Увы мученикам

Максим Серебрянский

Увы мученикам

«-Так разве в тебе самом нет ничего, похожего на тихое убежище,

куда можно уйти, почувствовав приближение слез?

-Есть.

-И что же это за убежище?

-Презрение.»

-Альбер Камю

Посвящается Ясноглазке

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Семь неправд

Меня, наверное, зарезали какие-то негодяи. Должно быть, меня выпотрошили как рыбу. Это ближе – меня выпотрошили как лупоглазого раздутого карпа с обвисшей дыркой вместо рта. Но эти суки, те, кто меня потрошили – им были не интересны мои белесые влажные мышцы. Подонки хотели пожевать мои потроха.

 Матерь божья, кто-то жует мои потроха. Напрягу слух, и услышу, как они срипят и хлюпают на зубах моего насильника. Кроме того, хоть меня и не сушили, но с размаху пизданули головой о край табуретки.

 Всё же, глаза открыть придётся. У них или него ужасно гнусные, довольные рожи и моя рыбья сукровица на жирных губах, но я же не трус. Я не трус. Я не трус. Я страшен. Я труш… Я не тру… Я в трусах?

 Рыбы трусов нихуя не носят. Потроха в самом деле ужасно болят, а голова пришита к полу стальным огромным гвоздём – через висок, потом сквозь какую-то жижу в голове – и к полу.

 Кажется, я ищу не там. Надо посмотреть во рту. Оттуда ужасно несет пердежом, и кажется, мой язык кто-то сосал. Но это точно была не какая-нибудь девуш-… Ужасно, как ужасно сейчас думать о любви! Я упился вчера на ходу, вдали от добра и сострадания, я квасил и шел, вдали от живых людей, чтобы они никогда не узнали, чем я воняю.

 Значит, это последствия интоксикации.

 Моя первая попытка подняться заставила меня пожалеть. Я сумел нащупать что-то рукой, кафель, кажется. Я думаю, это не унитаз. Придётся открыть глаза.

 Веки так предательски легко открываются – я помню, что несколько… единиц времени назад я уже просыпался, но веки были налиты свинцом, и разрешили мне поспать. Теперь у них кончилась смена – «Вставай, братишка, мы свое отработали, хватит с нас лямку тянуть.»

 Я даже не моргнул, я скорее пожевал глазами. Теперь, до меня дошло – вокруг темнота и какие-то нелепые предметы, значит не опасно. Нелепица безопасна. Я открыл глаза уже с намереньем. Перекидывал зрачки из уголка в уголок пару мгновений, и темнота стала прозрачной. Я лежу в ванной. И, наверное, могу встать.

Да, конечно я могу встать. Мне, вероятно, даже не будет больно, и, скорее всего меня даже не стошнит. Но страшно до чертиков – стоит мне встать, и придётся покинуть темную утробу уборной. Я лежал в ванной, и судя по всему, ещё недавно она была наполнена, или по-крайней мере в неё лили воду. Сейчас вокруг меня плескалась какая-то жидкость, как околоплодные воды вокруг слабого, продрогающего детёныша, которого против его воли выбросили из небытия. Я не хотел вставать. «Встать» значило – «родиться».

Теперь до меня наконец дошло, почему младенцы так вопят, когда появляются на свет. Думаю, рождаться гораздо страшнее, чем умирать. Человек может решить, когда умрет, но не он решает, когда ему родиться.

Моя ладонь со шлепком упала на бортик ванной. Заскользила. Я вроде помню как это, напрягать мышцы – странные, сухие канаты под кожей начинают двигаться, тужиться, и ты делаешь движение.

Тяги моих канатов хватило только на то, чтобы подтянуться к бортику – со скрипом, мой подбородок протёр стенку ванны. Ещё одно усилие – электричество проходит в плече, его задница вздувается, рука ,чуть не ломаясь под моей тяжестью становиться прямой.

Последнее усилие, совсем небольшое. Я толкаю тело вперед, немножко, чтобы второй руке было удобнее упереться в стену. Вторая рука желает мне всего хорошего. Я вываливаюсь из ванны, мешок кишков, рвоты и отчаяния.

Кафель со всей дури уёб меня в нижнюю челюсть. Был бы я слабее, такой апперкот убил меня. Зубы, казалось, убежали так далеко в череп, что немного пощекотали глазницы. Не все, тем не менее – один, мой левый клык, мой добрый Левый Клык не снёс удара, треснул и теперь больно кровоточил.

