Дети Дома Огня

Ему мало быть ее невидимым стражем, теперь он хотел, чтобы она увидела его, чтобы говорила с ним и смеялась, хотел стать ей другом, возлюбленным.

– Здесь есть кто-нибудь? – Ада в тревоге прижала подушку к груди, подошла к окну. Ян отступил в сторону. Он не думал, что он еще и не осязаем в пару к невидимости. Может, она сможет его коснуться? И что тогда, когда ее рука не ощутит пустоты там, где должна быть по законам физики пустота?

Ада водила рукой перед окном. Кружилась, вытянув правую руку вперед, левой она прижимала к себе подушку, как щит. Кончики ее пальцев пролетали в сантиметре от Яна. Сделай он шаг вперед, она коснется его. Он мог бы тогда явиться из пустоты, и… И что?

Он испугал бы ее, это уж точно.

Он шагнул сквозь стену и еще сквозь одну в спальню матери. Элен сидела на краю постели и курила, стряхивая пепел на ковер. Ковер уже тлел. Но она не замечала, мысли ее были далеко.

Он наступил босой ногой на тлеющий пепел, втаптывая его в ковер.

Когда-то он думал, что никого не будет любить сильнее матери. Она была для него всем. Странно, что лилу в Доме Гильяно относились к своим матерям иначе. Но сейчас Ян начинал думать, что мнения лилу в Доме никто и не спрашивал, домочадцам, наверное, было удобно считать, что лилу не испытывают чувств к матерям. А сами лилу, возможно, делали вид, чтобы не было так больно, когда человеческие матери отвергали их. Совсем как Элен.

Одного сына любить, а другого ненавидеть и бояться. Как можно было так жить? А он, Ян, ждал ее в каждой больнице, в каждом приюте. Он верил, что мама оставляет его для его же, Яна, пользы.

И даже сейчас, когда он свободен, он знает о себе все, он не может быть собой. Не может показать своего лица любимым женщинам. Не может говорить с ними. Он прячется по углам, как нашкодивший призрак.

Он присел перед Элен на корточки, чтобы заглянуть ей в лицо. Она даже не почувствовала его присутствия, продолжала меланхолически стряхивать пепел, только на теперь на босые пальцы сына. Элен постарела. Морщины обозначились четче, будто резчик углубил резьбу. От нее пахло выпитым вином, сигаретным дымом, дезинфицирующим средством, видимо она протирала мебель, пол после визита врачей. Она выглядела очень несчастной.

Интересно, помнит ли она, что у нее был еще один сын? И вдруг Элен взглянула прямо ему в глаза и сказала:

– У меня был еще один сын. И он тоже был болен.

Ян даже хотел ответить, но сдержался, он понял, что она говорит не с ним, а с собой и с пустотой.

– А все потому, что я связалась не с тем парнем. Он принимал меня за другую женщину. А я хотела стать той самой, единственной для него, той, кого он видел во мне. Но мне не удалось. Наверное, никому бы не удалось. В итоге больные дети. Один пропал без вести, возможно, погиб, а второй со мной рядом.

Она продолжала смотреть на Яна, не моргая, и ему стало не по себе, мурашки побежали по спине.

– Ты совсем рядом, – повторила она и протянула руку. Он не успел отклониться или не собирался этого делать. Ее рука коснулась его лица. Лба, носа, ладонь скользнула по пустой глазнице. – Совсем рядом, – рука беспомощно повисла. – Иногда мне кажется, что я могу дотронуться до тебя. Ты здесь и не здесь.

И он понял, что она ничего не почувствовала, прикасаясь к нему. Или не поверила своим ощущениям.

