Кондрат Булавин

Анкудинов, энергичный человек, хотел сразу же подавить упрямство казаков и заставить их признать его хозяином спорных угодий. Он расставил по лугам, лесам и озерам вооруженных сторожей, приказав им не пускать казаков.

Эти меры вызвали возмущение жителей Беляевского и Григорьевского городков. Вооружившись, они прискакали в Пристанский городок.

– В поход, братцы!.. В поход! – гневно кричали они. – Разве можно терпеть такую обиду?..

Пристанские казаки согласились с их доводами – действительно, такой обиды терпеть никак нельзя. Наскоро выбрав походным атаманом Ерофея Шуваева, есаулом – беляевского казака Егора Борисова, а бунчужным – Леонтия Крапивина из Григорьевского городка, казаки шумно двинулись в поход – отбивать свои земли и леса у Ивана Анкудинова.

Митька Туляй, захватив из дому рогатину, с толпой безлошадных казаков побежал вслед за конными.

Разгневанной волной окатили казаки деревню Русская Поляна.

– На круг!.. На круг!.. – вопили они, выгоняя мужиков на площадь.

Когда испуганные мужики были собраны, есаул Егор Борисов крикнул:

– Послуха-ай, честная станица!.. Послухай, атаман трухменку гнет!..

На площади все притихло, и в наступившей тишине атаман Шуваев, сняв шапку, зычно закричал:

– А ну, послухайте меня, атаманы-молодцы, и вы, честные православные крестьяне!.. Спокон веков все те земли и угодья, что лежат от рощ Перекатного истока до Черного яра, были нашими, казачьими… И все сенные покосы по речкам Волжанке и по Севяле и по всем падучим речкам тож были нашими, казачьими… И от Перевозного ерика до Ореховского тож наши, казачьи. И ваша деревня выстроилась тож на нашей, казачьей земле, на нашей…

– На нашей!.. На нашей!.. – как эхо, вторили казаки.

– Вечно мы, казаки, теми угодьями кормились! – кричал до хрипоты Шуваев. – Не отдадим мы своих земель никому! Не отдадим!..

– Не отдадим!.. – грозно подхватывали казаки.

– Вот у нас войсковая грамота, – вынув из-за пазухи, потряс бумагой походный атаман, – владеть теми угодьями. Вот она!.. А вы, добрые люди, чтоб было по-мирному да по-хорошему, уходите отсюда подобру… Забирайте свои пожитки да детишек и уходите.

– Уходите!.. Уходите!.. – кричали разгневанные казаки.

Побледневшие, растерянные мужики жались друг к другу, боязливо косились на казаков, молчали.

К атаману подошел высокий седой старик. Низко поклонившись Шуваеву, спокойно сказал:

– Дозволь, атаман, слово молвить.

Гутарь, дед.

– Не обессудьте, казаки-атаманы, ежели что не так скажу… Я тутошний староста, к примеру сказать, начальный человек… Людишки мы мелкие, царевы холопы, без его, царева, указа не смеем в ослушание пойти. Коль будет на то царев указ, уйдем с ваших земель, не будет – не уйдем. Хоть побейте нас всех до смерти, не уйдем.

Мужики ободрились, упрямо загалдели:

– Не уйдем без царева указа!

– Не уйдем!..

– Куда нам с ребятишками итить?..

– Так вы что ж, – свирепо заорал Шуваев, – не хотите чиниться войсковой грамоте?.. На ж тебе, старый кобель! – с яростью ожег он старика плетью.

– Атаман… Атаман… – всхлипывая от обиды, сказал староста. – За что ты меня, мужика-то, бьешь?.. Ай креста на тебе нету?.. Ай вы басурмане?.. Поезжайте вон в Коренную вотчину к самому Анкудинову, его и бейте… С ним и речь ведите… Он ведь хозяин…

Ерофей Шуваев понял, что ничего не добьется от мужиков.

