Подруга дочери. Запретное исцеление

Она спрашивала про Марину. Что я мог сказать? Правду? Что моя жена живёт в каком-то своём, искажённом горем мире? Что она то плачет днями, то смеётся без причины, то часами сидит в комнате Маши, гладит её платья? Что врачи разводят руками, говорят про “реактивное расстройство”, “тяжёлую депрессию”, предлагают клиники, от которых Марина впадает в истерику? Я не могу. Не могу отдать её туда. Это всё, что у меня осталось. Хоть и тень, но её тень.

Пригласить Веру на чай… Глупость. Импульс. Увидел её – молодую, растерянную, плачущую у могилы – и вдруг захотелось… чего? Отвлечься? Услышать голос, который не искажён болью, от которого не веет замогильным холодом? Увидеть в чьих-то глазах не жалость и пустоту, как в глазах соседей или жены, а просто… жизнь? Наивно. Опасно? Возможно. Но я сказал. И она… она помнит дом. Помнит.

Вечер. Марина в своей комнате, тихо напевает какую-то детскую песенку. Она практически не выходит оттуда. У меня сжимается сердце. Я сижу на кухне, пью холодный чай и смотрю в окно. Синий забор нуждается в покраске. Как и всё остальное. Энергии нет. Ни на что. Только работа, дом, Марина. Беличье колесо отчаяния.

И вдруг – стук в калитку. Негромкий, неуверенный. Я встаю, подхожу к окну. За синими досками – она. Вера. В простом сарафане, с корзинкой в руках. Солнце играет в её светлых волосах. Выглядит… хрупкой.

В груди что-то теплеет. Неожиданный отголосок радости пробивается сквозь пелену горя. Она пришла. Пришла. Словно глоток свежего воздуха в затхлой комнате. Словно луч солнца, пробившийся сквозь свинцовые тучи.

Я смотрю на неё, стоящую у калитки, и чувствую, как что-то внутри меня оживает. Как будто впервые за долгие годы я вижу не только боль и потерю, но и жизнь. Живую, настоящую, которая проходила где-то в стороне все эти годы.

Вера стоит там, в лучах заходящего солнца, и я вдруг понимаю, что это может быть началом чего-то нового. Не исцеления – нет, слишком глубока рана. Но, возможно, небольшим шагом в сторону того, что поможет нам обоим жить дальше. Жить, а не существовать. Возможно, я и не отдавал себе отчёта, как сильно нуждаюсь в этом шаге. И если она пришла, то, возможно, тоже нуждается в этом шаге?..

Я торопливо выхожу во двор, и моё сердце бьётся чаще. Впервые за долгое время я чувствую что-то помимо боли и отчаяния. Впервые за долгое время я надеюсь.

Я распахиваю калитку.

– Роман Андреевич… Здравствуйте. – Голос чуть дрожит.

– Вера. Заходи. – Пропускаю её во двор. – Не ожидал так скоро.

– Я… я испекла пирог. С яблоками. Бабушка подсказала, что вы… что Марина Юрьевна раньше любила яблочный. – Она протягивает корзинку. От неё идёт тёплый, сладкий аромат сдобы. Домашний. Давно забытый.

– Спасибо, – беру корзинку. Руки немного трясутся. Глупо. – Очень… очень мило с твоей стороны. Проходи, садись. На веранде прохладнее.

Она осторожно проходит в дом, оглядывается. Вижу, как её взгляд цепляется за знакомые детали – старые часы, тикающие с каким-то надрывным упорством, фотографии на стене, каждая из которых – осколок прошлого. На одной – мы с Мариной, молодые, счастливые, Маша лет пяти, у меня на плечах. Вера быстро отводит глаза, словно боится, что прошлое оживёт и поглотит её целиком.

Мы проходим через кухню, сразу в раскрытые двери веранды. Здесь действительно свежее, и воздух пропитан ароматом сирени, шиповника, других цветов, запахом травы, нагретой на солнце. Ставлю корзинку на стол, накрытый старой выцветшей клеёнкой с подсолнухами – той самой, что мы покупали на рынке тем последним летом. Теперь – словно в прошлом веке. В прошлой жизни.

