Увы мученикам

–А? Это я порезался бритвой. – нетронутая уже несколько недель борода подтвердила, что я не лгу. Я хотел её сбрить, но порезался и испугался. Я же не долбоёб. В следующий раз могу и насмерть себя забрить.

–Ну ладно, относительно номера… Я точно помнить, не помню, но перепроверю и сообщу. Я тороплюсь малямс. – даже совершенно неуместное «малямс» меня не остановило. Я должен был отсюда бежать, всё моё это ощущало.

Я прошёл ещё три метра, но не больше. Голос, звучащий как гудок авианосца, который только что победил в атомной войне, пригвоздил мои ноги к пожухлому паркету.

–Молодой человек!

Эти слова сказала другая женщина. Я опять повернулся, видно, из вежливости. За спиной добродушной, приветствующей отель-женщины стояла другая. Тонкая, как жердь, её двадцать миллионов крашеных волос были закованы тугой резинкой, и каждый из них безоговорочно подчинялся вытянутому инопланетному черепу. Её высохшее, мумифицированное тело было замаскировано двумя грудями, которые она каждая утро надувала клоунским насосом для шариков, а груди прикрывала шерстяная, на одной пуговице, фуксия.

Я пискляво просипел ей ответ. Моя гортань сузилась до неизвестных науке пределов.

–Д-да?…

–Вы вчера сигареты на стойке оставили.

Мумия с грудями и черепом стукнула по стойке пачкой сигарет. С внутренних органов сошла ледяная корка. Осталось только подозрительное недоумение – неужели вчера единственным, что я исполнил у стойки регистрации в дупель пьяный, была просьба попридержать мои сигареты до утра? И почему они не просят у меня заплатить? Или сдаться?

Впрочем, обе женщины потеряли ко мне интерес. От этого, мы все перестали боятся. Ноги спокойно понесли меня в направлении стойки, все, кто был в голове начали соблазнять нервную систему скорым удовольствием, лёгкие приятно заныли. Если женщины не обращают на тебя внимания, это не всегда страшно. Это страшно, когда ты при этом голый, например. Я подошёл к стойке, аккуратно проверив, действительно ли им обеим на меня плевать. Кажется, им было в самом деле плевать. Я посмотрел вниз. На стойке лежала свежая, стройная, с соблазнительным прозрачным язычком пластиковой плёнки – «Стальная Кувалда Strong». Всё ещё ни акциза, ни страшилки. Когда я опустил пачку в нагрудный карман куртки, я почувствовал, что она способна остановить пулю.

Наконец, две тётки и безвоздушное пространство паркета передо мной перестало меня удерживать. Я почти бодрым шагом двинулся к большим стеклянным дверям. Я ударил ладонью по стеклу, и ворвался в плотный мороз моей ссылки.

Должно быть, я слишком сильно разогнался, вылетел из тепла как торпеда, остановился только перед ступеньками, больно много их было. Улица этого места встретила меня ложью. Было дьявольски холодно, я знал это, только не чувствовал. Напротив, минусовая температура ободрила меня, паром очистив лёгкие от табачного дыма. Мороз остудил нехорошие мысли в голове, которые плодились настолько быстро, что угрожали стать раковой опухолью. Я слишком активно думал о своём теле последние несколько часов, и от этого слишком сильно его чувствовал.

Но всё это было обманом. Я успел вдохнуть ледяной воздух два десятка раз, после чего он сжал мою кожу на руках, заковал пальцы в наручники и задул мне мурашки за ворот куртки.

Нельзя показывать морозу, что тебе больно. И я не показал, вместо этого, я стоически начал осматриваться. Я смотрел на мир вокруг, и я его ненавидел. Со страстью.

Он, этот мир, не мог существовать летом, весной, или хотя бы осенью, ранней или поздней. Это было вечное царство вырождающейся, тающей, грязной зимы. Кое-где, город стыдливо прикрывал асфальт сероватым снегом, твердым как алмаз. Облезлые деревья были задрапированы злобным инеем. Вся природа здесь просила об атомной бомбардировке. Но город был куда более упадническим, он целиком состоял из вывесок, реклам и трещин – всё это облепило типовые дома как короста. Будь во мне чуть больше спирта, я бы немедленно влюбился в это место. Время здесь очень старалось подражать нашему, которое царит в том мире, где людей на улицах столько же, сколько эритроцитов у меня в крови.