– Браты! – крикнул он казакам. – Поехали в Коренную к Ваньке Анкудинову. Мы его, сатану, в воду кинем, ежели он не возвернет нам наших земель.

До Коренного городка всего четыре версты. Мгновенно доскакали до него казаки. Анкудинов, предупрежденный о налете казаков, заперся в городке.

– Ванька!.. Анкудинов! – заорал Шуваев, подъехав к воротам. – Выходь подобру к нам. Бить не будем, по-мирному погутарим… А ежели не выйдешь, городок сожгем, а тебя на крюк за бок повесим.

Угроза подействовала, ворота распахнулись, и из них вышел рослый, плотный пожилой человек в черном длинном кафтане. Не спеша, с достоинством он подошел к казакам. Лицо его было бледно, но спокойно.

– Я Иван Анкудинов. Чего звали?

– Вот что, – резко сказал Шуваев, – давай с тобой погутарим по-мирному. Не по закону владеешь ты нашими угодьями.

И Шуваев сообщил ему требование казаков – чтобы он выселил мужиков с казачьих земель, снял стражу и отдал казакам все земли и леса, которые по праву принадлежат им.

– Вот, – снова вытащил из-за пазухи бумагу Шуваев и сунул Анкудинову, – войсковая грамота на те угодья.

Анкудинов не умел читать. Повертев в руках бумагу, он вернул ее Шуваеву.

– Что мне ваша грамота? – сказал он спокойно. – Для меня и для вас превыше всего на свете должна быть грамота царская… Царевой воле никто перечить не может! – строго возвысил он голос. – Я исполняю государеву волю. Коль у вас на то есть право, забирайте вотчину. А я буду отписывать великому государю о воровстве вашем… Царь воров и ослушников не милует…

– Ванька, – повысил голос Шуваев, – ежели миром не хочешь, худо будет. Ей-богу, худо! Тогда не пеняй…

– Не могу ослушаться царской воли.

– Ванька, пожгем, пограбим!

– Сила ваша, что поделаешь, – пожал плечами Анкудинов.

Шуваев побагровел от ярости.

– Грабь, браты! – взвизгнул он и, стегнув плетью лошадь, чуть не сбив с ног Анкудинова, ураганом влетел в ворота городка.

За ним с воем и гиканьем помчались казаки. Побросав лошадей на улице, они хлынули в хоромы Анкудинова, вытаскивая из них что под руку попало.

У Анкудинова много было припасено ружей, пороху, свинца, много летней и зимней одежды, конской сбруи, посуды и запасов всяких.

На глазах Анкудинова казаки растащили все его добро и подожгли хоромы.

– Говорил, давай добром, – сказал ему с укоризной Шуваев, – не хотел… Теперь пеняй на себя.

Анкудинов вздохнул и отвернулся. Сгорбившись, пошел в степь.

– Михалыч, куда? – окликнула его плачущая жена.

Анкудинов молча махнул рукой. Старуха, постояв, пошла вслед за ним.

Митька прибежал с пешими казаками уже тогда, когда хоромы догорали. Завистливыми глазами окинул он казачьих лошадей с вьюками, набитыми анкудиновским добром, возмутился.

Воровство в те времена означало нарушение закона, распоряжений власти, измену.

– Это что ж такое, браты? – разобиженно закричал он. – Ежели вы на конях, так вам и все добро, что ль? Разве это по-православному?.. Где ж ваша совесть?.. Ежели мы пеши, так нам и ничего?.. Да ежели б мы были на конях, так мы, может, впереди вас были б тут… Нет, так не гоже. Не гоже, браты! Дуванить добро!.. Дуванить!..

– Истинный бог, дуванить! – дружно подхватили бесконные казаки, которым так же, как и Митьке, не досталось ничего пограбить. – Дуванить!

Походный атаман Шуваев поддержал бесконных казаков.

– Надобно, казаки, по-справедливому, – сказал он внушительно. – Все мы – и пешие, и конные – наравне походом шли, все поровну и должны дуванить добытое.