– Чай согреть? Или холодный компот? – спрашиваю у своей гостьи, отвлекаясь от накатывающих мрачных дум.

– Чай, пожалуйста. Если не сильно затруднительно.

Ставлю чайник. Неловкое молчание. Я достаю пирог. Он румяный, аппетитный, с золотистой корочкой. Разрезаю – яблоки пахнут корицей, ванилью и… домом. Теплом, уютом, счастьем.

– Бабушка твоя не обманула. Пахнет отлично, – пытаюсь шутить, но голос звучит натянуто, словно струна, готовая порваться.

– Надеюсь, на вкус тоже отлично, – она робко улыбается. Шрам при этом чуть тянет кожу у глаза, но я стараюсь не смотреть туда. Не хочу заставлять её нервничать.

Наливаю чай. Садимся. Молчим. Пробую пирог. Действительно хорош. Воздушный, с приятной кислинкой, тающий во рту.

– Очень вкусно, Вера. Спасибо.

– Рада, что понравилось. – Она отпивает чай, смотрит куда-то в сад, где буйная растительность и давно уже нет порядка и уюта. – У вас… всё так же. Только сирень разрослась.

– Да… – вздыхаю. – За всем не уследишь. Работы много. Да и… – обрываю себя. Не надо про Марину. Не сейчас.

Ещё глоток чая. Тишина снова начинает давить, словно бетонная плита. Я смотрю на Веру, на её тонкие пальцы, сжимающие чашку, на шрам, который она так старательно прячет под волосами, и вдруг понимаю – она такая же потерянная, как и я. Может быть, даже больше.

– Помнишь, – начинаю я неожиданно для себя, – как вы с Машкой в самый дождь полезли на крышу сарая за котёнком? А лестница завалилась?.. – указываю взглядом на перекошенный сарай, где в моей памяти до сих пор видны следы от их детских ног на старом шифере.

Глаза Веры расширяются, потом в них вспыхивает тёплый огонёк, такой живой, такой настоящий. То, что я давно не видел ни у кого – ни у соседей, ни у врачей, ни – тем более – у Марины. То, что я почти забыл сам – искра жизни, не потушенная горем. Словно солнце выглянуло из-за туч после долгой непогоды.

– Ой, помню, конечно! Мы промокли до нитки! А вы нас потом отчитывали, что крыша старая, провалиться могли! А котёнок… – она смеётся, лёгкий, почти девичий смех ласкает слух, словно дивная мелодия. Прекрасный. В нём столько жизни, столько энергии, что я невольно расслабляюсь, оттаиваю. – Котёнок сам потом слез, когда дождь кончился!

– Ага! А вы тогда сидели, как две мокрые курицы, и ревели, что он не слезет! – Я тоже не могу сдержать улыбку. Картинка встаёт перед глазами так ярко, словно это было вчера: две перепачканные, мокрые насквозь девчонки, плачущие под проливным дождём. Как же давно я не вспоминал этот случай! Как же давно не позволял себе просто… улыбаться. – А потом Машка придумала, что это не котёнок, а принц, заколдованный злым джинном, и мы его спасали, рискуя жизнью! И заставила ведь меня лезть на эту крышу под ливнем… Правда, он больше испугался меня, забился между старыми досками и утеплителем, но Машка всё равно посчитала миссию выполненной. Главное, что не под дождём! – рассказываю я, чувствуя, как тепло разливается в груди. Как же легко становится от этих воспоминаний!

– Да! – Вера смеётся уже громче, запрокидывая голову. Её смех, такой искренний, такой заразительный, словно разбивает невидимую стену, которая столько лет окружала меня. – И мы ещё неделю ходили героинями! Искали потом следующее задание!

Вспоминаю, как после мы втроём сидели на кухне, как Маша хохотала, рассказывая, как они с Верой чуть не свалились с крыши. Как Марина ворчала, но делала это с улыбкой. Как мы все вместе придумывали новые приключения, новые игры. Как жизнь была наполнена смыслом, радостью, любовью.