Он не мог больше находиться с ней. Он ушел на берег, где мелкие волны залива суетливо набегали на берег и, словно стыдясь своего безрассудства, отступали снова и снова. Он обратил взор к горизонту, с которым сливались вода и небо. Где-то там был Дом Гильяно, там он оставил свой глаз. Он не думал об этом, когда делал свой подарок Ашеру Гильяно за чудесное спасение. Но теперь он думал о том оставленном глазе, как о способе связи с Домом. Ведь не зря он тогда, как наяву, увидел жертвенную яму и Ашера на дне, и нож дона Гильяно, приставленный к его горлу. Вряд ли это была фантазия, скорее он видел то, что происходит в Доме, пусть и смутно. Как, например, мог видеть и ощущать его брат Марк.

Синее стекло, торчащее у Марка из ладони, навело его на эту мысль. Марк повторял то, что видел. Но то, что он видел, происходило на самом деле, пусть и с задержкой во времени.

Его единственный глаз впился в горизонт, он выедал в нем дыру, червоточину сквозь которую он мог бы увидеть, что происходит в Доме. Глаз медленно наливался сапфировым сиянием, как будто включили прожектор на пляже, и он прокладывает дорогу в сумерках, над водой.

Тишина. Дом не вышел на связь.

***

Этой ночью ей снились руки. Чьи-то узкие, белые до прозрачности, кисти с длинными гибкими пальцами. Это мужские руки, но почему-то очень женственные, – догадалась она во сне. И тут они обратились к ней ладонями. Сеть порезов, тайных знаков была нанесена на кожу. Свежие розовые рубцы, давние – белые. Ткань, разрезанная и сросшаяся.

Она смотрела на прочерченные линии, природные скрывались за ними так надежно, их было не разглядеть. И вдруг линии задвигались, из них начали складываться фигуры, одни поднимались из глубины на поверхность, другие уходили под кожу. Это было красиво, танец линий завораживал. Она, не отрываясь, смотрела на чужие ладони, пока этот кто-то не сложил их вместе, словно благодаря, и, показывая, что просмотр окончен.

Ада проснулась.

Он увидела потолочную балку над головой, тяжелый брус, надежно закрепленный. И задержала дыхание. Восприятие раздвоилось. Она была в другом месте и смотрела на точно такой же брус. Нет, она снова вернулась в дом на заливе. Неприятное ощущение завязывалось в узел в животе. Тревога, которую пока не развяжешь, не уймешь. А как ее развязать, когда непонятно, откуда она взялась.

Элен накрывала на веранде завтрак для них двоих.

– А Марк?

– Он уже на пляже.

– На пляже? Ему лучше?

– Ему лучше, – сухо подтвердила Элен. – Садись, кофе остынет.

И только сев за стол, Ада вспомнила, что не может есть. Сказать об этом Элен? Она ведь явно не готова, что ее кружевные блинчики-креп с вареньем и реками растопленного масла останутся без внимания. С тягостным чувством она наколола на вилку кусочек, поднесла ко рту. И с удивлением поняла, что может жевать, может глотать без отвращения и тошноты. Тревожный узел в животе оказался всего лишь голодом.

***

Ян провел ночь на пляже. Он ушел далеко от дома. Сидел на песке. Бродил по мелководью. Холодная вода остужала, делала реальность переносимой. Ведь в нем, по словам Гильяно, горит огонь, яростное синее пламя неземной природы. На земле нет возможности увидеть это пламя и понять. Зато огонь внутри может стать пожаром снаружи, если он в сильной тревоге или страхе прикоснется к дереву и деревянным предметам, к бумаге и ко всему, что нестойко и легко сгорает, или в жаре любви дотронется до человеческой плоти.

Сам того не понимая, Ян пытался укротить свой огонь, став учеником в буддийском монастыре. Он нуждался в стенах, которые могли бы его сдержать. Он нуждался в учителе, который бы видел его внутренний свет. Он изучал техники дыхания и искусство медитации, вырабатывал привычку к спокойствию внешнему и внутреннему. Это помогло на какое-то время, он был спокоен, он привык считать, что все радости жизни мимолетны и уж точно не для него. А потом он обрел любовь.