Слово походного атамана – закон для всех. Власть его в походе не ограничена. Он волен даже казнить любого провинившегося казака. Все его приказания выполняются беспрекословно.

Выехав за городок, казаки каждому поровну раздуванили добро. Митьке досталось ружье, рог пороху, мешочек пуль да добрый кафтан с рубахой и портками. Митька ликовал. Огорчало его лишь то, что не добыл он себе коня.

На обратном пути казаки вытоптали анкудиновский хлеб, подожгли его лес, у сторожей поотбирали оружие и лошадей. Одну, с седлом, дали Митьке.

Возвращались в свои городки уже ночью. На южной стороне неба, казалось, занималась зарница. Чей-то равнодушный голос сказал:

– Луна встает.

Второй голос встревоженно ответил:

– Нет, это не луна… Луна не на той стороне всходит.

– Что ж это?

– Кто ее знает.

Красное зарево разливалось все больше по темному небу.

Ехали молча, беспокойно и тревожно вглядываясь в багровую полосу на небе. Лошади шли шагом. В мрачной тишине четко отстукивали копыта, на всадниках бряцало оружие. Зарево вдруг вспыхнуло ярче. Огненные языки лизнули небо.

– Пожар! – вскрикнул кто-то.

Митька содрогнулся. Сердце его болезненно сжалось. А может, горит его курень? А может, там, в пламени, корчится в предсмертных судорогах его сын? Митька гикнул, лошадь рванулась и ошалело помчалась по рытвинам и ухабам дороги к городку.

Митька мчался сломя голову. За ним, как тени, не отставали казаки.

Из-за черной каймы рощи перед взором всплыло пылающее небо с рыжими, густыми клубами дыма. Кровавые отблески падали на дорогу, на деревья. Словно залитые кровью, стремительно вскочили казаки в пустой пылающий городок.

Митька мчался к своему куреню, но он уже догорал. От развалин, лениво, клубясь, медленно поднимался дым. В воздухе носились хлопья гари.

Соскочив с лошади, Митька бросился к пожарищу, принялся раскидывать бревна. Он что-то долго искал, старательно разгребая палкой головешки.

Настало утро, он продолжал искать. Внезапно из груди его вырвался страшный, звериный крик. На суку сохи, которую он сам врыл, чтобы вешать бадью, с раздробленным черепом висел его сын.

Митька упал на колени перед обезображенным трупиком и, не спуская с него широко открытых глаз, глухо стонал. Он не слышал, как сзади подъехал всадник и окликнул его. Он не видел, как этот всадник слез с лошади и подошел к нему. Постояв над Митькой, он покачал укоризненно головой и снял с сука мертвого ребенка.

– Сын… сын… – затрясся в рыданиях Митька, протягивая руки к трупику.

– Что ты, Митрий, как все едино баба раскис… Ты ж казак!

Митька, как подстегнутый, вскочил, замолк.

– Лунька! Хохлач! Кто? – указал он на трупик.

– Калмыки! – печально сказал Лунька. – Они злодейство учинили… Я их повстречал у Урюпинского родка… Несутся, дьяволы, как саранча, ордою по казачьим городкам и грабят, жгут, казаков убивают, молодых баб да девок в полон берут…

И Хохлач рассказал Митьке, что отряд калмыков под начальством Чеметь-тайши[58] и Четерь-тайши по приказу царя Петра был направлен в Польшу на войну со шведами, но дорогой взбунтовался, не захотел идти. Возвращаясь к себе в степи, калмыки на пути громят казачьи городки, вспоминая свои старые обиды на казаков.

Выкопав могилку, Митька с Лунькой похоронили ребенка и, вскочив на лошадей, помчались к майдану.

Что сталось с турчанкой, с Матреной, никто не знал. Видимо, попала в полон.

Теперь, когда уже рассвело, казаки увидели на месте веселых куреней мрачные груды дымящихся, обугленных развалин. Согбенные, почерневшие от копоти люди ходили с палками по пепелищу, разгребали тлеющие уголья, что-то выискивали.