Я посмотрел правее, и на мои глаза навернулись слёзы. Через перекресток, на большой торговой площади стояла «Галерия». Карлик, корчащий великана, это была точная копия огромного коммерческого гроба, стоящего прямо на входе в Ленинград. Только меньше, без обнаженных скульптур, и внутри есть как минимум два секонд-хэнда, умоляющих тебя о покупке жёлтой надписью «СКИДКА 50% НА ВСЁ». Нельзя на такое смотреть, и уж точно нельзя плакать на морозе. Я решил осмотреть свой новообретённый приют.

Наваждение от торгового уродца тут же прошло. Место из которого я вышел было исполинской цитаделью о восьми этажах – мне пришлось отойти на десять шагов, чтобы увидеть её всю. Острые углы и огромные панели несли на себе имя этого замка – «Отель» на одной стене, и «Гостиница» на другой. Итак, Отель «Гостиница». Самое подходящее место для таких, как я. Моя новая Малая Родина.

Прямо напротив моего убежища находилось какое-то унылое административное логово, с памятником на площади прямо перед ним. Я не знаю, кому было посвящено это изваяние, но для местных это явно был памятник праздности. Под ним расположилась стайка молодых кретинов. Мне они сразу не понравились – вроде как сосут пиво, но при этом не пляшут, не горланят песни и не тузят друг дружку, они просто там существуют, возле своего корыта, и вяло перебрасываются неумелыми матюками.

Мне пришлось отвернуться, чтобы они не увидели моего высокомерия, его не следует доставать на людях. Отвернулся я налево, в мою любимую сторону. Там меня встретило нечто вроде главной городской улицы, и я решил, что должен смело оглядеть все эти вывески и магазины, проверить, что они сулят мне. Вот что я увидел:

Магазин одежды для пожилых блядей, розовая вывеска «Дефиле». Сразу за ним – магазин убитых животных с надписью «Ливер» на стекле, должно быть вкусно. Следом – музыкальный магазин «Лирика», это обрадовало. Дефиле, ливер, лирика – всё это мигом сложилось в давно известное мне слово. Что ж, ничего нового, об этом мне и так известно.

Соседний дом открывался строительным магазином «Гектар», за ним шла кофейня «Goerilla». Такое гордое слово нельзя писать с ошибкой, и уж точно нельзя называть им кофейню. Дальше шла «Нота», опять музыкальный магазин? И, следом, пивная с очень остроумным хозяином – «Дон Пэдро». Опять ничего нового, то что я гондон мне и так известно.

Следующий магазин будет последним, если я увлекусь поиском тайных знаков – в итоге сойду с ума и замёрзну насмерть. Следующий магазин торговал трикотажем. Он назывался «БойГёрл». Вот уж тебя я не ожидал здесь найти.

На этом скорбном знамении я прекратил разглядывать Пустошь Свободного Рынка. В конце концов, пока я искал делирий и бога, мой глаз приметил нужную цель – подвальная рюмочная в самом углу улицы соблазняла меня абсентово-зеленой вывеской «Рюмочка». Вывеска вертикально переливалась электрическими пикселями, предлагая спуститься вниз, к чертям в гости. Зелёный змей всё ещё змей, и его работа – искушать.

Главная ошибка любого попаданца в незнакомом городе – страх заблудиться. Такие вот места как эта рюмочная попаданцев отпугивают, они антитуристические, а между тем, именно в них живёт любой город. В рюмочных, ломбардах, сетевых караоке барах. Каждый город, когда его не видит турист – юдоль сволочи и богемы, как деревня – варваров и гнид. Конечно, я был бы фашист, если не причислял себя к сволочи.

Я двинулся напрямик к цели. На всякий случай, дал волю боковому зрению – оно зацепилось только за стоящего у ларька бомжа, в основном потому, что он был жирный как сто свиней, и, кажется, курил четыре сигареты одновременно. Богатые у них тут бездомные.

Заиндевелая пластиковая ручка обожгла руку, затем, приветливо звякнул колокольчик. Я вошел. Почти сразу, мне захотелось прочесть какой-нибудь матерный стих, или хотя бы просто ругнуться и присвистнуть – такая живописная тут была обстановка. Будь эта рюмочная женщиной, она была бы престарелой путаной, отчаянно молодящейся, с грудным осевшим голосом. Столы все деревянные, всё вообще деревянное, вместо стойки – огромная дубовая дура, похожая на сруб. На стенах в главном зале, на дубовом ужасе передо мной, всюду были картины, руки одного и того же художника. Художник явно был похотлив и при этом ненавидел женщин. На полотнах были изображены ужасные пародии на лучшую половину человечества —в невозможных позах, непропорциональные, с голыми сиськами больше головы, выкрашенные дристушной охрой оливкового отлива. У каждого из этих мутантов было по леопарду или льву, чтобы пробуждать пущую чувственность. Задумка художника не работала, глядя на это мне захотелось немедленно себя кастрировать, только бы не переживать эти страшные последствия онанизма.