Мы смеёмся. И этот смех – настоящий, лёгкий, свободный. Как глоток чистой воды в пустыне. Как первый вдох после долгого погружения под воду. И мы вспоминаем. Вспоминаем Машу. Её проказы, её фантазии, её безудержную энергию. Как они с Верой красили соседского пса в зелёный цвет на первое апреля. Как устроили “цирк” во дворе и чуть не спалили занавес. Как собирали “секретики” под стеклышками. Каждая история – как луч света, пробивающийся сквозь мрак, как глоток свежего воздуха в душном помещении.

– Да… – шепчет Вера. – Я всё помню. Словно только вчера было. И помню, как после каждой нашей проказы вы ругались, но всё равно давали нам по мороженому.

– Точно, ругался и смягчал ругань угощением. Иногда это происходило так часто, что я всерьёз начинал опасаться, не разболеетесь ли вы ангиной!

Впервые за долгое время улыбаюсь, смеюсь по-настоящему. До боли в скулах с непривычки.

– А помните, – продолжает Вера, – как вы учили нас кататься на велосипеде? И как мы с Машкой вечно падали, а вы каждый раз говорили, что настоящие герои не боятся синяков и ссадин, а потом обрабатывали их зелёнкой и дули, чтобы не щипалось?

Я киваю, чувствуя, как горло сдавливает спазм. Как же давно я не вспоминал эти моменты. Как же давно не позволял себе просто… жить.

– Да, – шепчу я. – Помню.

И впервые за долгое время ставшая привычной тишина дома не давит. Сейчас она наполнена воспоминаниями, теплом и чем-то ещё – может быть, надеждой? Светом? Верой?..

Говорим мы оба. Я – больше, чем говорил за последние пять лет. Словно слова, которые я столько времени держал в себе, рвутся наружу, освобождая место для чего-то нового. Она – оживляется, жестикулирует, забывая на время о шраме, о стеснении. Её глаза светятся тем же озорным огоньком, что и у Маши. И я вдруг понимаю – они действительно были как сёстры. Такие одинаковые. Такие непохожие. Но очень близки. И сейчас, несмотря на наше веселье, я вижу в глубине озёр её глаз ту же глухую тоску, что сидит во мне. Она тоже скучает.

Сидя напротив Веры, я чувствую, как что-то внутри меня меняется. Как будто впервые за долгое время я вижу не только боль и потерю, но и жизнь. Живую, настоящую, с ароматом свежей выпечки и блеском искренних слёз в глазах. С этим тёплым смехом, который возвращает меня в те дни, когда всё было возможно, когда будущее казалось бесконечным, когда моя девочка была жива.

И пусть это всего лишь мгновение, но оно наполняет меня надеждой. Надеждой на то, что жизнь может продолжаться. Что боль может утихнуть, пусть и не исчезнет совсем. Что воспоминания могут быть не только источником страданий, но и источником счастья.

Чай остывает. Пирог съеден. Солнце клонится к закату, окрашивая веранду в золотистые тона. Я смотрю на Веру. На её оживлённое лицо, на сияющие глаза. В них нет той тяжёлой вины, что была на кладбище. Есть тепло. Есть жизнь. И что-то внутри меня, давно замёрзшее, начинает потихоньку оттаивать. Это… приятно. Опасно, но приятно. Словно первые весенние лучи пробиваются сквозь вековые льды.

– Ой, как поздно! – Вера смотрит на часы и вскакивает. – Бабушка заволнуется! Мне пора, Роман Андреевич!

– Я провожу тебя, – говорю я, вставая. Слова вылетают сами собой. – Уже темнеет. Через весь город идти.

– Нет-нет, что вы! Не надо! – Она протестующе машет руками. – Я одна дойду! Не беспокойтесь!

– Провожу, – настаиваю я твёрдо. – Бабушка твоя мне потом спасибо не скажет, если что. Да и… – я запинаюсь, – и мне спокойнее.

Она смотрит на меня, немного смущённо, потом кивает.

– Хорошо. Спасибо.

Мы идём по тихим вечерним улицам Солнечного. Фонари ещё не зажглись, только последние отблески заката светятся акварельными мазками на стенах домов. Воздух тёплый, наполненный запахами травы и цветов. Идём молча, но молчание это уже не неловкое. Оно спокойное. Напряжённое, но… хорошее. Правильное. Я иду чуть впереди, она – чуть сзади. Слышу её лёгкие шаги, и в этом простом звуке – какое-то странное умиротворение.