Боль была благом – нормальная, острая боль, реальная как любовь, а не этот осатаневший многорукий демон, который всё это время крутил мои кишки и мацал мозг, будто это коровья сиська. Эта боль придала мне могущества, я одним махом вскочил, и дал свободу лёгким – мой вопль, я надеюсь, был слышен даже предателям, которые меня сюда отправили. Я орал, орал как ёбаный козёл, орал чтобы освободить лёгкие от всего, что в них было, орал и глотал свою кровь.

Мне полегчало.

Слоновьими, шаркающими шагами я покинул сортир. Свет, проползший из двери открыл – если бы не затопленный блевотиной унитаз и измазанное каким-то склизким дерьмом зеркало, вышел бы не сортир, а вполне приличный санузел.

Комната, в которой моя бедная голова снова обнаружила себя на туловище была совсем не обжита. Тут никто и никогда не жил, тут в ужасных этиловых муках вчера умирал я. Всё вокруг кричало о прожитой агонии: изнасилованное постельное бельё на матраце, залапанные, с отпечатками стучащих ладоней, стёкла, разбитый об тумбочку пластиковый фен, и, конечно – восемь пустых, болотных бутылок с моим личным Числом Зверя – семь, семь, и ещё семь.

Семь неправд и умножь на семь, и умножь на семь ещё раз. Я уселся на кровать. Как-то сама собой в руки попросилась пустая бутылка, подспудно мне очень хотелось поговорить. Подумалось, может пустая баклажка портвейна что-нибудь скажет. Она молчала, молчал и я.

Моя память вся повываливалась, вышла через рот, и вспоротое пузо. А теперь, какая-то осознанная, педантичная мразь у меня во лбу запихивала кишки страха и стыда обратно мне в голову. Это и есть похмелье – стоит тебе на минуточку почувствовать себя всемогущим, как и подобает человеку – все немедленно возвращается на свои места, и тебе приходится сидеть и помнить, помнить, помнить…

И вот, я помнил, беспощадно и неотвратимо. Библиотекарь-недоучка, упавшие и высохшие амбиции, пустая раковина комнаты на каникулах. Вечная алкогольная небывальщина, тоска и ненависть… Но куда я себя отправил? Куда я решил съебаться в этой дерзкой попытке алкогольного побега?

Ясное дело куда. Я там, где на вопрос «Где я?» тебе не ответят ни за что, только посмотрят глазами по пять копеек, или скажут какую-нибудь чушь. «Ты на проспекте Авиаторов»!

Я откинул голову, и мой жидкий мозг ударил меня в заднюю стенку черепа. Я взвыл, но не услышал этого – левое ухо напрочь заложило. В правом пищал какой-то маленький гадкий фашист.

Выходит, я, педант во лбу, жижа в черепе, сам череп, фашист в ухе, и мои рыбные потроха —все мы бежали из пустой общажной комнаты куда угодно, лишь бы там было ужасно. По дороге, доебалась целая толпа «Семёрок». И вот, наша разборка закончилась здесь, в этой странной, никогда не жившей комнате. Да и не только семёрок – на полу тут и там валялись более неприметные пластиковые трупы. Я потянул сухую руку и в ней что-то сломалось, приятно крякнув. Это был алкогольный коктейль, но не благородный, в запотевшем стакане со льдом, и с красивым названием. Это был братец-выродок алкогольного коктейля, замешанный машиной на химическом оружии, разлитый подонками, чтобы русским людям было больнее умирать. Видимо, это мне и требовалось вчера, болезненно умереть, забывшись, забыв. Теперь в висках застучал ужас – что если получилось? Если я умер, кто родился в ванной полчаса назад?

Идти к зеркалу, мысль ужасная, но единственная верная. Только у зеркала, различив свою рожу, я пойму, кто из всей нашей компании ответственный за произошедшее, и, кроме того, кем «я» точно не являюсь.

Идти к зеркалу. Хорошо, но ведь есть этот застоялый привкус дерьма во рту. И так много других ужасов! Отовсюду, из всех чувств тела меня атаковал целый легион омерзительных необходимостей, и в авангарде этого легиона шли невыносимые боли. Мои глазные яблоки сжимали и разжимали клещи. Каждое движение головы сопровождалось ударами стальной кувалды: вправо – в левый висок, влево – в правый, назад – по лбу, к радости душащей меня памяти. Проклятый фашист в ухе не унимался.