На майдане, потрясая оружием, взволнованно кричали казаки. Они собирались в погоню за врагом.

Из становой избы, которая в числе немногих куреней уцелела от пожара, атаман Ерофей Шуваев вынес хорунок[59].

– На, – подал он хорунок Митьке. – Атаманы-молодцы, вы не супротив того, чтобы Митька был хорунжим? Казак он добрый.

– В добрый час! – закричали казаки. – Пусть Митька будет хорунжим!

– А теперь, браты, – со слезами на глазах крикнул Шуваев, – все в поход, отомстим обидчикам! Отомстим им, басурманам, за кровь наших детей, братьев и отцов! А может, поспеем и наших женушек и дочерей из поганых рук вырвем.

– Отомстим! – потрясая саблями, разгневанно закричали казаки. – Отомстим!

Шуваев снял шапку, перекрестился. Поскидав шапки, закрестились и казаки.

– С богом, браты! – сказал Шуваев, вскакивая в седло.

– С богом, атаман! – откликнулись казаки. – С богом, браты!..

Глава XV

От царя Петра пришел на Дон указ снарядить еще один отряд казаков на войну со шведами.

Атаман Максимов заохал:

– Боже ты мой, да где ж я столько казаков-то наберу? Уж сколько полков мы проводили на войну, и все царю мало… Уж пусть царь не прогневается, нет у меня более казаков. Так, пожалуй, он всех нас переведет… Останется Дон без казаков…

Атаманша Варвара, первая советчица мужа в его делах, рассудительно сказала:

– Нет, Луня, так не можно говорить. Ведь царь-то с ворогами воюет. Ему нужна большая помощь. Не пошлешь казаков – царь сам может сюда нагрянуть али полковников своих пришлет, хуже будет…

– Да это-то хоть так, – согласился Максимов с доводами своей разумницы жены. – Да ведь нельзя ж, Варварушка, и всех казаков с Дона усылать. Не приведи господь, налетят калмыки, татарва али турчане, что тогда делать? Кто будет оборонять Дон? Разорят, пожгут да побьют нас всех…

– Господь бог милостив, – проговорила Варвара. – Не все ведь казаки уйдут на войну, и тут их, дьяволов, много останется. Не гневи, Луня, царя… Больно уж он лют бывает во гневе…

Максимов задумчиво почесал под бородой. Все, что бы ни говорила ему умная жена, все сбывалось.

– Должно, правду ты говоришь, Варварушка. Какого беса мне жалеть казаков-то? Не буду гневить государя, снаряжу казаков в поход… Пошлю ему еще одну тыщу…

Атаман на следующий день спешно созвал старшин и есаулов и приступил к составлению списков казаков, предназначенных в поход против шведов. Войсковые гонцы поскакали по городкам и станицам оповещать казаков, чтобы готовились в поход.

Григорий Банников также попал в список. Весть об этом привела его в большое смятение. Привык гулять он вольным казаком по раздольным просторам Дикого поля. Тяжело было расставаться с родным краем и идти в неведомую далекую страну воевать со шведами. А еще тяжелее было расставаться с любимой девушкой.

Мрачный и грустный приехал Григорий прощаться к Булавиным.

– Что нос-то повесил, Гришка? – спросил Кондрат у него.

– В поход назначили идти, в Ингрию, – невесело ответил Григорий.

– Значит, и ты попал?

– Попал, – вздохнул Григорий, украдкой взглянув на Галю.

Она сидела на скамье, низко опустив голову, и пряла шерсть. Григорию показалось, что на длинных черных ее ресницах дрожат серебряные слезинки. У Григория защемило сердце, он растрогался. Ведь по нем, видно, убивается эта милая девушка. У него неожиданно возникла мысль не ходить на войну, и тогда все будет хорошо: и у него отлегнет на сердце, и Галя успокоится.

