Хуторянин. Сборник рассказов

– Всем перейти в вагон! – прозвучал в темноте чей-то страшный голос.

Матвей Захарович медленно поднялся. Взяв на руки самого младшего внука – Никиту, он перешёл в вагон. На середине вагона, под потолком, на верёвке висел фонарь. Матвей Захарович осмотрел вагон. Ему приходилось видеть такие вагоны. В Германскую и в Гражданскую в таких вагонах возили лошадей. Захарович помог семье перебраться в вагон.

– Все перешли? – прозвучал опять голос из темноты.

Подошедший боец с фонарем осветил кузов автомобиля.

– Пусто! – прокричал он.

– Проверить все грузовики и закрыть вагоны! – прозвучал опять страшный голос.

В вагон Захаркиных запрыгнул боец. Он быстро отвязал фонарь и выпрыгнул из вагона. Дверь вагона с шумом закрылась, послышался лязг засова. В вагоне наступила кромешная тьма. И только лишь через маленькие раскрытые окошки, почти у самой крыши вагона, были видны звёзды и слышны чужие зверские голоса. От безысходности взрослые молчали. Маленькие дети, находящиеся в постоянном страхе, прижавшись к взрослым, уже боялись плакать. Все сидели на полу вагона и ждали, сами не зная чего.

– Захаркины в каком вагоне? – услышал Матвей голос Артёма.

– Кажись, во втором, – ответил кто-то из темноты.

– Открыть вагон! – приказал Артём.

Засов открыли, и дверь убежала в сторону.

– Матвей, ты здесь? – спросил Артём в темноту.

Матвей молчал. Он сидел на полу, прижав к себе внуков. От обиды у него застрял ком в горле. По его щекам текли горькие слезы. И только одно его утешало, что было темно, и никто не мог видеть его слёз.

– Матвей! – опять позвал Артём, – спустись вниз.

Матвей Захарович, наощупь, чтобы ни на кого не наступить, пробрался к выходу. Он спустился на землю.

– Матвей, брат мой, прости меня, я ничего не могу сделать, – обняв Матвея, сказал Артём.

Матвей молчал, он уже понимал, что попал в водоворот судьбы. И сколько бы ни кричал, сколько бы ни звал на помощь, выбраться из него уже невозможно.

– Матвей, может, хоть что-то я смогу сделать для вас? – спросил Артём.

До сознания Матвея слова Артёма дошли не сразу.

– Куда нас повезут? – спросил он.

– Часть состава пойдёт в Сибирь, другая часть в Казахстан, – ответил Артём. – На Волге состав переформируют, но это всё держат под большим секретом.

Артем опять обнял Матвея.

– Ты знаешь, Матвей, как ты мне дорог, но я ничего не могу сделать. Донос на тебя есть, что ты причастен к расстрелу колхозников,

– сказал он.

– Но ты же знаешь, что я в ту ночь был в ЧК, – сказал Матвей.

– Да! Я говорил, но всё уже решено, прости меня, пожалуйста. Кто-то из батраков на тебя написал, а батракам сейчас верят больше, чем себе. Ты скажи, может, хоть что-то я ещё могу сделать для тебя?

– Бойцы харчи у нас отобрали, оставили совсем малость, а сколько нам ехать, только одному богу известно, – сказал Матвей.

– Сейчас распоряжусь, – сказал Артём.

– Да, может, хоть соломы на пол постелют? – спросил Матвей.

– Ночи-то уже с заморозками, помёрзнем как мухи.

– Второй вагон не закрывать! – прокричал Артём в темноту. – Ну, прощай Матвей, не поминай лихом.

Артём подошёл к грузовику, что-то сказал шофёру и грузовик уехал. Вскоре к вагону подошли бойцы и принесли провиант. Положили все продукты, коих было с лихвой, на пол вагона и растворились в темноте.

Где-то через час к вагону Захаркиных подъехал грузовик.

– Один человек, кто-нибудь, выйдите, – попросил шофёр.

Матвей Захарович вышел сам.

