Жириновский был готов его дать.

Уфа, столица Башкирии, была городом контрастов, где советские панельные дома соседствовали с мечетями и нефтяными офисами, как Даллас с восточным акцентом. Железнодорожный вокзал, пропахший бензином и жареной кукурузой, напоминал сцену из американского вестерна перед приездом бродячего цирка. Толпа – заводчане в промасленных кепках, студенты с потертыми рюкзаками, бабушки в цветастых платках – ждала не просто политика, а шоумена, русского Дональда Трампа с языком, острым, как бритва. Лозунги ЛДПР – «За русских! За правду!» – трепыхались на ветру, как флаги на предвыборном митинге, обещающие перемены. На заднем плане шуршали полицейские, балансируя между строгостью и усталым терпением. Сцена была заряжена, как пороховая бочка.

Курганов, верный соратник Жириновского, щелкал ручкой по бумажкам, грозясь не дать никому сорвать порядок. Местные партийные функционеры, с ярлыками «ЛДПР» на куртках, переминались с ноги на ногу, нервно поглядывая на толпу. Иванов, местный координатор, жевал разноцветные леденцы, то и дело бросая их детям и бродячим собакам, что кружили у трибуны.

– Если он опять с «чемоданом» начнет, – шепнул Иванов Курганову, – газеты неделю писать будут.

Курганов вытер пот со лба.

– Пусть пишут. Главное, чтоб микрофон не сгорел.

Из матерого вагона, словно из штормового фронта, выпрыгнул он – Владимир Вольфович Жириновский. В легкой куртке и кепке с желтым козырьком, он подмигнул толпе, сверкая харизмой, что могла взорвать даже самое нудное заседание Госдумы. Его появление было как удар тока – толпа загудела, будто паровоз перед отправлением.

– Уфимцы! – голос Жириновского разорвал зной, как нож полотно. – Русские братья и сестры! Кто за Родину? Кто устал от этой политической грязи, от шулеров в кабинетах? Кто хочет правды?

Одобрительные выкрики прокатились по площади, словно порыв ветра. Старик с седыми бровями хлопнул соседа по плечу:

– Вот за это я его и люблю. Говорит, как есть!

Жириновский не стал томить паузой. Он достал свое оружие массового поражения – прямоту, приправленную грубостью:

– Кому Россия не нужна, кто хочет продать ее Западу, я скажу без прикрас: «Чемодан! Вокзал! На хуй!»

Толпа взорвалась. Смех, аплодисменты, визги радости – все смешалось в бурю. Продавщица кукурузы, уткнувшись в телефон, чуть не уронила лоток, пытаясь записать момент. Студент Петр, прыгая в толпе, поймал кепку, брошенную Жириновским.

– Эй, парень! – крикнул тот. – Ловишь не кепку – ловишь судьбу! Только аккуратнее, она тяжелая!

Толпа загудела еще громче. Жириновский, как дирижер отчаянной симфонии, поднял руку:

– Россия – великая страна! Но ее судьба не в кабинетах, где карты тасуют заранее. Там фальшь, там ложь! Мы – настоящие! Мы ломаем их правила, потому что иначе нас раздавят!

Курганов, стоя у трибуны, пробормотал Иванову:

– Смотри, он опять за Буша зацепится.

Иванов, жуя леденец, ухмыльнулся:

– А ты как хотел? Без Буша какой митинг?

Жириновский, словно услышав их, вскинул голову:

– Я сказал прямым текстом, и повторю: Буш копает яму своей стране! Их война в Ираке – это начало конца. Америка думает, что мир у них в кармане, но он трещит! Их империя трещит, как лед под ногами! А мы, Россия, поднимемся, когда они рухнут!

Толпа ревела, подхватывая его слова, как набат. Бабушка в цветастом платке шепнула соседке:

– В молодости за такое в тюрьму сажали. А теперь – вон, на трибуне правду режет.

– Россия – для сильных духом! – продолжал Жириновский, его голос гремел, как паровоз. – Кто не боится правды – бейте в ладоши! А кто хочет в тень, кто боится нашей силы – повторяю: «Чемодан, вокзал – на хуй!»

В разгар речи Жириновского из толпы выскочил мужчина в потертой куртке – местный коммунист, размахивающий красным флагом.