Из помещения для сотрудников вырулила рыжая девчонка со вздёрнутым носом. Совсем она сюда не годилась, в своей большой чёрной футболке на худом теле и с огромным пентаклем, вычерченным иглой на горле. Она не посмотрела на меня, только полезла под стойку за пластиковой бутылкой. «Здрасьте» – сказал я. «Угу» – ответила она.

Я принялся разглядывать любовно расписанное меню. Водка, наливки, настойки, пятнадцать сортов пива, две тарелки с закусками, даже виски с обаятельным английским именем. Я смотрел, и обманывал себя, всё думал – вот я выпью, опохмелюсь сразу после попойки, прямо как настоящий алкоголик, и наконец-то им стану. Но мои глаза добрались до пункта «Американо 200мл. 130 р.» , и разглядели в нем неказистую правду. Я, мы, всё моё поколение – все мы слишком глубоко поселились в грибнице нашего времени, чтобы стать настоящими алкоголиками. Алкоголизм – это активная, требующая последовательности зависимость. Требующая упорства, длинная лестница, в конце которой сияющая синевой и изумрудом пропасть, и никому из нас не суждено подняться выше третьей ступени. Я могу нажираться каждый день, меня так может хватит даже на неделю, но потом мне надоест, я, в конечном счёте, всё равно буду пересмешником, подражателем поколения своих родителей. Они могли упиваться до полной дегенератии, оглушенные воплем только что родившегося капитализма. Эти великаны доходили до распухших рук, алкогольных ком, даже до полной амнезии иногда. Меня не будет бить скалкой жирная жена, когда я вернусь домой пьяный – я никогда не женюсь на таком «партнёре». Я никогда не стану вечным памятником мерзости и опасности для своей дочери – у меня не будет детей. Я никогда не зарежу своего собутыльника кухонным ножом просто так, без причины, сказав только «Извини, Димон». Я не знаю никаких димонов. Нам, призракам этого времени отказано и в этой бедной правде – даже убивая себя, оскотиниваясь и тупея, мы только подражаем.

Я трижды проклял всю эту поебень, и заказал себе свой кофе. Даже немного грубовато, мне стало чуть стыдно. Стыд усугубился, когда я увидел, как мне подали американо. Девчонка выдала мне крохотный чайничек с поршнем, обычно в таком заваривают чайные листья. В нем был нефтяно-черный кофе, жмых прижат ко дну сеточкой. В комплекте – аккуратная белая чашка. В этом всём была какая-то непрошенная, безотказная забота, на которую я не мог ответить ничем, кромке робкого кивка.

Мои ноздри по полной всаживали кофейный дух, а я плыл к своему столу. Наконец, я уселся, и в третий раз пожалел, что пошел именно сюда. Всюду здесь пела, тонко и ностальгически, тоска, среди этих дубовых столов, между сисястыми ужасами на стенах, здешняя бледная пленница-наливайка, и в ней было порядком тоски. Всё это выпавшей кишкой свисало из прошлого, не способное и не дерзавшее появиться в настоящем. Сердце здесь билось в четыре раза медленнее, а этот кофе никогда не остынет и не породит плесень. И вот, настал конец – червь между позвонками провибрировал мне, чтобы я не слишком надеялся, время само придет сюда, выдернет всё это в настоящее. Оно придёт, они придут, мои могильщики. Вот-вот, сиди себе и смотри.

И в Рюмочную вошло четверо рабочих. Благодаря древнему червю, я знал, что они такое, последние алкогольные пары ещё подпитывали мою чувствительность из последних сил. Я видел: синие комбинезоны, машины с острым, металлическим лоном, эмбрионы из титана обтачивались и обгрызались, вызревая в детали. Деталь выпадает из подвижной ленты нержавеющего влагалища. Вся в масле, как в околоплодных водах.

Они были станковые поветухи, отбирающие брак. И вот они шли, по одному протискиваясь в пластиковую дверь.

Первый был Лидер. Жирный и бледный, с кучерявой гривой черных волос. Его стоячее, твердое пузо шло впереди, он первый добрался до прилавка и прогудел: «Привет, Ань, четыре черных козла».