– Принимайте! – шофёр подал Матвею тяжелый медный чайник.

– Это вам для воды, а в кузове сено, помогите мне выгрузить.

Матвей взял чайник, отдал его семье. Затем помог перенести сено в вагон, и дверь снова закрыли на засов.

Утром состав двинулся в путь. Окошки в вагоне были так высоко, что через них видно было только небо, и потому казалось, что поезд не идёт по земле, а катится в какую-то бездну. Но поезд всё стучал и стучал колесами, лишь изредка останавливаясь для замены паровоза или дозаправки водой и дровами. Взрослые молчали, и только маленькие дети, прижавшись к родителям, спрашивали, куда их везут. Но на этот вопрос им никто не мог ответить, потому что никто из взрослых не знал, куда их везут, и почему с ними так поступили.

К вечеру у Ефросиньи начался жар, нестерпимо болела голова. Временами её бросало то в жар, то в холодный пот. Она лежала на сене и боялась сказать, что ей плохо.

«А вдруг это тиф?» – думала она.

Всю ночь она металась в бреду. Матвей понял, что его жена заболела. Он попросил сыновей освободить один из углов вагона, и туда перенесли Ефросинью. Всю ночь Матвей не отходил от жены. Поутру, когда поезд остановился, он стал стучать в дверь вагона. К вагону подошли не сразу.

– Чего шумим? Что еще надобно? – спросил один из стрелков, сопровождавших поезд.

– Человеку плохо, жена у меня заболела. Пошлите за дохтором, – попросил Матвей.

– Докторов вам не велено, – произнес человек в кожанке, появившийся неведомо откуда. – Скажите спасибо, что до ветру вас выпускают, и то хорошо, да и воды вам не жалеют.

– Проследи! – обратился он к стрелку. – Как сделают свои надобности, вагоны закрыть, а если кто надумает убежать, стреляй без предупреждения.

И он опять исчез так же быстро, как и появился.

Сменив паровоз, поезд тронулся и опять застучал по рельсам. Приходя в сознание, Ефросинья ощущала покачивание вагона. Стук колес напоминал ей удары молотком по голове. Она на миг успевала увидеть свет в окошке или звёздное небо, и опять теряла сознание.

На третий день пути поезд остановился. Паровоз, отцепив вагоны, куда-то укатил. Стрелки раскрыли двери во всех вагонах. Их было всего четыре человека на весь состав, но никто из ехавших в вагонах поезда не спешил выходить. Не потому, что боялись, что их застрелят, скорее потому, что вагон для каждого из них был каким-никаким, но домом, и там были их семьи.

Глава 6

На станции, где остановился поезд, стоял всего один домик, и поодаль от него стояли два сарая. Матвей Захарович подошёл к одному из стрелков, объяснил, что ему нужен доктор. Стрелок кивнул головой и указал рукой на здание. У домика Матвей встретил бородатого мужчину с молотком на длинной рукояти в руке и масленкой.

– Доброго здоровья, мил человек! – обратился Матвей к нему.

– Скажите, бога ради, где можно найти начальника станции?

– И Вам дай бог здоровья, – ответил мужчина. – Я и есть начальник станции.

– А я думал, Вы станционный работник, – Матвей указал взглядом на масленку.

– А, это… я здесь в одном лице, – улыбнувшись, ответил мужчина – И начальник станции, и стрелочник, и обходчик.

– Понимаешь, господин хороший, мне дохтор нужен, дюже жена захворала, два дня уже в беспамятстве лежит. Начальник станции посмотрел на него и, немного помолчав, сказал:

– Ты понимаешь, дорогой, в каком поезде ты едешь? Таким, как ты, на станциях разрешено только воды давать про запас, а ты доктора просишь.

Поставив масленку на землю, он снял шапку и присел на скамью, стоящую у домика. Матвей присел рядом.

– Выходит, мы уже не люди? – тяжело вздохнув, сказал Матвей. Горькая слеза покатилась по его щеке. Начальник станции встал, подошел к домику, состоявшему, скорее всего, из одной комнаты. Отворив дверь в сени, он позвал сына.