И покатился под откос без остановки. Он хотел, он желал все больше и больше. И забывал себя в этих желаниях. Он не получал того, что хотел, и огненная ярость затапливала его. А когда получал, ярость не оставляла, ведь он понимал – обладание желаемым мимолетно. Он в ловушке. Его тюрьма не имеет стен, но он заключен в ней.

Издалека он смотрел, как брат, неловко орудуя забинтованной рукой, раскладывает мольберт на пляже. Он не подходил близко, чтобы не испугать его, он догадывался, что Марк может его увидеть.

– Доброе утро, Марк. Узнаешь меня?

– Конечно, – он улыбнулся и кивнул. Он выглядел совсем таким, как прежде. И Ада тоже заулыбалась. – Конечно, я вас знаю, донна Гильяно.

Она грустно покачала головой:

– Нет, я не донна.

– Как скажете, – не стал он спорить. – Но я видел вас.

– Где? – может, он вспомнит, как они познакомились, как встречались, как чуть не поженились.

– В Доме. Меня не приглашают, но иногда я вижу, что происходит в Доме.

– И что же там происходит?

– Они празднуют.

– Что празднуют?

– Вечер совершеннолетних.

С Марком так всегда, он бредит, в его словах вымысел оживает, и если ты дашь себе поверить, то его слова унесут в водоворот выдуманного мира. Ада через это уже проходила.

И сейчас ее охватила печаль. Не потому что Марк так и не смог выбраться из своего безумия, а потому что его безумные картины притягивали, в его историях хотелось остаться. Ее тянуло расспрашивать его, а у него всегда был готов ответ. Но она знала, расспросы вредят Марку, он глубже погружается в выдумки и никак не может выйти из заколдованного круга.

– У меня тоже был бы такой Вечер. Если бы я родился в Доме. Первый страж посмотрел бы на мои руки. Старший смотритель посмотрел бы на мои руки, – он развернул ладони к Аде, показывая, как бы он это сделал. И перед ней предстала картина из сна. Руки, руки вытянутые на проверку. – Дон Гильяно посмотрел бы на мои руки. И они бы увидели мои дары. Увидели бы что я художник. Что мои картины призваны украшать Дом Гильяно.

– Так ты рисуешь для них?

– Я рисую для Дома.

– А что ты рисуешь сейчас?

– Эскизы. Разминка. Не получается, – он показал на замотанную в бинты перевязанную руку. Похоже только разложив мольберт, он обнаружил, что не может держать кисть правой рукой. – Настоящая работа у меня в мастерской.

– Покажешь?

– Конечно, дон…, – он запнулся. – Разумеется.

– Зачем ты это сделал? – она кивнула на его перевязанную руку.

– Не знаю. Я делаю то, что слышу или вижу. Я увидел – и сделал. Я должен повиноваться картинкам и звукам.

– А что будет, если ты не станешь повиноваться?

Он нахмурился:

– Будет боль и огонь. Очень больно и горячо. Не хочу так. Довольно!

Пусть Ян был далеко, едва различимой точкой с того места, где они стояли, он слышал их отчетливо, будто находился рядом. Он не подслушивал, но не мог не слышать. Ему было стыдно, и в то же время радостно, горько, но и спокойно тоже. Он запутался в чувствах. И глубже врос ногами в песок, чтобы случайно не сделать шаг и не оказаться рядом с ними.

***

Марк рисовал закаты, но не просто с натуры. Он проводил на пляже весь день с рассвета, он мучил, терзал себя бесконечными эскизами, изводил горы бумаги, и к закату пребывал в ужасном состоянии. Именно тот самый закат, увиденный им из глубины измученного человеческого существа, он и переносил на холст. Картины Марк заканчивал в мастерской.

Ада знала, что ей не стоит идти с Марком в мастерскую, но она никогда не могла удержаться. Она хотела видеть его картины. Они производили на нее сильнейшее впечатление. Она отбирала их на выставки, – этим она оправдывала свое любопытство.