Следом шёл Забияка. Этот был основательный, присадистый и красный, как медь. На приплющенном черепе гоминида полушлемом сидел рыжий ёжик. Истерзанные какой-то болезнью ладони всё сжимались и разжимались, пытаясь найти оружие. Он шел, и поддразнивал всю команду, и спереди и сзади.

После него шёл зелёный, алкоголически лысый импотент – Доходяга. Он был жертвой прочих троих, и воняло от него только что почищенным яйцом. Всё причитал, что семьсот рублей за сырную тарелку это пиздец.

Строй замыкал страшный человек. Бело-жёлтые волосы цвета утренней урины, смеющиеся с поволокой серо-синие зрачки. Голубоглазый крепыш, дегенеративная мечта нацистов. Он молчал, шел и молчал. За ним не последовало ничего.

Они уселись через стол от меня и начали речь. Это было любопытно слушать, хоть я и не понимал ни черта. Они торопились говорить, и вместо обычной русской речи, получалась гонка матершины, которую седлали слова: иногда вперед выходил «сом» верхом на «ебать», иногда «зепка» и «мало» на «пиздеце». Этот ипподром «хуйня» и «параша» объездили лучше всех.

От вожделения, у меня закипала кровь. Ужасно хотелось перформанса, но перформанс всегда нуждается в оправдании. Я должен любить рабочих, особенно в маленьких городах. Это рабочие, и они в нужном мне городе – моя голова придумает подходящую легенду, под ее прикрытием я дам речи волю выспросить у них всё про труд, эксплуатацию и бунт, и с оттягом, со всей дури сагитирую мой новый, гордый революционный класс.

Встал, ноги пошли косолапо, чтобы тут же сойти за своего. Они заметили меня только когда я сказал:

–Здорова, мужики. А я из профсоюза.

Забияка гоготнул. Остальные тяжело примолкли, побросав в меня глазами. Плохое молчание. Хуй знает, может, им не понравилось это «мужики»? Мы же не на зоне, дело в этом....

Вождь поднял на меня пухлые глазницы, и его узкий рот, мягко улыбаясь, произнёс:

–Пиздишь.

Я немедленно сдался, и почти уже согласился на наиболее жалкое – увести все в шутку, но мой позвоночный червь не желал отступать, и сказал мной:

–Вы же из «СтоматПлюса»?

Все четверо немного выгнули брови.

–Ага. А что тебе надо?

Их даже не шокировало. Мной начало овладевать отчаяние. Ну, или начало проникать в меня. Отчаяние начало входить в меня. Рот открылся, чтобы воспользоваться моим коронным аргументом который всегда меня спасает, но тут бесноватая арийская глиста сказала:

–Мужик, ты бухой?

Я промямлил своё «извините» и вернулся пить свой кофе. Вот они – мои революционеры. Весело пьют, болтают, и гогочут как товарные вагоны. Детей всего мира ебут и режут, матери голодают, их братья в Америке ссут в бутылки, а эти, вот – ни профсоюзы, ни бунт, ни революция нахуй им нужны. Я так их люблю. Я оглядел вождя, он не вернул взгляд, я увидел крестик у него на шее. Маленького бога устроившегося менеджером-консультантом. Потом посмотрел, что они едят. Хорошие люди.

Я не люблю есть пищу, поэтому моей тощей жопе нелегко даётся сидение на деревянных стульях. Кости таза пытаются проткнуть мышцы, чтобы убить меня ягодичным кровотечением. Мысль хорошая! Не только всё вокруг, но и самая моя задница опасны для меня, это немного холодит воспалённое самолюбие. Я хлебнул кофе, на вкус было довольно остроумно, и из-за него зуб снова начал кровить. Но сидеть всё равно не хотелось. Работяги пиздели всё громче, обсуждая своих жён и как Саня оставил вчера десятку в каком-то «Мазапарке». Ужасные женщины начинали казаться в чём-то привлекательными. Я поторопился встать прежде своего члена, и пошел поглазеть на настоящую женщину, чтобы отогнать наваждение.

Она была очень красивая, там, за стойкой. Вся исписанная чернильными символами, с широким, аккуратным совиным лицом, детскими сизыми глазами. Стояла за своим прилавком и наглаживала большим пальцем сияющий экран телефона. Безвинность, которую никому не спасти, в ней не было надежд, обещаний или такой чепухи – в ней были только интернет и желание не находиться здесь. На этот раз может и повезёт.