– Евлампий! Поди сюда.

В дверях показался молодой парнишка, лет семнадцати от силы.

– Запрягай двуколку и давай на берег за доктором. Скажи, что Митрофанович очень просит.

– Стоять вы будете долго, – обратился он к Матвею. – Ночью к вам еще вагоны прицепят, так что, думаю, доктор успеет. Ты посиди, пожди, Евлампий быстро справится, а мне состав обойти надобно.

Не так много времени прошло, приехал доктор. Осмотрев Ефросинью, он сделал заключение:

– Может быть и тиф, но скорее всего простуда и сильное нервное истощение. В лазарет к себе я забрать не могу, но и дальше ей ехать нельзя.

Он вопросительно посмотрел на начальника станции.

– Она не перенесет дороги, может помереть, – продолжал доктор. – Но может быть и тиф?

– Конечно, боязливо оставлять её у себя, да и положить её негде, – сказал начальник станции. – В доме у меня не повернуться.

– Ей можно и на конюшне уголок отвести, – предложил доктор, – а если встанет на ноги, то до весны уже возьмете в дом. Ну, что же, терпения вам и надежды на бога, – обратился он к Матвею и, пожав ему руку, позвал Евлампия.

– Премного Вам благодарен, – сказал Матвей и поклонился доктору в пояс.

– Да полно Вам! Это служба моя.

Доктор сел в двуколку, и Евлампий повез его обратно.

Ефросинью перенесли в конюшню. На землю настелили толстый слой сена и сверху укрыли толстым слоем сена. Жена начальника станции поверх всего накрыла её еще большим рядном. Матвей от жены не отходил ни на шаг. Управившись с делами, в конюшню зашел начальник станции.

– Ты прости, мил человек, что не по-божески я поступаю, но ты пойми меня, у меня ведь тоже семья…

– Да я Вас понимаю. Если бы я сам знал, как лучше, – ответил Матвей.

– За что же вас так? – спросил начальник станции.

– Наверное, за то, что из бедноты выбрались. В кулаки записали весь мой род… и раскулачили всех, а мы никогда не нанимали батраков. Отец мой иногда сам батрачил, – Матвей тяжело вздохнул. – Было нас в деревне Захаркиных пять дворов, да всех выселили.

– Тебя-то как звать величать? – спросил начальник станции.

– Матвеем кличут, а по батюшке Захарычем.

– А меня Фёдором Митрофановичем. Ничего Матвей, не переживай, бог даст, станет на ноги, пропасть не дадим, что-нибудь придумаем.

Они оба замолчали.

– Ты, небось, за власть Советов на штыки ходил? – спросил Федор.

– Ходил.

– И кресты с церквей стаскивал?

– Стаскивал.

– Ну вот, видишь, как оно всё обернулось. А теперь тебя власть Советская в Сибирь везет и надежда у тебя только на бога.

– А больше мне теперь не на кого надеяться, прости господи мою душу грешную, – Матвей три раза перекрестился.

– Люди могут не простить, а бог простит, бог милостив, – сказал Фёдор.

Помолчав, он продолжил разговор:

– А Сибирь – моя родина, да бросить пришлось и бежать от большевиков, вот здесь и зацепился за землю… Домик с женою своими руками слепили, а хозяйство всё казенное.

Он замолчал. По его лицу было видно, как тяжело ему даются эти воспоминания.

– Мне бы хлебушка купить, голодаем уже, – прервал его мысли голос Матвея.

Матвей аккуратно вынул из кармана золотой червонец, царской чеканки, и положил его на ладонь.

– Да ты, видать, не из простых?

– Я в Порт-Артуре был и семье каждый месяц отсылал Катеринку, а мама меняла на червонцы, – ответил Матвей.

– Я в Японскую под Кинджоу стоял в артиллерии, по соседству с тобой. А в Гражданскую ты на мои штыки шёл. Помолчав, он добавил:

– Видишь, как оно в жизни бывает, вот и опять нас судьба свела вместе.