– Жалко, парень, что уходишь, – говорил Кондрат. – Помощник ты мне был во всех делах добрый.

Григорий бурно вскочил.

– Да я, Кондратий Афанасьевич, не пойду.

– Как это так не пойдешь? – изумленно поднял брови Кондрат.

– Да так и не пойду, – решительно заявил Григорий. – Сбегу. Буду хорониться… На кой ляд они мне нужны, чтоб я пошел им воевать?.. Не таковский я. Пусть дураки воюют, – весело рассмеялся он и взглянул на Булавина, надеясь на его лице увидеть одобрение своему внезапному решению, но сейчас же он погасил смех: лицо у Кондрата было хмурое, строгое.

– Дурость говоришь! – резко сказал Кондрат. – Парень-то ты хороший, люблю тебя… А вот за такие слова, что сейчас сказал, побить тебя могу… Разве ж настоящий казак так может сказать?.. Дурак!.. Раз назначили идти в поход, надобно с радостью идти, мы – русские люди и должны защищать святую Русь до последней кровинки, ежели на нее ворог посягает… Голову за нее не жалко положить… Ежели ты не пойдешь, я не пойду, Мишка с Ванькой не пойдут – так кто ж тогда пойдет воевать? Ежели никто не пойдет, то ворог нашу землю заберет, измываться над нами станет, своими холопами поделает… Нет, Гришка, не моги больше такие слова говорить. Иди повоюй, с честью-славой возвращайся на тихий Дон.

Григорий с низко опущенной головой слушал Кондрата: ему было стыдно за свои необдуманные слова. А главное, когда он снова украдкой взглянул на Галю, в ее глазах он увидел укор и осуждение себе.

– Иди, Гришка, повоюй, покажи свою удаль казачью, – говорил Кондрат. – Послужи честью-правдой родной Руси… Говорят, сам царь водит полки супротив шведов… Вот связался я с этими бахмутскими варницами, а то б и я пошел, охотой пошел бы воевать…

На мгновение Кондрат задумался. Потом он встал, подошел к Григорию, положил ему руки на плечи, испытующе заглядывая в глаза, сказал:

– Григорий, а что, ежели я тебе одну задачу задам, скажи: выполнишь ее али нет?

– Выполню, Кондратий! – с готовностью воскликнул Григорий. – Ты был мне дороже отца родного, для тебя все исполню, хоть бы головы за это своей лишился…

– Ну, головы-то тебе незачем лишаться, – усмехнулся Кондрат. – Носи ее на здоровье на своих плечах… А задача моя тебе будет такая: ежели тебе доведется на войне увидать царя Петра Алексеевича, то упади ему, Гришка, в ноги, ударь челом, да скажи ты ему моим словом, что забыл он, должно быть, как был он у нас на Дону и обещал рассудить по-справедливому наш спор с черкасами да отдать нам навечно бахмутские земли с варницами… Расскажи ему, Гришка, как приезжал к нам дьяк Горчаков отписывать у нас те земли и отбирать варницы… Пущай он, государь наш, милостивец, заступится за нас, донских казаков, верных его холопов… Исполнишь, Гришка, что наказываю тебе, а?

– Истинный господь, Кондратий, исполню! – пылко воскликнул Григорий. – Разыщу царя, где б он ни был.

Весь вечер Григорий провел у Булавиных в беседе. Кондрат, как бывалый казак, не раз участвовавший в кровопролитных битвах с врагами родины, давал Григорию советы и наставления, как вести себя в баталиях. Григорий делал вид, что внимательно слушает Кондрата, своего старшего товарища, но все его мысли были вокруг Гали, которая сидела на скамье и, прядя шерсть, изредка украдкой взглядывала на него. Гришка видел, что взгляд ее был печальный, глаза наполнены слезами. У парня разрывалось сердце от жалости и любви к ней.

Уже поздно вечером Григорий наконец простился с Булавиными и уехал к себе в Новый Айдар.

Через несколько дней казачий отряд выступил в далекую Ингрию.