Но всё же я встал. Я встал, и теперь меня должны канонизировать как мученика. Я встал – и немедленно пожалел. Видно, одному из моих мучителей надоело торчать у меня в голове, и он придумал развлечение – сучий сын прыгнул вниз, через всю мою тушу. Вот он пролетел через мою глотку, и в ней мгновенно вспыхнула изжога. Вот он кувыркнулся в желудке, и всасывающая боль почти довела меня до слёз. И вот, конец кульбита – он толкнулся в мою задницу. И я его не выпустил.

Нет уж, сволочь, ты там еще посидишь. Я стоял, бледнел, покрывался испариной, но не выпускал казнителя, намертво заперев его в тюрьме моей прямой кишки. Вырываясь, он крутил и колотил, бил меня волнами, остервенело пытаясь преодолеть барьер. И не мог! Я одерживал верх, но знал, что моя вендетта не может длиться вечно, но – и это было главное – кончится она когда это захочу я! Еще точнее – кончится в тот момент, когда я пойму: я стою, сжав кулаки и челюсти, потея и белея, и пытаюсь не обосрать свои трусы, несмотря на то, что унитаз находится в трех метрах от меня. Я всё же обгадился, просто не похмельным дерьмом, а благоразумием.

Эту рану достоинства я стерплю. На негнущихся ногах, я доковылял до клозета, и прекратил свою экзекуцию (ноги всё же пришлось согнуть). Мне потребовалось довольно времени, чтобы решиться встать, но меня подстегнули красные пятнышки на моих волосатых ногах – я испугался перекрыть себе кровоток насмерть и слез наконец с очка. Стараясь не причинить себе лишней боли, нагнулся, чтобы вернуть трусы на положенное место, и с удивлением обнаружил собственные гениталии, запутанные в лобковых волосах как в колючей проволоке. Выходит, я не бесполое андрогинное чудище, каким показалось себе после пробуждения, выходит я – мужчина.

Что ж, в таком случае меня вряд ли изнасилуют и я уж точно не смогу взять на себя грех рождения. Кроме того, наличие члена между ног означает, что я, скорее всего, преувеличиваю свои страдания и страхи, как нам это свойственно. Выходит, наконец, не так сложно будет посмотреть на своё отражение.

Умывальник с зеркалом соседствовал с унитазом. Я сделал шаг, старательно уставившись в слив раковины – там волосы отчаянно цеплялись за железные перегородки фильтра, не желая принимать свою судьбу. Я дал команду глазам – с трудом, мне не хотелось заставлять не себя, не их – но всё же я дал команду и через мгновение уставился уже сам на себя.

И вот – в тридцати сантиметрах от моего лица было моё лицо. На моём лице каждая мышца готова была прийти в движение, так и хотела двигаться. Мышцы были кое где закомуфлированы растительностью. Растительность была похожа на черную, редковатую, но длинную шерсть. Над глазами шерсть была гуще, походила на мех. Из носа торчало немного скорее шерсть чем мех. Тьфу, блять, сплошная путаница с этими зеркалами.

Я немного больше сосредоточился, и активно видел себя. Он был чудовищен, как я сам, значит. Нос (с шерстью) был груб и подвижен, ноздри ритмично шевелились, будто бы всасывая жизнь отовсюду, из всей округи. По обеим сторонам от него, со злобой и ужасом смотрели два сизых глаза. Глаза особо пугали, они были видны из-под лба, но не полностью, они, я уверен, видели хотя бы пару трупов. Одна из лобных складок дергалась, тощий рот скрывал что-то недоброе под губами и усами. Кстати, это интересно.

Я скомандовал себе и чудищу открыть пасть, и приятно обрадовался. Зубы белые и залитые кровью – левый клык действительно был ранен. Зато правого клыка и квадратных передних резцов хватит, чтобы разгрызть пивную банку. Ништяк.

И так, вот каким я был для другого. Всё мое лицо обрамляли невнятного бурого цвета волосы. Они были немыты и засалены назад, выглядело интеллигентно, хоть и неопрятно. К счастью на этом всё интеллигентное заканчивалось.

Словом, результат меня устроил. Я даже решил, что готов одеться немного, да и пойти отсюда нахуй, смело выяснять, какого черта я должен здесь делать. На мне были одни только трусы, странного зелёного орнамента. Впрочем, довольно свободные – терпеть ненавижу эти узкие, на жопе треугольником, пытка мошонки. Я информационный работник, мне трусы нужны широкие и свободные, как социализм. Я выяснил, что у меня есть мошонка.