Ефросинья что-то стала говорить.

– Здесь я, Фрося, здесь, – наклонился над ней Матвей.

– Не слышит она тебя, бредит, – тихо произнес Митрофанович. – А ты не боишься мне золото показывать?

– Как мне тебя бояться, ты мою больную жену приютил. Да и ты мне открылся, ты, видать, из Царских офицеров?

– Видать… был офицер, а теперь стрелочник. Да и то спасибо богу, что живой, а открылся потому, что поверил, что не сдашь меня большевикам, да и зачем оно тебе? А я с тобой поговорил, и на душе легче стало, а так только с богом да женой и разговариваешь. Сын не знает нашей с женой подноготной, да и не зачем оно ему. Ему жить при советской власти, – сказал он и не спеша вышел на улицу. Возвратился он, держа в руке листок бумаги.

– Это где родня моя проживает, – он отдал листок Матвею. – Когда заучишь на память, бумагу уничтожь. Если удастся свидеться с моими, то на словах передай, что, мол, жив Федор и его семья.

На глазах его навернулась слеза.

– Скоро стемнеет. Позовешь сыновей с матерью попрощаться, поделюсь я с тобой, чем смогу. Возьмете все за пазуху, не дай бог, стрелки заметят, до утра мне не дожить. А золото прибереги, оно тебе еще пригодится.

– Да, понимаю я тебя, как же тяжело служить той власти, которую ненавидишь, – сказал Матвей.

– Я земле русской служу, а правителей будет еще много. Цари и те менялись, фамилии одни были, а люди разные, а земля русская одна. Я до Крыма дошел, чтобы это понять, потому и вернулся, – помолчав, он добавил, – А тебе за что власть-то любить, за то, что тебя всем родом со свету сживает?

Поздно вечером пришел паровоз, с шестью вагонами. К нему прицепили состав, стоящий на станции. Прозвучала команда «Закрыть вагоны!»

– Ну что, Матвей, прощай, обниматься не будем, боюсь и руки подать, чтобы не накликать беды. Может, бог даст, свидимся еще, – сказал Фёдор.

– Прощевайте, Фёдор Митрофанович. Спасибо Вам за все, и храни Вас бог и вашу семью.

Матвей поклонился Фёдору в пояс и быстро забрался в вагон. Дверь с шумом закрылась. Паровоз издал протяжный гудок и, как бы немного подумав, дернул состав. И поезд опять побежал на восток, неведомо куда, гонимый страшной, неведомой силой.

Глава 7

Ефросинья открыла глаза, вокруг было темно. Вагонного окошка не было видно, не было слышно и стука колес. Она лежала на чём-то мягком. Приятно пахло свежим сеном. Она ощупала рядно руками. Где-то рядом, захрапела лошадь.

– Матвей, – полушёпотом, обессиленным голосом позвала она мужа, но ей никто не ответил. Она приподняла голову, пытаясь сесть, но обессиленная упала на сено. Она не могла понять, что произошло? То же сено, но откуда это рядно, и почему все молчат? И откуда здесь лошадь, а может, это просто сон? Она провела рукой по своему лицу. Она ощутила прикосновение руки и почувствовала боль. Мысли её никак не могли прийти в порядок.

– Матвей! – набираясь сил, позвала она, но ответа не было. От безвыходного своего положения она закрыла глаза и заплакала.

Дверь в конюшню отворилась и вошла Настасья, жена начальника станции, держа в руках фонарь. Она подошла к Ефросинье и наклонилась над ней. Ефросинья открыла глаза.

– Господи! Очнулась родимая, слава тебе господи, – обрадовано прошептала Настасья. – А я уже грешным делом… прости господи мою душу грешную.

Она приложилась губами ко лбу Ефросиньи.

– Слава тебе господи, и жар спал, – обрадовалась она. – Погоди, я сейчас.

Она поднялась и быстро вышла из конюшни. Спустя некоторое время, она вернулась, держа в одной руке фонарь, а в другой глиняный горшочек. От него пахло вкусным домашним ароматом. Настасья повесила фонарь, затем наклонившись, приподняла голову Ефросиньи.

