Избранные стихотворения

Юрий Казарин

Избранные стихотворения

© Ю. Казарин, 2025

© Русский Гулливер, издание, 2025

© Центр современной литературы, 2025

1976–1991

«На ветер засмотрюсь, на сад, бегущий скопом…»

На ветер засмотрюсь, на сад, бегущий скопом,где осень в листопад оглаживает дом.В эпоху между пеклом и потопоммы хорошо, душа моя, живем.С утра скрипит от инея фрамуга —и дышит чернозем, подножный лед круша.А ровно в полдень к нам погода с югапридет – и улыбается душа.И дочь моя легко поет и горько плачет.И мать моя несет развешивать белье.И в пять минут меня любовь переиначитна времена безмерные ее.Теперь не уступлю ни пеклу, ни потопумоей души рабочий монастырь,мой азиатский дом с воротами в Европуи огород с простором на Сибирь.

«Припозднились с картошкой – дожди виноваты…»

Припозднились с картошкой – дожди виноваты.С бездорожья сошел семицветный мазут.Дотемна старики, навалясь на лопаты,в черноземное море с поклоном плывут.И старухи в платках за садовой оградой,в перехожий туман напустив синевы,теплой спикой в горсти, как вечерней лампадой,вызывают огонь из убитой ботвы.Мама в дом принесла запах дыма и хлеба —встрепенулся в кладовке ковровый паук.И в гусиные крылья ударило небо —вот и ангелы все потянулись на юг.

«В этом доме был вчера покойник…»

В этом доме был вчера покойник.Окна – настежь, комнаты пусты.Сядет воробей на подоконник.Дедушка посмотрит с высоты.Бабушка развесила бельишко.Парится картошка в чугунке.Спит в саду зареванный мальчишкас яблоком надкушенным в руке.Видит он: на кладбище копают,старики заглядывают в сад.Слишком высоко они летают —мальчики туда не долетят.

«Мой дед не умер потому…»

Мой дед не умер потому,что было страшно одному.Вернулся я, и утром мывзошли на ближние холмы.Я ничего не говорил,чтоб не заплакать – закурил.А он на корточках сидели белый хлеб с газеты ел.Покушал, выдохнул – живу!..И руки вытер о траву.

«У ласточки две родины. Она…»

У ласточки две родины. Онаиз дома в дом всерьез перелетает.На родине смертельный снег растает —и родина за морем не видна.Полет диктует правящая кровь,и родина от родины – далече.И не напрасно оперились плечи,и все на свете – голод и любовь.И есть для глины с окнами речнымистроительная сладкая слюна.Две родины, и море между ними.Две родины и ласточка. Одна.

«Я здесь любил, когда земля кончалась…»

Я здесь любил, когда земля кончалась.Посмотришь в небо – та же синева.Где молодая лошадь повалялась,там долго пахнет лошадью трава.Да повториться этот день невечный,когда горох зеленый сахаристи пахнет виноградом огуречныйворсистый и почти кленовый лист.И косогор в золотоносых дырах.И перебор пространства на полях.Картошка, как положено, в мундирах.Собака, как положено, в репьях.

Заморозки

Там, где к теплу пробирался любовник,в грядках круша золотую слюду, —в десять рядов перекроет крыжовникзону запретную в голом саду.С кем ты была напоследок, погода,кто тебе ночью в подмышку дышал?Видишь, земля побелела у входав тысячелетний семейный скандал?Мерзлой травы звероватая шерстканоги натрет – и от слез не поймешь,как в темноте открывается форткатеплым нутром в окаянную дрожь.Спи, говорю. Ты всю ночь улыбалась.Ревность мою обложили поля.Будто погода во сне проболталась —И от любви побелела земля…

«Внесла лубяное белье —…»

Внесла лубяное белье —на улице похолодало.А холоду все-таки малона вечное время мое.Тоска раскидала тряпье —до смерти меня целовала.А как мне любви не хваталона грешное время мое.С вокзала кричит воронье —по крику дойдем до вокзала.На горле платок завязала —кончается время мое.

«Залетает снег в окно…»

Залетает снег в окно.А закрыть не смею.Было в комнате темно.Стало посветлее.Лишь глаза твои черны,но красно от печки:от стены и до стены,от окна до речки.

«Дождь отрада, дождь отрава…»

Дождь отрада, дождь отрава.В луже корчится окно.Заболело сердце справа,значит, все же есть оно…Просто снегу было мало,а теперь совсем темно…И до самого вокзаласветит позднее окно.