–Вы читали Селинджера?– спрашиваю, приближаясь. Не хочу только выглядеть похотливо, или типа того.

–Что? – бедолага подняла на меня глаза на вдох, а потом я перестал её интересовать.

–Вы читали Селинджера? – большая ошибка, женщины всегда слышат вопрос с первого раза, просто проверяют, упёртый ты или тупой.

–Нет. – отвечает – У меня парень.

–А! – выкрикиваю – так он чита… – я не успел сморозить полную чушь, меня прервал входной колокольчик. Дважды входная дверь дернулась, но не открылась – её дергали не в ту сторону. На третий, наконец, дверь распахнулась, и я обернулся.

В общем, в рюмочную хуйнулся её собственный дух, её, рюмочный, призрак. Эта мрачная тварь когда-то, ещё до секса, была моделью для этих страшных картин, что завешивали тут стены. Время, трах, героин и алкоголь долго творили над ней жуткие операции. Кожу обвесили, волосы проредили, глаза опустошили. Голосом, звучащим как «Стальная Кувалда Стронг» она возопила:

–Налей, а?

Это была старая путана, её выдавали опухшие губы и наряд, всегда демонстрирующий плоть, даже ценой полного некроза. У неё ещё и ноги промокли, какого-то хуя.

–Налей, а?

При ней были два…

–Налей, а?

Блять, при ней были два атрибута. В правой руке – издроченный пластиковый стакан, им она тыкала в бытие.

–Налей, а?

В левой… Да, в левой руке был кулёк раздавленной клубники. Она накреп…

–Налей, а?!

Она накрепко попала в алкоголический цикл, ее охуевший мозг теперь мог воспроизводить только дьявольскую потребность продолжать самоуничтожение.

–Налей, а?

Она двигалась к девушке за стойкой. Боковое зрение заметило, как она немного шевельнулась под стойку, а слух – как заскрипели стулья.

–Налей, а?

Вот уж нет, товарищи, извольте дальше перемывать кости своих жён. Сегодня я защищаю женщин от обезумевших синих потаскух.

Маршрут борьбы выстроился мгновенно. Предупреждаю свои действия успокаивающим заклятьем, беру под жирный локоток и вывожу из «Рюмочки».

–Женщина – говорю – тут не наливают.

Произнеся это, я приблизился достаточно, чтобы вступить в контакт. Рука трогается вперёд, путана не сразу заметила её. Она всё ещё сканировала меня, вычисляла угрозу. Затем, меня оглушило до писка в ушах.

–У-А-А-А! – она воет так, что мигрень немедленно возвращается, теперь атакуя с других сторон, бомбардирует виски и затылок. Я не сразу понял, что она швырнула в меня своей клубникой, что-то влажное стало стекать по лицу, я поначалу решил что это кровь из лопнувшей черепной коробки.

–Пи-и-и-дор! Руки, блять! Руки, блять! Руки! Покойник, пи-и-и-дор!

Каждый рефрен заканчивается ударом когтистой лапы. Больно, очень больно, кажется, она меня чем-то заразила.

–Руки, блять! Руки, блять! – ещё удар. Я не держу её руку. Этот эротический мутант сама меня держит. Надо что-то сделать, или я умру, беда только в том, что я не думаю и теряю сознание.

Рука опять выбрасывается вперёд, теперь заходя по дуге, и бьёт престарелую проститутку по лицу. Вся сцена тут же закончилась, я увидел деяния рук своих и отчаялся.

Похоже, я разбил ей губу. Она как-то нелепо села на стол, раздвинув ноги. Рукой вытерла не кровь, но слёзы. Блять, ну да, она заплакала. Сейчас замнём! Я делаю шаг вперёд, но червь предупреждает – остановись! Не успеваю, со стороны стойки послышалось химическое шипение, и что-то коснулось кожи. Я сделал полвдоха чтобы извиниться, но воздух не добрался до лёгких, моя кожа и правый глаз загорелись.

–Ань, перцем-то нахуя?! – кто-то из рабочих крикнул как будто мне вдогонку. Я, как изгнанный крестьянами горбун, быстро проковылял из рюмочной вовне, держась за ужаленное лицо, держась от слёз.