Закат над заливом напоминал Марку закаты, на которые смотрели жадно из окон Дома Гильяно, поедая глазами заходящее солнце, как десерт. Неужели им было жаль уходящих дней, ведь у них в запасе была вечность? Скорее здесь была тоска по уходящему дню, который больше не повториться. И закат всегда другой, а прежнего уже не будет. Это как отрывные листки календаря. Время – это то самое время, которое застывает в Доме, но которое все же движется по воле дона Гильяно. Это он командует закатом. Это тот закат, который ждет каждую цивилизацию на Земле. Это тот закат, над которым властен правитель Дома. По своему желанию он стирает с земли все, что было на ней. Он переворачивает страницы истории. Он дует на слова, которые, казались высечены в камни, и они превращаются в пыль и песок, и дыхание уносит их и разбрасывает по сторонам света.

На свежей картине, выставленной сохнуть в мастерской, вихрем торнадо извивался кровавый закат. У Ады запульсировал левый висок. Стало горячо лбу, щекам, затылок взмок. И вдруг точно что-то лопнуло и голова налилась болью. Виски сдавливало, во лбу, как в тигле, плавился жгучий свинец. Она схватилась за голову руками, согнулась, в глазах заплясали кровавые точки. «Инсульт?» – мелькнул страх.

И вдруг кто-то прикоснулся к ее склоненному затылку, стало еще жарче, невыносимо горячо. Казалось, она чует запах паленых волос. Но внезапно все прошло, стало тихо и внутри и снаружи.

Она открыла глаза. Кровавая картина была на месте, на подрамнике. Марк стоял рядом, он застыл в ступоре, вряд ли это он помог ей. Она дотянулась до его плеча. Похлопала:

– Эй! Очнись!

Он вздрогнул и закричал:

– Он здесь! Здесь! Здесь! Он здесь!

При этом он лихорадочно мял футболку, задирал ее, показывая зарубцевавшиеся шрамы на животе:

– Он здесь!

– Кто? Кто здесь?

– Брат! Мой брат!

Но никого не было в комнате.

– Эле-е-ен! – позвала Ада на помощь.

Но Элен уже и сама слышала крики и вбежала в мастерскую.

И после укола успокоительного, когда Марк уже лежал в постели. Элен осторожно склонилась к Аде:

– У тебя, м-м-м, волосы сзади, м-м-м, сгорели.

– Что? – Ада провела рукой по затылку. Волосы под рукой были жесткие и ломкие. Не зря она чувствовала запах гари. Зажженная по-неосторожности Марком спичка? Воспламенившая пары краски? Да, так все могло быть.

– Ты могла сгореть.

– Чепуха. Я бы не сгорела.

– Жаль твоих волос.

– Чепуха, – повторила она. – Постригусь. И волосы всегда отрастают. Зачем их жалеть?

Ян убежал на берег и сунул руки в воду, вода вокруг них забурлила, превращаясь в кипяток. Он ненавидел себя. Он опасен для нее! Для своей возлюбленной он смертельно опасен! Как это вынести?

Ада возвращалась в Петербург в одиночестве. Она была уверена, что одна в машине, невидимка не притаился на соседнем сидении. Откуда она это знала, – загадка.

Глава 2 Делла

Пальцы сильнее сжали натянутое до подбородка одеяло. Во сне Делла старалась спрятаться, скрыться. Не быть все время начеку, не быть нужной. Судорожно сведенными пальцами она пыталась удержать сон, который надежно, как крепостная стена, ограждал ее от трудного, полного забот дня.

Служитель Дома безлик, его поступь тиха, дыхание неслышно. Он мертв. До Вечера совершеннолетних он мертв. Он просыпается с закатом.

Сегодня!

Делла приподняла голову от подушки. Сколько себя помнила, ей не удавалось выспаться за ночь. Она всегда вставала с трудом. И много радости просыпаться, когда, чуть разлепишь глаза, нужно браться за работу? А ложишься за полночь, потому что шеф Симон убьет за не натертую с вечера до блеска тарелку.