«Какой ночлег! – под музыку ведра…»

Какой ночлег! – под музыку ведра.Кругом роса от завтрашнего зноя.И небо вылетает из костра —игрушечное, звездное, ночное…И спит дитя, а утром был мужик.И – девочка с седыми волосами.И вдоль теченья бегает куликс заплаканными детскими глазами.

«Полжизни бабушка встречала…»

Полжизни бабушка встречала,обогревала старый дом.А стены дерево качало,сто лет качаясь за окном.Молилась, старая, окошку,а в нем заблудший снег белел.Несла последнюю картошку,чтоб я вернулся – и поел.

«Лето мелькало. Старуха крапиву косила…»

Лето мелькало. Старуха крапиву косила,горстку мозолей сжимая легко в кулаке.Вздрогнуло дерево. Дерево яблоней было.Падали яблоки. Лошадь бежала к реке.Дедушка нежно держал у лица папиросуи, улыбаясь, сдувал с рукава муравья:– Видишь березу?.. Не помню я эту березу.Только я знаю, что это береза моя.

«Все позади – судьба и лебеда…»

Все позади – судьба и лебедаи старый бог, помянутый не всуе,когда сойдемся тесно, навсегда,зубами чокаясь при поцелуе…Солоноватый привкус бытия,и на кусте качается пилотка.И в толчее густого комарьяиграет на волне пустая лодка.

Водопад

…Треугольник к своей теореме

прилипает навечно…

А. Еременко

Объясняю ребенку строенье звериного глаза:он – сосуд, он объемен, ему не хватает тепла…(Камень в воду упал – развернулась плакучая ваза,подрожала, свернулась водою и в воду ушла…)Не хватает стекла, а хрусталик, увы – не хрустален,Он – живой и поэтому видит туман хрусталя…(Водопад на излете, как дом – под обстрелом, развален,потому что его в подбородок целует земля…)Объясняю ребенку… Меня объясняет ребеноки поет теорему на самый счастливый мотив…(Водопад убежал от речных бесноватых воронок,высоту и паденье в себе, как любовь, совместив…)

«Как мало мне губами…»

Как мало мне губамираспробовать дано:и пироги с грибами,и с вишенкой вино,и солнце золотое,и черный пистолет,и зеркало пустое,когда дыханья нет.

«Кажет шмель золотые подмышки…»

Кажет шмель золотые подмышкии бросается под сапоги:над поляной, без дна и покрышки,до сих пор остаются круги.Сколько в воздухе дыр и отметин —можно в небо смотреть поутру.Я у мамы красив и бессмертен,если раньше ее не умру.Норовистый, как свет и погода,я иду, спотыкаясь, на свет.И тебя дожидаюсь у входав этой жизни, где выхода нет.

«Я чувствовал, когда на мушку…»

Ю. Казакову

Я чувствовал, когда на мушкуменя, стреноженного, брали.И – алюминиевую кружкусрывал с цепочкой на вокзале.Кончалась водка. Поезд вышел,солдат по тамбурам качая.Я даже выстрела не слышалза колокольчиками чая.Как после сечи, лес валился —в лицо – от скорости – навстречу.А мой вагон остановился —и семафор плеснул на плечи.Когда ты мертв, ты больше значишьв глухой российской тишине,где наяву ты горько плачешьи улыбаешься во сне.

«Красный ястреб, жизнь у нас одна…»

Красный ястреб, жизнь у нас одна.Далеко до космоса и богав небе между морем и дорогой —слышно, что железная она.Режешь ты круги свои сплеча.Знаю я твою повадку птичью:долго ты влюбляешься в добычу,вместе с тенью волны волоча.Поезд прошумит, тебе мешая…Знаешь, ястреб, жизнь у нас – большая:скоро станешь ветром и травой,красный ястреб с белой головой.

1991–2006

«Звезды недвижным броском иноходца…»

Речка, распухшая от слез соленых…

Ф. Петрарка/О. Мандельштам

1Звезды недвижным броском иноходца,вкопанные, перешли на мороз:голую воду щипнешь – содрогнетсяречка до Черного моря от слез,как говорили в Италии, с солью,горько распухшая – небу по бровь, —так повторили на севере с болью,переходящей в любовь.2Чую в колодезной стойке движеньетам, где кончается светом звезда:так тяжелы у небес отраженья,что затвердела вода.Речка в слезах, оболочка и пыткавлаги, забывшей пылающий рот.Очи мои облизала улитка,переходящая в лед.