– Давай попьем немножко, бульончику я тебе принесла.

Ефросинья сделала глоток, затем другой. Затем, вытащив руки из-под рядна, обхватив горшочек ладонями, она принялась жадно пить эту теплую, ароматную жидкость.

– Всё, всё, всё! Хватит, много сразу нельзя, ты три дня ничего не ела, – сказала Настасья, отнимая горшочек.

– Ничего, ничего, теперь всё будет хорошо, главное, что мы живы.

Она унесла горшочек и вернулась с тулупом в руках. Убрала сено и накрыла Ефросинью тулупом, а затем рядном.

– Не тяжело? – спросила она.

– Немножко, – ответила Фрося.

– Ну, а теперь давай знакомиться, Анастасия! – она взяла за руку Ефросинью.

– А меня Фросей зовут.

– Ефросинья, значит. Ну что же Фрося, пойду своих обрадую, что ты ожила.

Она вернулась и рассказала Фросе, что с ней произошло, и почему она здесь.

– Напугала же ты нас, – продолжала разговор Настасья.

– Мы, по началу, думали, что тебя тиф поразил, но Клаус потом сказал, что бояться нечего. Он каждый день к нам наведывался, спасибо ему.

– А кто он, Клаус?

– Доктор, друг моего мужа, Фёдора. Он немец сам, здесь на берегу Волги живёт.

– А как же вы так отчаялись приютить меня? Нас же к врагам причислили, – с болью в сердце сказала Ефросинья.

– Во-первых, мы спрятали тебя в конюшне. Что касается врагов, мир опять перевернулся. Враги становятся друзьями, а лучшие друзья порой злее лютых врагов.

Она замолчала и ушла глубоко в себя. Ефросинья что-то спрашивала, но она её не слышала. И Ефосинья замолчала. Наступившая тишина заставила её выйти из чреды воспоминаний.

– Сколько себя помню, мы никогда не жили богато, – хотела продолжить разговор Ефросинья.

– Фрося, давай поспи, а я тебе узварчика наварю, да баранинки отобью, – сказала Анастасия.

Поправив тулуп, она посидела немножко молча. Ефросинья стала дремать, вскоре она уснула, и Настасья тихонько пошла к выходу. Ночью они не раз приходили к Ефросинье. За ночь Ефросинья просыпалась один раз, попросила воды.

– Я тебе сыворотки принесла, она лучше утоляет жажду, и для живота лучше, – сказала ей Анастасия.

Утром Ефросинья чувствовала себя гораздо лучше. Она хотела встать, но голова кружилась, и она опять улеглась на сено, закутавшись в тулуп. Пришла Анастасия. Она принесла ей молодой напаренной баранины и крутого узвара.

– Хлебушка бы малость, – попросила Фрося.

– Клаус сказал, что хлеба пока нельзя, так что потерпи. Ты баранину попробуй, во рту тает.

Мясо и впрямь было очень мягким. Незаметно для себя, Фрося съела все, что принесла Анастасия.

– Ну, вот и хорошо. Теперь попьешь узвара и можно поговорить, если захочешь.

Фрося кивнула головой.

– Большая у тебя семья?

– Да, большая, – улыбка пробежала по исхудавшему лицу Ефросиньи.

– И жили, наверное, неплохо?

– Да, не бедно. У нас с Матвеем свои лошади были, да у сынов по две рабочих. Как выгоняют табун в ночное, смотришь, и душа радуется.

А что, Матвей рассказывал вам о нашей жизни? – спросила Фрося.

– Нет, Матвей не делился. Просто сколько я ни разговаривала с теми, кто по этой дороге проехал, бедного-то ни одного не было, – ответила Анастасия.

– А что это за деревня, или город какой, где вы живёте?

– Нет, это не деревня. Это железнодорожный разъезд. И акромя станции, больше нет ничего.

– Вон оно как, – сказала Ефросинья. Немного помолчав, она начала рассказывать о своей жизни.