Гришка Банников ехал впереди отряда, окруженный песенниками, и лихо, звонко запевал:

Поехали казаченькиВ путь далекий, край чужой…

Глава XVI

Под ясным голубым весенним небом нежилась река, точно длинная атласная лента, искрясь золотыми узорами. Величественно проплывали берега, густо заросшие сочной молодой травой. Царь Петр, греясь на солнце, сидел на палубе флагманского корабля, играл с капитаном-голландцем в шахматы.

Играл он рассеянно, невнимательно. Видимо, его сейчас занимали совсем другие мысли. Иногда он отрывал взгляд от шахмат и смотрел в сторону кормы. На лице его тогда появлялась довольная усмешка: там, за кормой, он видел, как, распустив паруса, стройно, один за другим, плыли русские корабли, созданные его волей.

Петр плыл со своими любимыми гвардейскими полками в Ладожское озеро. Там, на берегу озера, в укрытом месте, он хотел тайно высадить свою гвардию и идти с нею штурмовать Выборг.

Голландец, попыхивая короткой трубкой, рассказывал царю что-то о немцах. Говорил он долго и путано о том, что немцы-де умные люди, выпускают они занятные книжки. Царь хмуро слушал капитана, потом, когда его россказни ему надоели, оборвал его:

– Хватит, капитан!.. Что, думаешь, русские дураки, что ли?.. Имеют разум и смекалку, может, похлеще, чем немцы… Ведь немцы-то обвыкли свои книги негодными рассказами наполнять, чтобы великими казаться… Погоди, вот покажут себя русские.

Он стал смотреть вперед. В голубой дымной дали смутно вычерчивались серые зубцы и шпили Шлиссельбурга. С правого берега послышались едва уловимые крики. Царь оглянулся. На берегу маячили всадники, махая шляпами. Петр велел подплыть ближе к берегу…

Царя Петра нагнал гонец Петра Матвеевича Апраксина. На реку Нарову в скором времени надо ожидать прибытия шведского флота в большом количестве вымпелов, сообщал Апраксин. Одновременно к крепости Нарве, осажденной русскими войсками, должен прибыть крупный шведский отряд во главе с генералом Шлиппенбахом. Петр, пораздумав над всем этим, сразу же перестроил свои планы.

– Мин гер[60], – сказал он капитану, – поворачивай назад.

Седой голландец, не взглянув на царя и не удивившись столь внезапному изменению маршрута, отдал команду повернуть корабль назад. Остальные суда послушно последовали за своим вожаком.

Петр поплыл к Нарве, на помощь своим полкам, осаждавшим шведскую крепость.

Царь Петр, сидя на вороном жеребце, внимательно рассматривал с холма в подзорную трубу мрачные зубчатые стены крепости. Город был хорошо виден со всеми его башнями, подъемными мостами, с острыми и длинными, как иглы, прокалывающими небо шпилями, с красными черепичными кровлями. На крепостных стенах толпились защитники, они были готовы к отражению русского штурма.

– Ничего, – буркнул Петр. – Посмотрим.

Царь перевел трубу на море, и сердце его невольно дрогнуло. Как огромная синяя бархатная скатерть, оно покрывало все пространство, горя на солнце золотыми искрами.

Петр долго любовался морем. Он не мог равнодушно смотреть на него – любил. На почтительном расстоянии от берега, со спущенными парусами, стояли на якорях, покачиваясь на легких волнах, вражеские суда грозного адмирала де Пру.

– Эх ты, де Пру, де Пру, – сказал Петр, – а все ж тебя отсель попру…

– Ей-богу, правда, мин гер, – смеясь, подхватил Александр Данилович Меншиков. – Попрем этого безрукого старикашку. И глазом не успеет моргнуть…

Меншиков, в противоположность скромно одетому царю, был разодет чрезвычайно пышно. Любил Александр Данилович ярко одеться. На нем бархатный, василькового цвета, французский кафтан с золотыми пуговицами, отделанными алмазами. На шее повязан кружевной галстук с бриллиантовой заколкой. На плечи накинут черный бархатный плащ на красной атласной подкладке. На черной шляпе – большое белое перо с дорогим камнем. На солнце Александр Данилович переливался искрами всех цветов, даже смотреть на него было больно, резало глаза.