«Озеро озирает себя. Бежит…»

Б. Норману

Озеро озирает себя. Бежит,чувствуя на плече своем плоскодонку,прячется от себя, как любовь и стыд,как молоко – в воронку.Если посмотришь из-под земли – оновмято в себя, в потаенную чашу, небом,как на поминках моих вино —хлебом.Столько в нем взглядов стиснуто – потомусмотрит оно в себя и стоит валетом,как человек, запрокинув лицо, во тьмувходит – и остается светом.

«Скажи мне что-нибудь такое…»

В. Блинову

Скажи мне что-нибудь такоепро привкус дерева во рту,про силу встречного покояс окурком, вмятым в темноту,про заморозок косоротый,где воздух узкий, как петля,и снег становится пехотой,когда вжимается в поля…

«Молчит на кухне человек…»

А. Решетову

Молчит на кухне человектак хорошо и бестолково.Все остальное – свет и снег,и день, и дерево, и слово,и небеса в полуверстеот стекол, веющих в ладони.И три синички на крестерешетки ржавой на балконе.

«Цыгане озябли…»

Е. Касимову

Цыгане озяблии пляшут, как рыба на льду,как будто на граблиони наступают в бреду.Одна, в полушалке,без родины и языка,встряхнет в зажигалкегорючую кровь мотылька.Ее сигарету,как память, изводит на дыминдийское летоведическим зноем своим.Оттуда, оттуда,где счастье крупнее бедыи холода чудоне штопает дыры воды.

«Я поплачу над фильмом плохим…»

Я поплачу над фильмом плохим:еще с прежней женоюя в кино отправлялся бухим —за чекушку, с тоской ледяноюпогибал под Феллини. Взашейудалялся, скотина-скотиной.Я и сам был талантливейшейбезбюджетной картиной.Обрывался как заяц – скачок:на щеке пропечатался прутик.Собиратель пространства – зрачокмне, как смерть, эту ленту прокрутитчерез двадцать беспамятных лет,где меня уже нет —между словом последним и делом,в этом фильме – то черном, то белом.

«Три вороны на север летят…»

А. Б.

Три вороны на север летят,а одна повернула на юг.Пустота – это взглядон повсюду, мой друг.Может, так после смерти глядят.Наливай-ка полнее, мой друг, —все вороны на север летят,а одна, слава богу, на юг.

«Мышление воды пугает водомера…»

Мышление воды пугает водомера,и в тополином ласточка пухупетляет, ясная холера,и словно скатерть морщит атмосфера:такая музыка вверху.Там стол накрыт на всех, и не хватаетодной свечи и близкого огня,и ласточка бесшумно пролетаетсквозь онемевшего меня.О, что вы там, родные, намолчали —какой еще погоды и печали,чей лик мне в каждом видится лице…Какая музыка в начале…Какая музыка в конце…

«Ворохнется в окне ветка…»

Ворохнется в окне ветка.Я бываю с тобой редкона земле. Чаще в дереве, в небея брожу, позабыв о хлебе,о себе, о погоде, илипропадаю в речном иле,сквозь высокую воду пройдябез дождя.Потеряю в паденье лицо, руки,стану частью твоей округи,на окне твоем отпечаткипальцев выставлю в Рождество:тополь в инее, как в перчатке,если палкой не бить его…

«В пепельнице окурок…»

Н.

В пепельнице окурок,в небе кусок луны.Тысячу слов, придурок,вытянешь из стены.Спи, говорю, покудасчастья на свете нет:значит, иное чудомучает этот свет.

«Отвернувшись к стене…»

Л.

Отвернувшись к стене,чтобы прямо сказать стране:ненавижу тебя, но неумирай, оставайся во мне,словно небо, растущее внепонимания неба; в винене тони, не куражься в огнестужи, ужаса и, к стене,но с другой стороны – в окне, —отвернувшись, прижмись ко мне.

«Ты понял все в последний миг…»

Ты понял все в последний миг:и край произрастанья книг,и все, что ты считал судьбою,и все, к чему теперь приник,летя туда, где материкне тронул море голубое…

2006–2011

«На читку воздуха едва ли…»

На читку воздуха едва лимне хватит этих смертных уст:откроешь фолиант рояля —он пыльной музыкою пуст.Он как раскрытое жилище,чердак, где плакала метла,как снегопад и пепелище,не выгоревшее дотла.Как дом, не купленный, в деревне,где ночью рвутся проводас душой, готовой к переменене мест, а места навсегда.

«Глазам хватает неба и земли…»

В. Б.