– Ты врешь, Жириновский! – крикнул он. – Твои обещания – пустой треп! Где твои заводы? Где работа для людей?

Толпа замерла, ожидая реакции. Курганов напрягся, готовый дать сигнал охране, но Жириновский поднял руку, останавливая его. Его улыбка стала шире, почти хищной.

– О, товарищ! – прогремел он, перехватывая микрофон. – Ты за коммунистов? За тех, кто развалил страну? Скажи, где их заводы? Где их правда?

Толпа загудела, подхватывая его слова. Мужчина покраснел, пытаясь перекричать:

– Мы за народ! А ты за себя!

Жириновский шагнул к краю трибуны, его глаза сверкнули.

– Народ? Народ – это мы! – он обвел рукой толпу. – А ты, товарищ, хочешь назад, в очереди за колбасой? Или в Америку, к Бушу, кланяться? Чемодан, вокзал – и знаешь куда!

Толпа взорвалась смехом и аплодисментами. Мужчина отступил, утопая в гуле.

Улыбка его была дерзкой, как его слова. Толпа взорвалась снова, хлопая так, что пыль с перрона поднялась облаком. Журналистка Марина, с иронией в голосе, записывала на диктофон:

– Жириновский – не просто спикер. Он режиссер, который заставляет город смеяться, краснеть и верить.

Один из сопровождающих депутатов, пытаясь втиснуться в кадр, споткнулся о деревянную опору и рухнул, вызвав взрыв смеха. Жириновский не упустил момента:

– Вот он, наш оппонент! Упал – и все, конец карьере! Смеяться будем после выборов, а пока – голосуйте за ЛДПР!

Курганов, вытирая пот, добавил в сторону Иванова:

– Это не митинг, это театр. Но работает, черт возьми.

Иванов кивнул, бросая очередной леденец в толпу:

– Потому что правда. Колкая, но своя.

Жириновский, спускаясь с трибуны, бросил в толпу еще одну кепку, вызвав новый шквал эмоций.

– Вот так надо с народом! – сказал он Курганову за кулисами. – Ясно, громко, с душой. А остальное – дело бюрократов.

Митинг завершился под советские шлягеры, подпевки и танцы под палящим солнцем. Энергия протеста и надежды кипела, как чайник на уфимской кухне. Партийные функционеры переглядывались, шепча:

– Вот секрет: простота, правда и нецензурщина в одном коктейле.

Мокрый от пота Иванов, глядя на уходящую толпу, пробормотал:

– Хоть кто–то умеет заставить людей говорить правду. Даже если она жжет.

Дверь вагона захлопнулась, отсекая рев толпы, как стальная переборка. На мгновение оглушающая тишина показалась громче любого крика. Снаружи, на пыльном перроне Уфы, все еще бурлил котел из восторгов, проклятий и скандирования. Здесь, внутри, был только мерный, убаюкивающий перестук колес по стыкам рельсов. Поезд тронулся.

Владимир Вольфович рухнул в глубокое, обитое темно–бордовым бархатом кресло, которое помнило еще советских министров. Он небрежно сдернул с шеи галстук, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Энергия, еще секунду назад бившая из него, как из пробитого высоковольтного кабеля, схлынула, оставив после себя гулкую пустоту и физическую усталость. Он закрыл глаза.

Спектакль окончен.

Он не думал о том, что он им кричал. Слова были лишь инструментом, ключом, который он подбирал к этому огромному, вечно голодному замку – душе народа. Он думал о том, что он чувствовал, стоя на трибуне. Не триумф. Нет. Он чувствовал ток. Ту самую первобытную, неуправляемую энергию, которая текла от них к нему и обратно. Энергию обиды, зависти, унижения и смутной, почти животной жажды справедливости. Той самой справедливости, которую он познал в детстве, когда продавал на рынке двух козлов под видом козы и козла. «Нас кинули, и я кинул». Вот он, первый и главный закон мироздания. Все остальное – лишь его производные.

Он прокручивал в голове лица из толпы. Не конкретные, а общее, единое лицо – жадное, восторженное, полное затаенной злобы и отчаянной надежды. Он видел в них себя. Такого же, каким он был в детстве. В коммуналке. В бедности. Когда другие дети шли в школу в хороших пальто, а ему было холодно. Когда у них были шариковые ручки, а у него – перьевая, которую нужно было макать в чернильницу.