– У моего отца было восемь девок, а земли только один надел, наделы нарезали только на мужиков. Вот и приходилось нам батрачить. Я была самая старшая в семье. В восемь лет мне все двенадцать давали. Мама, когда нанималась в батраки, и меня с собой брала. Я старалась не отставать от неё. А когда с Матвеем поженились, да бог дал нам четырех сыновей, у нас тогда пять наделов было. А потом и Василек народился, нам ещё надел нарезали. А потом империалистическая. Матвей с первых дней ушел на войну, с Германцами воевать. Да два года не было от него весточки, – она замолчала, пытаясь проглотить слюну.

– Попей узварчику, да отдохни малость. Может, поспишь? – предложила Анастасия.

– Спасибо вам большое. Вот оклемаюсь, и поеду к своим.

– Нам на ноги стать надобно, а там видно будет, – не стала ей возражать Анастасия. Она помогла Ефросинье потеплей укрыться и ушла заниматься по хозяйству. Управившись, она опять пришла к Фросе.

– Принесла тебе сметанки да творожку. Сепаратора у нас нет, так что сметанка съёмная. Понемножку тебе всё надо есть.

– А у нас и сепаратор был, и масло, и сыры, всё делали сами. Ещё и на ярмарку каждую неделю возили.

Ефросинье казалось, что сейчас она съела бы всё, что угодно и без меры. Но Анастасия сдерживала её. С продуктами у них дело обстояло неплохо.

– Да, тяжело тебе было одной в Германскую с четырьмя детьми, – начала разговор Анастасия.

– В тринадцатом мы старшему свадьбу сыграли. А в пятнадцатом у нашего Григория сын родился, Ванюшкой назвали. Когда Матвей ушёл на войну, у меня маленькими были только Василек да Ксюнечка.

– А сколько же у вас детей?

– Породили мы четырнадцать, да в живых осталось только шесть. То коклюш, то корь, то оспа проклятая. Ерёмку “Антонов огонь” сразил. Пальчик наколол, и в пять лет похоронили. Так что в войну дети у меня почти все были взрослые, а так, барин нашей деревне помогал.

– Хороший у вас барин был?

– Барин-то хороший, да только когда Матвей с войны вернулся, барин сказал, что я ему слишком много должна и за долги забрал у нас четыре надела. Вот Матвей и ушёл потом на гражданскую, чтобы землю свою вернуть, а детей не пустил, сказал, что нечего вам там делать. Негоже, мол, вам под пули лезть. А коли, не дай бог, убьют меня, то будете мамку доглядать до самой смерти, но бог миловал. Да что это я всё о себе, да о себе. Ты-то расскажи, как вы здесь одни-то живёте?

– Да, что хотела сказать, – решила сменить тему для разговора Анастасия.

– Фёдор ещё одну лавку смастерил, так что завтра заберём Вас в дом. Вы извините, что я была с Вами на равных, я ведь Вам в дочки гожусь. Поживете до весны с нами, а там видно будет.

Вскоре Ефросинью перевели в дом. Теперь всё свободное время они с Анастасией проводили за разговорами. Анастасия рассказала о своей жизни. В двенадцатом году полюбились они с Фёдором. Он был намного старше её, служил в армии. Воевал в Японскую, был дважды ранен. После войны не женился, долго лечился. А в тринадцатом её отец сыграл им свадьбу. Отец её был богатым купцом, но супротив Фёдора ничего не имел. А потом Германская, и счастью их пришёл конец. В семнадцатом в сентябре Фёдор прислал письмо, что он лежит в госпитале, а после госпиталя ему дадут отпуск. Но если он поедет домой в Сибирь, то весь отпуск у него уйдет только на дорогу.

– Вот он и написал, что есть у него хороший друг из Немцеповолжья, госпитальный доктор. Прислал адрес и велел, чтобы я к ним ехала, это, как Фёдор сказал, в аккурат середина пути. Я взяла сыночка, ему уже было четыре года, и поехала к Бергерам.