Глазам хватает неба и земли:посмотришь в даль – и плачешь там, в дали.Прошли по берегу коровы,оставив в пестрой наготесебя гравюрой на воде:вода из неба гнет подковыдля первых заморозков, гдеопавших волн сухая лепкауже идет секунды три,и пахнет снег, как божья кепка,наверно, пахнет изнутри.

«Сухая гроза – что в завязке алкаш…»

Сухая гроза – что в завязке алкаш.С утра обезвожены поры позора.Рыданье подробно, как горный пейзаж,увязший в кириллице, где карандаш,себя истирая в леса и озера,иную грозу помещает в шалашна вечную вязку то мысли, то взора —в безумии неба, в морщину узораи в глухонемое мычание хора,когда за слезу все на свете отдашь.

«Стук из подземки посоха…»

Е.

Стук из подземки посохав сердце: ты как, родной?..Дрожь молодого воздуха,стиснутого водой.Ласточки высверк, лезвияв ласточке визг сквозной.Где-то от счастья Лесбиямается не со мной.Остров ее малиновый,вылизанный дотла,плачется здесь маринами:Лесбия умерла…Лесбия умерла..Лесбия умерла.

«Деревня дымом в смерть заехала…»

Деревня дымом в смерть заехала,где, снежный хлебушек кроша,мерцает бездна, словно зеркало,когда в него глядит душа.Где иней звезд ерошит брови,в глазах закрытых карта кровиво тьме с небесной совпадет —никто сегодня не умрет…Никто сегодня не умрет.

«О Господи, не умирай…»

О Господи, не умирайсвоих животных и растенийи не вперяй без потрясенийтяжелый, нежный ад осеннийв мерцающий и мертвый рай.

«Чтобы вырезать дудку из ветки в лесу…»

Чтобы вырезать дудку из ветки в лесу,нужен мальчик-заика и ножик,и река, и чтоб небо щипало в носу,и пыхтел под рябинами ежик.Скоро дождик равнине вернет высоту,в одуванчике высохнет ватка.После ивовой дудочки горько во рту,после ивовой музыки сладко.

«На этом свете, за окном…»

На этом свете, за окном,всю ночь смеялись без причины,как будто плакали на том,где смех и плач неразличимы.Я вслушивался, и влекломеня, бездомного, к ночлегу,и время по глазам текло —не вниз, а вверх – навстречу снегу.

«Взгляд остановлен птицей…»

Взгляд остановлен птицей.Господи, стрекоза…Небо кольнешь ресницей —что это? чья слеза?Вечность – простое чудо:видишь меня, вода?Скоро и мы оттудабудем смотреть сюда.

«Капелька крови…»

Капелька кровина заголовье,ой, на затылке.Еще на грудке.Кругом опилкиводы замерзшей. Стужа – суткикруглые. Он клюетсначала лед,потом травяное семя,греет его в себе, и времятрепещет… Чечень!Нет, язви его в печень,широкогрудый хмырь —не Суворов, не Жуков, а – сомненья отбросив —птица. Снегирь.У нас тут, Гаврила, простите, Иосиф, —Сибирь.

«От счастья содрогнешься —…»

От счастья содрогнешься —и снова не умрешь.А в пять утра проснешься —окно бросает в дрожьот первого трамвая,и странно ровно в пять —от счастья умирая —от жизни умирать.

«Тряхнет скворец, с бесстрастным глазом…»

Тряхнет скворец, с бесстрастным глазом,плечистым пушкинским плащом:кто долгим прошлым был наказан,тот будет будущим прощен.Душа отбрасывает тело,как дым отбрасывает теньмежду луной и светом белымв его смертельную сирень.

«Ты легко поднимешь руку…»

Ты легко поднимешь рукуна прощанье, чтоб рассечьмир на полную разлукуи на внутреннюю речь.Беспризорник бьет небольнов створ небесного окна,и звенит в мяче футбольномангельская тишина.

«Собака плавает в пруду…»

Собака плавает в пруду.Я что-то спички не найду.Вот сигареты, пальцы, губы,вот берег, лес, плотина, срубы,вот неба с ласточкой торец,и с черной удочкой отецстоит над прудом и в прудуне отражается, покудаплывет собака ниоткуда.А спички – вот, и это – чудов две тысячи восьмом году

«Подуешь в зеркало – волна…»

Подуешь в зеркало – волнаподнимется, и нет мужчины:лицо распуститься в морщиныи пропадет. И вот со днаиное – словно лещ – всплывет:о, кто его переиначил,омолодил? Но – горек роткак плач в себя, наоборот…Я знаю, что произойдет, —я в этом зеркале рыбачил.