Тем не менее, приехал я точно в одежде, и я могу предположить в какой. Наверняка, в своих бодрых чёрных джинсах и куртке, авторской моей куртке, моей главной победе во время крестовых походов по секонд-хендам, черной и стильной, такие носили ветераны Вьетнамской войны, я уверен. Я купил ее за пятьсот рублей, и с величайшим усердием разукрасил. Она должна быть где-то тут – на её поиски я и отправился.

Всё-таки, эти свиноёбы меня не убили. Откуда-то, я решил, что от меня требуется насытить жажду, в конце концов, вчера я наблевал больше, чем весил сам. Разыскать воду не было большой проблемой – ещё когда я выполз из туалета, мои верные глаза приметили полупустую пузатую бутылочку. Надеюсь, не с водкой.

 Я вбил горлышко бутылки себе в горло и стал заливать туда воду. Я всегда был благодарен своей глотке за то, что она может просто открываться, не двигая кадыком и не мешая носу дышать, просто пуская в желудок всё, что мне заблагорассудиться в себя влить. Как-то раз я из-за этого чуть не сдох ,и был потом аккуратней.

 Я насытился, даже вышло сбить привкус говна во рту. И тут моя лимбическая система начала активнее намекать мне на то, чего я действительно хочу.

 Самые страшные казни похмелья прекратились по крайней мере на время. Члены снова стали мне послушны, этой лимбической шизофрении пришёл конец.

По этому поводу, мозг начал нараспев думать гимн освобождению от этой ужасной телесности. Он едва пропел первую фразу, нечто вроде «спасибо тебе, ливер-трудяга под правым, под ребром…», когда пришло подлинное чудовище.

Демоны похмелья не отступали, они расступались перед королевой потребностей, командиршей пьяниц, невростеников и жертв – Потребность Покурить добралась до меня.

Я сам не заметил, как зубы застучали, а пальцы бодро стали ломать друг друга. Прошло восемнадцать секунд, и армия под командованием Никотиновой Ломки взяла меня штурмом. Я уже был одет, я поборол тошноту, дезориентированность, диарею и дисфункцию всего в моем теле. Я почти выбрался, но забыл о том, как сильно я хочу курить. Я забыл, что будет, если я не покурю.

Я смогу заставить себя выйти из комнаты, смогу даже спуститься на улицу. Я не знаю, сколько пространства я должен преодолеть. Но когда я буду у выхода, большая часть моих нейронов сгорит, а глаза будут в таком ужасе, что перевернутся внутрь черепа. Без моего онкологического допинга, органы перестанут справляться с нагрузкой, похмелье победит. Я выйду из здания с выпавшей кишкой и текущей из ушей кровью. Курение убивает, но я умру без курения.

Всё это сулит мне полный пиздец. Сознание металось, цепляясь за всё, что было похоже на спасение. Я вспомнил серп и молот на своей куртке. Подумал о том, что в шкафу кто-то есть, надеясь испугаться. Наконец, мы с сознанием нащупали старый и проверенный метод – он сработает только если в моем организме осталось еще немного живого спирта, способного приострить чувства. Чувства знают всё, и найдут всё. Они разбудят хребетного червя. Следует выполнить три условия.

Думай о себе не в первом лице. Ты не писатель, чтобы всегда размышлять в прозе.

Помни, внутри тебя есть нечто, не подчиняющееся тебе, но являющееся тобой.

Помни, время идёт в двух направлениях друг против друга.

Вот. Ты сумел сесть в лоснящееся дешевизной кресло, и пустить через тело нервный импульс. Это сможет любой – сделать небольшое усилие как бы всем телом сразу, всеми нервными окончаниями, немного продрогнув.

Следом ты отпустил поток ахинеи в голове так, чтобы она создавала картинку из прошлого и будущего, создавала вокруг тебя место, в котором ты почти не был, уже очень давно.

Теперь, всё получилось. Внутри зашевелилось что-то древнечеловеческое. Старое чудище, древний червь, сидящий где-то между спинными позвонками, плавающий в море синувиальной жидкости., оно шевельнулось и захрипело. Память выгнулась багровой дугой, все концы взвились в слабой конвульсии, от резкого притока крови.