В дом вошли Фёдор с сыном. В свободное от службы время, они занимались строительством нового просторного дома, поодаль от станции.

– Ну что, наработались? Давайте мыться, да к столу, – сказала Анастасия. Фёдор улыбнулся.

Утром приехал Клаус на мотоцикле. Ефросинья раньше видела велосипед, но такой большой велосипед с мотором видела впервые. Клаус посмотрел у Ефросиньи язык, глаза, послушал пульс.

– Всё хорошо. Мне радостно на Вас смотреть. Вы порошки пьёте, которые я привозил?

– Нет, не пьёт, – ответила за неё Анастасия.

– А почему? – спросил Клаус.

– Не доверяет она твоим порошкам.

Из всех лекарств, которые знала Ефросинья, были травы, древесный уголь, самогон первячек и мак. Докторами в её деревне были знахари, да бабка повитуха.

– Порошки надо пропить, – сказал Клаус. – Они успокоят ваши нервы. Клаус уехал.

– А вы давно знаете Клауса? – спросила Фрося?

– Я с семнадцатого. Это и есть тот Бергер, к которым я с сыном тогда приехала. Фёдору тогда оформили отпуск, но до нас он уже не доехал. Повсюду уже были бунты, забастовки, а потом Октябрьская…

Она замолчала. От волнения подергивались жилки на её лице.

– Клаус после революции домой вернулся, а Фёдор пропал, – продолжала свой рассказ Анастасия, – я с Евлампием хотела домой вернуться, но Бергеры меня не отпустили, сказали, что надо смуту переждать. А потом здесь голод был ужасный. Клаус говорил, что немецкая церковь собрала деньги, золото и разные драгоценности и передала большевикам, чтобы те купили хлеб для голодающих, а большевики всё это украли и обвинили в этом русскую церковь. Мне до сих пор не верится, что это всё было с нами. Как мы тогда выжили? Спасибо богу и Бергерам. – Давайте мы с вами чайку попьем, – предложила Анастасия. – В двадцать втором, – продолжала она, разводя самовар, – сюда, на разъезд, устроился один мужчина стрелочником, годами не стар, а борода как у старца. Прознал про него Клаус и предложил мне съездить посмотреть на него. Я, конечно, не поняла к чему это, но согласилась. Едем на разъезд, а сердце щемит. Не сразу узнала я в нём Фёдора, но сердце подсказало. Вот с тех пор и живём здесь. Здесь вообще чистое поле было. И решили мы что-нибудь построить, чтобы не мотаться в село. Да и боялся Фёдор поначалу, что признают его как белого офицера и расстреляют, но, слава богу, всё обошлось.

– А ты открылась мне сейчас, – тихо сказала Ефросинья.

– Мой Фёдор с твоим Матвеем о многом говорили. Они, оказывается, в Порт-Артуре были рядом друг с другом. Фёдор сказал, что вы хорошие люди и выстрадали не мало.

Самовар уже разгорелся, и они сидели на скамье у стола, обнявшись как мать и дочь, ожидая, когда он вскипит.

– Как оно в жизни бывает? – сказала Ефросинья. – Мой в гражданскую за Красных воевал, а теперь ты мне как родная дочь. Ты уж не серчай на меня. У меня роднее вас может никого и не будет. Куда моих увезли, и увижу ли их ещё?

Слезы навернулись у неё на глазах.

– Надейтесь на бога. Может и не отвернётся он от нас?! – сказала Настасья. – А что касается обид, то улеглось малость уже в душе. Да и на кого теперь обижаться? Матвей воевал за власть Советов. Только истинные Советы большевики уничтожили, а создали свою Советскую власть. А сейчас Вы сами видите, два-три раза в неделю идут эшелоны с людьми на восток, везут тех, кто жизнь мою сломал, а куда их везут, никто не знает. А ведь они, когда воевали с нами за новую жизнь, насмерть бились, надеялись, что будут счастливы. А теперь смотришь на них, и сердце кровью обливается, большевики и нам жизнь сломали, и их обманули.