«Режет глаза в окошке —…»

Режет глаза в окошке —это распуститсято ли цветок картошки,то ли капустница.Бабочка оживает,распространяясь в ряд,мечется, пришиваетк воздуху влажный взгляд.Всё на живую ниткусшито – не перешить…Высмотреть эту пытку.Выплакать эту нить.

«Все больше интонации, тумана…»

Все больше интонации, тумана,все меньше слов, как осенью – вдвоем,как этот подстаканник без стакана:уже понятен времени объем.Где виден лес, там в озере прореха —вернее, в небе, в пазухе его,где осень остывает словно эхогрядущего молчанья твоего.

«Шепотом дождь поет. Значит вот-вот зурна…»

Шепотом дождь поет. Значит вот-вот зурнавступит и замолчит. Кукла больна. Онасмотрит не из себя, а из земли сквозь насв бездну и вновь в себя – не закрывая глаз.Пухом земля – земле. Снегом земля – душе.Хлеб с золотой ноздрей весь отражен в ноже.Осень сошла с ума. Осень сошла с ума.Осень сошла с ума. Значит уже зима.

«Снег в форме машины едет издалека…»

Снег в форме машины едет издалека,снег в форме деревьев лесом стоит, покаснег в форме машины ищет в толпе огняи пролетает мимо в форме тебя, меня,города и деревни, ветра в моей глушибелого – в форме снега – шире живой души, —и переходит в поле, где его из-под векбездны не проморгает плачущий человек.

«Кто-то умер – ты чувствуешь это…»

Кто-то умер – ты чувствуешь это:в темноте на дороге большой —и незримо до первого света,улыбаясь, стоит над душой.Только словом несказанным, мощьютишины обновляется суть.И боишься не в зеркало ночью,а в чужое окно заглянуть.

«Поздняя осень. В пейзаже…»

Поздняя осень. В пейзаже,кажется, больше золы,чем чернозема и сажи,если не трогать углы.Снегом твоим пролетая,вижу в прореху крыла:кончилась нить золотая —белая нитка пошла.

«Господи, в глазах твоих стрекозы —…»

Господи, в глазах твоих стрекозы —или дальнозоркие морозынаписали что-то на стекле.В воздухе твои мерцают слезы,потому что плачешь о земле…

«Упираясь лбом в звезду…»

Упираясь лбом в звезду,чувствую, как тесно Богу.В валенках на босу ногуночью выйду на дорогуи уйду…

«Ты знаешь изначально —…»

Ты знаешь изначально —чем глубже, тем больней:не истина печальна,а приближенье к ней.Не бабочек-снежинокмеждоусобный дым,а зренья поединокс безумием твоим.

«У кукушки всего одно слово…»

У кукушки всего одно слово,в котором два одинаковых слога:один для мертвого, другой для живого,а интервал для Бога.С крыши дождь опускает сверла.Два слога. Прореха. Два слога. Прореха. Прореха.      Прореха.Кукушка сама себе горло.Кукушка сама себе эхо.Осень. Льет. Не отыщешь сушу.Слез не видно. Читай Басе.Если захочешь увидеть душу —просто выдохни. Вот и все.

«Сколько времени там на весле…»

Сколько времени там на весле,капли две – это горькое чудо:не успеешь привыкнуть к земле,как пора закругляться. Отсюдаулетать, потому что зима,убывать, зависая над телом,в чем-то белом, наверное, беломили черном, как вечность сама.Или в чем-то прозрачном, в чем, ах,нас выносит в небесную дырку.И – соленые ленты в зубах,чтобы не потерять бескозырку.

«Меж безднами двумя…»

Меж безднами двумято лодка, то ресницакачается, стоймястоит себе – и длится…Утешь меня, утешь,глагол, своим недугом —своим зияньем межзначением и звуком.

«Кто-то спросил: «Ну как?» —…»

Кто-то спросил: «Ну как?» —ночью в пустом дому.Я говорю: «Никак» —этому никому.Поздно. Я спать пошел.Просто оставлю свет.И положу на столпарочку сигарет.

«Эти пальцы, веки эти…»

А. Решетову

Эти пальцы, веки этионемели в Рождество.Нет на том, соседнем, свете —кроме снега – ничего.Помнят ли при темном свете,как зима вползает в лес, —птицы, ангелы и дети…Население небес.