Я увидел: В одноместном номере гостиницы «Отель» города Тиневир в Ленинградской области, под тощей ногой журнального столика тихо притаился милый-премилый глупенький бычок. Он был жирный, плотно набитый табаком, как сосиска соей. Его бумажное рыльце только немного было прижжено зажигалкой, но в нем было полно табака и смерти. Я его прижег вчера. Я вчера закурил прямо в номере, но испугался, что заметив в номере дым ко мне ворвётся бригада мусоров, и до смерти отхуярят меня огнетушителями – а после этого мне на голову натянут противогаз и выебут прямо в воздушный фильтр. Меня преследовали странные видения, если я перебирал.

 А теперь, моя последняя сигарета притаилась там, напугано прижималась к ножке столика. Я проверил, не поехала ли у меня крыша – это всегда стоит делать, если исполняешь что-то подобное – нагнулся и увидел, что сигарета в самом деле у ножки стола, разве что чуть дальше, чем мне думалось. Я взял её двумя узловатыми пальцами, они отдали сигарету губам. Чуть не закурил, но осёкся, что забыл открыть окно, Приподнялся с кресла и распахнул его, не из страха, просто было ужасно жарко. Ледяной зимний сквозняк начал дружеский спарринг с моим лицом, а я достал коробок спичек. Прежде, чем сигарета затлела, я впустую сломал три спички. Я не забуду их лиловые головки.

Когда подкуриваешь сигарету спичкой, ты вступаешь в сношения с дьяволом. Ни одна зажигалка в мире не даст этого. Проверни острое шуршащее колесо или нажми звякающую кнопочку – огонёк тут как тут, прикрой от ветра и получай свои системные яды и канцерогены. Спичка – другое дело. Сперва ты стираешь в пустую пару деревяшек, играешь с гуляющим огоньком, он неизбежно тухнет. А потом ты ловишь его сразу, вместе с взрывом новой спички, ты подхватываешь пламя концом папиросы, и вдыхаешь, но не табачный дым а свежесгоревшую серу. Вдохнуть серу через сигарету прямо в лёгкие – поймать чёрта в капкан своих альвеол.

Именно это у меня и вышло. Подцепил пламя сигаретой, вдохнул серно-табачный дух, протолкнул его в лёгкие. Выпустил с хлопком – дым поредел, частично оставшись во мне навсегда.

Вот эти три минуты. Я спокоен и подвластен себе. Не боюсь жить и умирать. Ровно дышу своим сизым эфиром, вспоминая, где моя куртка. Наконец-то, спустя тридцать семь тысяч мыслей я встану, сделаю несколько шагов и уйду отсюда. Но сперва – докурю.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Герой рабочего класса

 Я высосал сигарету до последней табачной опилочки, выжег фильтр прямо до желтого задка. Я остановился только когда табачная горечь сменилась удушливым тлением ваты. Я выкурил эту сигарету так, будто больше всего на свете надеялся выиграть указанное на пачке мертворождение.

 Только вот на пачке не было ничего написано. Она попалась мне на глаза пока я понемногу курил в течении трёх или четырёх минут. Даже пустая, она выглядела соблазнительно – черно-красное оформление изображало молоток, разделяющий курящий сразу четыре сигареты череп. Название марки было симпатично неотёсанным: «Стальная Кувалда Strong». Всё это было подозрительно, но куда страннее было отсутствие жутких обещаний на упаковке, равно как и переливчатой акцизной марки. Это пугало. Стройный сияющий акциз всегда меня успокаивал. Он был сообщением того, что хоть я и убиваю себя, но государство и все инстанции и важные дяди знают об этом, и контролируют всё, чтобы я убивал себя только проверенным и сертифицированным ядом, который не доставит неудобств. Когда в моей гортани, легких или яйцах прорастут раковые полипы,они будут аккуратными, с такими синенькими печатями, не будут гноиться и вонять, а просто потихоньку кончат меня насовсем.

 Эти сигареты были хуй знает чем, чем-то чужим и неясным. Хуже было то, что никогда ещё курение не доставляло мне такого удовольствия.

 У меня получилось отогнать эти мысли – я просто выкинул пустую пачку в окно, в снег, где она замёрзнет со своими секретами. Там же, у окна под подоконником, глаза обнаружили желтый, потертый символ на черном фоне – серп и молот. Я поднял свою куртку, растянул в руках – всё еще неотразимая, смертельно опасная, способная всё изменить. Я надел её, и почувствовал, как Ленин, Люксембург и Ульрика Майнхофф разом хлопнули меня по плечу.

 Дверь совсем не скрипнула, только прошелестела по ковролину, и я выступил в ламинатно-фанерный коридор. Налево и направо шли рукава коридоров с карманами дверей, на каждой был номер. На моей тоже – 333.