Небрежно подбоченившись, Меншиков сидел на светло-золотистой кобылице, только что отбитой у шведов, заискивающе посматривал на царя, посмеивался.

Был на холме и третий всадник – на маленькой, неказистой серенькой лошадке: генерал Петр Матвеевич Апраксин, на корпус которого царь возложил осаду крепости.

Апраксин, уже немолодой человек, низенький, с одутловатым от жира, землистым лицом, сонно посматривал то на крепость, то на море и украдкой позевывал в руку. Ночью была обильная пирушка по случаю приезда государя, не пришлось сомкнуть глаз. Неугомонный царь, вместо того чтобы после утомительной пирушки самому поспать и другим дать выспаться, прямо с пира поехал осматривать крепость и расположение наших войск. Поневоле пришлось сопровождать его и Апраксину.

– Что ж, Матвеевич, – спросил Петр, – стало быть, Горн имеет надежду отстоять крепость? Не хочет подобру сдать ее?

– Где там, великий государь! – преодолевая зевоту, ответил Петр Матвеевич. – И на вшивой козе к нему не подъедешь… Три раза я к нему посылал: предлагал сдать крепость без крови. Обещал выпустить весь гарнизон с честью. Так где там, и слушать не хочет, козел упрямый… Да еще и похваляется, говорит: уходите, мол, отсюда подобру-поздорову, а то так вам надаем, что портки, мол, порастеряете… Однова, говорит, надавали вам тут и еще надаем похлеще. Много скверных слов говорил…

– Что еще говорил? – насупясь, резко спросил Петр.

– Да так… – смущенно замялся Апраксин. – Пустые слова…

– Говори! – скрипнул Петр зубами и так сверкнул глазами, что у Апраксина куда и дремота девалась.

– Гос… господин бомбардир, – побелевшими губами прошептал Апраксин, – не могу того сказать… не могу…

– Петька! – крикнул царь.

Петр Матвеевич в битвах славился своей неустрашимостью, но под взглядом царя дрожал, как мальчишка.

– Он говорил… что ты, мол, государь, трус… Первым ты-де намазал пятки салом, когда шведы погнали нас из-под Нарвы…

– Замолчи! – прохрипел царь. Лицо его потемнело, правую щеку дернула судорога.

Александр Данилович с тревогой посмотрел на Петра.

– Я ему… – царь по-матросски, забористо выругался и погрозил кулаком в сторону крепости.

Александр Данилович весело захохотал, обрадованный тем, что с царем не приключилось припадка.

– Куманек, – сказал Петр Меншикову уже спокойно, – уж ежели дело на то пошло, то надобно ему устроить знатную штуку, чтоб он, черт, нас надолго запомнил… Давай вот что сделаем… – он начал подробно излагать свой план, строго смотря то на Меншикова, то на Апраксина.

Когда царь кончил, смешливый Александр Данилович восторженно захохотал, хлопнув себя по ляжкам. Кобылица под ним испуганно шарахнулась, едва не сбросив седока. Успокоив лошадь, Меншиков подъехал к Петру и снова звонко захохотал.

– Ловко придумал, мин херц[61]!.. Ловко!..

Даже Петр Матвеевич, вялый и равнодушный ко всяким выдумкам, оживился и, закачав головой, улыбнулся.

– Умно придумано, господин бомбардир. Умно.

– Ну, о том еще рано гадать, – сказал Петр, – умно оно будет ай нет. Езжайте, выполняйте сию выдумку.

Александр Данилович махнул шляпой.

– Еду, государь, еду! – и, пришпорив лошадь, стремительно помчался с холма, развевая плащом, как крыльями.