«Медленно, медленно ваза…»

Медленно, медленно ваза,выпав из левого глаза,бьется. На звук и на светвся распадается. Нет,и на цветы, и на воду,на пустоту и свободуполного небытия…Вечная ваза моя.

«Что-то еще я хотел… Никак……»

Что-то еще я хотел… Никак…Впрочем, уже не важно.Знаешь, душа возмужала так,что умирать не страшно.Стужа слепила пяток ресницв свет, в ледяную ржавость,чтоб не забыть перезябших птиц,чтобы слеза держалась.

«В полуслезах, в полубреду…»

В полуслезах, в полубредус подземной музыкой идук другой – неслыханной, небесной —оборонять свою бедуи слушать ангелов во льду…Мне хорошо в твоем адумолчать над бездной.

«Где очень больно, там светло…»

Где очень больно, там светло,а здесь темно и не бывало.Я спал и думал: все прошло,а оказалось – все пропало.Удушье снов, удушье слез —до немоты и полной мукипроизносить большой морози в нем клубящиеся звуки.У этой музыки твоизрачки сиреневые… Боже,и ледяные соловьибез оперения и кожи…

«Сад напросился в дом…»

М. Никулиной

Сад напросился в дом.Веткой открыл окно.Что ж, посидим вдвоем,выпьем свое вино.Выпьем его до дна,и – лепесток на дно:бездна у нас одна.Сердце у нас одно.

«Плачет кулик, плачет кулик…»

Плачет кулик, плачет кулик,топчет водицу.Я забываю русский язык —слушаю птицу.Холодно как. Слишком светло.Баба в футболкековшиком в кадке разбила стекло —в горле осколки.Плачет кулик, плачет кулик,топчет водицу.Я забываю русский язык —слушаю птицу.

«Птичка серая скажет мне…»

Птичка серая скажет мне:остаешься в своей стране —белой, каменной, ледяной…Полетели на юг со мной.Отвечаю сквозь первый снег:я не ангел – я человек,я – земля, я из глины весь…Я давно похоронен здесь.

«Трясогузка. Серебряный хвост…»

Трясогузка. Серебряный хвост.Скоро воздух ознобом и дрожьютронет речку – ничейную – Божью,как большое дыхание звезд.Так сквозит на реснице слезачистым временем, осенью русской,так мы смотрим на все трясогузкой…У нее голубые глаза.

«Нежнее инея в зверином ухе…»

Нежнее инея в зверином ухе,сосков малиновых на сучьем брюхе —не имя, а снежинки костный хрустот дуновенья Бога; Божьих уствзыскуют твердые уста сибирской стужи,звезды полярной зрак становится все уже,все глубже вдох, все ближе к богу бог,и в хрусталях – мертвец чертополох;али репейник сам себя сосет —сосульку сладкую – и не произнесетникак свое большое имя смерти,не чуя сквозь сугроб чугунной тверди.

«Маленький человек…»

Маленький человек,мальчик – щека в песке:глина у нас, как снег,тает сама в руке.Если тебе не лень —вылепи воробья…Ангел отбросил тень —Господи, это я.

«Но, тишины набравши в рот…»

Но, тишины набравши в рот,мое молчание идетсо мною рядом бедной теньюто по стене, то по растеньюбез горьких ягод и со мноймолчит, и воздух ледяноймолчит и блещет, как зерцалошарообразное – до слез,дабы, дыша звездой в мороз,мое молчание мерцало…

«Сосулек легкое запомнилось битье…»

Сосулек легкое запомнилось битьехрустальным вазам и тяжеловозам,где воду выкрутили, как белье,морозом.Под крышей пазуха, задохлая стреха,и снегопада плеть черноволоса,пуста, рассыпчата, суха,как прядь татарская великоросса.И снежных туч не олово, а рвы,дымов печных неплотные полотна,и стужей выбритые окнадо синевы.И птица ранняя взошла наискосоки вскрыла небосвод – серебряный, старинный,чтоб вечность шла сюда, как порошковый сок —хлопча́тый, хло́пчатый и быстрорастворимый.Пусть бездна спит – есть радость у нее:сосна, изнеженная снегопадом,сосулек легкое и светлое литьетеплом и взглядом…

«И – лбом в оконное стекло…»

И – лбом в оконное стекло.И ухнет снежный чуб с откоса.Мое отчаянье светло.Мое прозренье безголосо.Мне больно – дай еще беды,лиши и солнца, и ночлега.О звуки гласные водыи ледяные – льда и снега…