 Всё это, впрочем, было не первым, во что уперлось моё внимание. Первым был лифт, он тщеславно отделал себя от остальной обстановки стальными листами и угрожающим гулом. Я немного поругал себя за беспорядок в номере, постарался задержать себя от мыслей про гостиницу, компенсацию и ментов, и уже был в лифте, когда паника стала накатывать волнами.

 Хуй панике, я не собираюсь думать о том, как буду мямлить оперу про то, что не помню, как здесь оказался и что меня наверняка отправили сюда против моей воли. И о том, как буду звонить отцу и позорно дрожащим голосом сообщать, что я в отделении, я тоже думать не буду. Я нажал на кнопку первого этажа.

 Передо мной открылись двери, и кишки начала крутить тревога. Даже если я сам не буду думать о беде, всю работу за меня выполнит один из гипофизов или мозжечков. Я двинулся в большой серый зал, молясь, чтобы он не оказался вестибюлем. Мне удалось пройти четыре метра и заметить, что справа от меня есть идиотски пустая доска иформации и проход в ресторан с надписью «Glamo'ur» над дверью.

– …врал, наверное. Молодой человек!

Меня окликнул милый женский голос. Беззлобный и возрастной, он отвлекся на меня от другого разговора. Теперь мне пиздец, потому что мне придётся давать волю своему самому неверному органу. Теперь говорить будет моя речь. Я повернулся на каблуках, и желая оттянуть момент, лихо заломил бровь. Отвечать телом проще.

–Это не вы вчера на третий этаж въехали?

 Полная хуйня до краёв наполнила мой череп за два вздоха. Я был в шашки бухой, наверняка буянил и возможно убил кого-то. Я видел тот Содом, что царил наверху, такое не проходит даром. Уверен, когда меня рвало я орал как вепрь, а потом, скорее всего, колотил себя и пытался разгрызть унитаз надвое. Визжал, плясал и хохотал, выкрикивал такие жуткие вещи, что услышавшие их люди уже болтаются в самодельных петлях. Теперь со мной будет покончено.

–Я действительно въехал вчера. Я Ростик. – пришлось чеканить каждое слово, чтобы не показаться трезвеющим. Вероятно, это выглядело не очень трезво. Меня немного успокоил благодушный взгляд женщины, ей, кажется, было кромешно плевать на всё это дело. Оба её подбородка, тяжелая, присадистая прическа из девятнадцати миллионов крашенных волосков и лишняя кожа на руках не могли грозить или вызывать панику – они могли только приветствовать. Таких вот людей производят для того чтобы приветствовать и принимать оплату.

–А вы в каком номере поселились?

–В 451-ом – соврал я.

Женщина округлила фиолетовые глаза с коричневыми кружками в серединах. Она поверила, но информация где-то противоречила реальности.

–Так четвёртый этаж вроде только для люкса открыт… А вы в люкс въехали?

–Я точно не помню – речь сумела опередить благоразумие. Теперь один летит, другой догоняет, и гонка складывается не в пользу благоразумия – Точно не помню. Но обои там жёлтые, и стены такие розовые. Там ванная, керамическая добротная, ну и, конечно, полный комплект белья. Слушайте, кстати – это уже совершенно лишнее, я точно это знаю, но речь уже делает что хочет – у вас такие щётки добротные. Я даже десну повредил.

Дело было вот в чём. Пока я перечислял бедной радушной дуре, что именно я разгромил, изуродовал и загадил, мне посчастливилось увидеть своё отражение в зеркале, приделанном у стойки регистрации. Нижняя губа, всё что ниже нижней губы, и даже ключицы (которыми я немного горжусь) – всё было в крови. Я, к счастью, почти сразу установил её происхождение. Это всё кровоточил мой бедный Левый клык. Я прикинул зуб к носу, худо будет, если я, пока несу всю эту чепуху, буду истекать кровью. Это сразу всё выдаст. Речь тоже это почувствовала, и вильнула в эту сторону.

–Такие щётки, чуть эмаль себе не снял.

Женщина смотрела на меня как будто я ребёнок-кретин, с которым ее сын подружился на детской площадке. Смотрит, как такой полудурок дарит её сыну засохшее собачье говно, и слегка кривится – отвращение и умиление, неловко, нелепо обнимающиеся.

К моему везению, чужих детей не бывает.

–Так это у вас – женщина болезненно крутит пальцем у нижней части лица – от… дёсен?