В глазу ползали огненные гельминты, и он так слезился, в желудке открылось кабаре, которое едва там помещалось. Но и в страдании есть гармония – убивающую боль тела перекрыла жгучая, гораздо горячее перцовой взвеси, жалкость. Я полубежал от рюмочной, приковыливая, и плакал уже двумя глазами. Попытался раздавить жалкость в кулаке, не вышло. Был очень больно, и очень сложно не думать о самоубийстве прямо тут, или – что ещё хуже – о том, что мне надо в психбольницу. Я разве желал зла? А на языке всё кружилось «Хули! Бля!»

Я остановился ковылять и отколол кусок снега от куста. Потер им лицо, не помогло, я просто стал мокрым. Я достал сигареты наощупь и принялся искать спички. Правый, левый карман… Машинально вздохнул, и вдохнул не воздух, а серно-табачный дух новой сигареты. Ни чирканья, нихуя, она просто самоподкурилась. Справа, из-за слёз, выползало огромное черно-синее пятно. Я услышал очень жирный голос.

–Курить вредно, мальчик.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Пустошь

Теперь я понял – курить в самом деле вредно. Некоторые вещи лучше видны издалека – этого огромного п*дора точно можно к ним причислить. Он был настолько жирным, что занимал всё поле моих глаз, стоя в метре от меня. Но мне не очень хотелось его разглядывать, думая откровенно.

Я начал чувствовать свои лёгкие. После чудесного самоподкуривания моей сигареты я немного вспыхтел ей, и мне стало жарко. Жарко и страшновато – слёзы высохли мгновенно. Подумалось, как я мучил и уродовал свои нежно-розовые, невинные дыхательные пути. Как наполнял свои чистые альвеолы смогом, копотью и табачным перегаром. Я подумал, что рано умру.

 -Ты не бойся, мальчик. Лучше так, чем при родах.

Я поднял на бича свой воспаленный глаз. Из-за остатков слёз я не совсем уж в подробностях мог его разглядеть, но я точно чувствовал, червем в хребте чувствовал – с появлением этого чудища что-то изменилось. Все мои боли куда-то убежали, и мы с телом остались одни. И я стал гораздо яснее чувствовать его. Да, с самого утра, с моего перебуждения меня преследует какая-то висцеральная шизофрения, но тут куда мерзее. Одно дело, когда у тебя болят почки. Другое дело – знать, что они у тебя есть. Сразу прибегает мысль – а что если они, ну, распустятся?..

И глаза. Они совсем перестали болеть и могли свободно крутиться в орбитах, видя вообще всё. С тех пор, как последняя контрацепция – слёзы – пропали, я, разумеется, видел только страшного ублюдка перед собой. Значит, я решил его разглядеть – и вот,

 -Что, мальчик, смотреть стыдно?

Это замечание было явной провокацией, и несмотря на свою прозорливость, я ей подчинился. И оглядел его.

Первое, что пришло мне на ум – этого мудака придумал какой-нибудь писатель. Вот, ему нужно было пугающее и таинственное, но не слишком мистическое чудовище. Чтобы оно было метафорой, или, блять, двойником главного героя, словом, такая хуета для импотентов. Это пугало. Выходит, мы дожили до времен, когда эти литературные выродки эмигрируют со страниц в маленькие русские города.

Моё сознание избегает его внешности. Она меня пугает. Хуй страху!

Установлено – огромный, бесполый бомжара. В обхвате как стандартный мусорный бак. В издырявленном пухане-сардельке засаленного цвета, отовсюду лезет пух. Пуховик жутко дерьмовый, словом. Ещё какая-то нелепая резиновая нашлёпка на рукав.

Голова в форме пирамиды из плоти… Он замотал слоновью шею каким-то огромным количеством старых, хуёвых шарфов, и так плотно, что они стали анатомической частью его рожи. Вот она и пугала больше всего. От нее, в сути был только подвижный, клыкастый рот, и широкий нос, будто всасывающий весь воздух вокруг. Он курил сколько, сразу три… он курил сразу три сигареты. Долбоёб?

Глаз вовсе не было, он надвинул на них серую пидорку, складкой подвернутую вверх. В складке вставлена пачка сигарет. Я знаю, какой они марки.

Что такое, блять? Что? Откуда передо мной выкрестовалось это уёбище?Ладно бы на Гостином Дворе, хули он тут заыбл?! В момент моего тяжелого унижения? С каких ХУЁВ он не воняет ничем, не пахнет даже?!

 -Смотри не влюбись, мальчик. Дело такое.

Мои мысли полностью подчинились негодованию. Таких бомжей не бывает, а если их кто-то выдумывает, то не стоит этого делать. Но я не фашист, и говорить или думать кому-то, что ему нельзя существовать я не стану.