На стуле – отглаженная черная форма. Она приподняла за плечи черную полотняную куртку. Но лучше шеф Симон с волнами раздражения, у него, как на море, бывает штиль, чем Анна Гильяно, которая присматривает за прачечной и гладильной, вот она пребывает в вечном состоянии черствого сухаря.

Каждый день свежевыстиранная, наглаженная до скрипа, форма к вечеру превращается в изжеванную тряпку. Делла уже застегнула куртку на две пуговицы, когда увидела платье. На вбитом в стену крюке. Нежный призрак, расшитый серебряными нитями. Не веря глазам, прикоснулась рукой. Все правильно, струящаяся ткань под пальцами. С нее, Деллы, ведь снимали мерки. Вместе со змеением портняжной ленты – обхват груди, талии, бедер – она открывала собственное тело. Вдруг начали волновать цифры, которые портниха записывала в тетрадку. Это много? Мало? Достаточно для того, чтобы считаться красивой, быть желанной? И сегодня ее ждет тот самый вечер, когда она это узнает, она впервые наденет вечернее платье!

Но до Вечера совершеннолетних еще целый день. Не ошибиться бы с сервировкой, проверить салфетки… О чем она только думает? Завтра это уже не будет ее волновать. Сегодня она будет танцевать, не в классе, впервые за пятнадцать кругов. Она узнает все о своей крови, и быть может, о дарах. А вдруг она хоть немного Гильяно? Древняя душа, заблудившаяся в залах Бронзового дворца. Завтра она займет свое место за столом на террасе. И безликие девочки в черном будут прислуживать ей, Делле.

А что если она наденет платье прямо сейчас? Примерит. Полотняная куртка, распахнутыми объятьями, отброшена на кровать. Платье легко село по фигуре. Делла приподняла край подола – сделала круг, как в танце. Отпустила – складки, волны. Нет, она не может оставаться в спальне в таком платье. Оно требует ветра и вихря.

Делла бежала по сонному Дому. Бесшумные туфли служительницы, подбитые войлоком, по привычке бегло натирали паркет и мрамор. Цепкий глаз схватывал непорядок: там пятно, а вот здесь видны следы мастики, зеркальный мрамор затуманен, будто испарина на лбу. Шаркнуть ногой, стереть. Да что ты! – прикрикнула на себя. Скоро все проснутся. И мгновения свободы растворятся в рабочем дне без осадка. А она тратит их на уборку!

«Ты не Гильяно», – сказала она, и гравий на дорожке в Саду хрустнул, соглашаясь.

«Если бы ты была Гильяно, ты видела бы иначе, чувствовала бы иначе. Для тебя каждый день был бы таким, как сегодня.»

«Ты спала или была мертва, как написано в Законе, до сегодняшнего дня. Ты не чувствовала, что живешь. Не видела цветов и птиц. Ты работала в Саду в «кровавые» дни. Но разве ты замечала, как красивы розы?»

Делла зажмурилась. Невыносимо смотреть. Больно глазам. Ряды белых роз, гребнями света, уходят за горизонт. У них тонкий, как стрела, аромат, он вьется, как дым, и обнимает шарфом. Душит до слез. Ей жаль себя. Она столько всего пропустила. Так много времени потеряно зря. Она стояла за партой в классах. С ровной спиной, не смей даже на одну ногу припасть, обвалить плечо – тут же получишь гибкой указкой, как розгой, по икрам. Больно. Рубец вспухает, чешется невыносимо. Тонкими полосками выступает кровь. А ты стой, не смей шевельнуться.

Делла всхлипнула.

Детство пронеслось так быстро, и вот ты уже в ритуальном зале лежишь в отполированном гробу с вырезанной звездой на крышке. Гроб заперт на ключ, и ты не знаешь, когда его откроют. Откроют ли вообще? Всегда кого-нибудь погребают. Приносят в жертву. Жертва необходима, чтобы другие дети могли расти.