Между времен

Даниэль Ван Моро

Между времен

Глава 1. Город без сна

В апрельских сумерках город казался чужим. Окна домов отражали мутное небо, и где-то в них уже замигал холодный свет ламп, но тепло туда не проникало – ни извне, ни изнутри. Соня шла медленно, почти наощупь, стараясь не задумываться о направлении. Пластиковый пакет стучал о колено: на дне бултыхалась йогуртовая бутылочка, учебник с закладками и преждевременно согнутая пачка печенья. Пальцы устали, как будто несли не только покупки, но и все накопившиеся осколки недели.

На пересечении улиц – поток людей, в которых смешивалась чужая речь, нервное ускорение шагов, тяжелые рюкзаки. Кто-то на ухо говорил по блютузу, кто-то вытирал нос рукавом, двое читали вслух реплики из какой-то пьесы. Соня всё это видела, но словно сквозь мутное стекло. В последние месяцы с ней это часто случалось: реальность вдруг становилась вязкой, предметы теряли четкость, ее собственные движения замедлялись – и мир, казалось, отдалялся на несколько невидимых метров.

Обычно к концу дня нарастал голос усталости. Прямо под черепом – тихая, пульсирующая боль. Это был не мигрень, а какое-то внутреннее напряжение, переутомление и тревога, сплавившиеся в нечто бесформенное и упрямое. Сессию Соня сдала только с третьей попытки, и теперь, через две недели, новые пересдачи уже маячили впереди; преподаватели раздражённо подчеркивали темы – все так же непонятные, как и в самом начале.

В университете с каждым днем становилось хуже. В глобальном смысле Соня не ощущала своего места: здесь, среди потока цифр, ни одна из которых не имела внутреннего смысла и не вызывала сочувствия, среди мозгового гудения, в котором каждый был сам за себя. Казалось, что другие студенты находят смысл в простых вещах: переменах, расписаниях, усталости, дружеских пересудах. Ее же всё чаще что-то "выбрасывало" наружу: пару раз Соня ловила себя на том, что обедает в столовой в полном одиночестве, даже когда вокруг нее сидят однокурсники. Они переговаривались между собой, обсуждали глупости, смеялись. Но словно бы смотрели друг сквозь друга – или сквозь нее.

Иногда, слыша свои ответы на практических заданиях, Соня словно наблюдала за собой со стороны: кто это говорит? Почему она так плохо формулирует? Учебники, исписанные страницы, надорванные закладки не приносили знания и уверенности, только усталость, усугубляемую мыслями о предстоящих пересдачах. Был ли у нее какой-то реальный талант или смысл хотя бы стараться? Или поступление сюда оказалось ошибкой? Каждый день бытия казался случайным, а усилия – напрасными, как попытка зачерпнуть воду ситом.

Общежитие встречало её уставшим запахом дешёвой лапши и сигарет. В проходе кто-то ругался вполголоса, умывальники по обыкновению переполнены грязной посудой, а в коридоре трещали двери. Соня прошла мимо привычного столика, где девчонки играли в карты, и попыталась улыбнуться Саше – та кивнула, тут же вернувшись к игре.

В комнате – привычный бардак: расстеленная постель, стопки не до конца разобранных книжек, апельсиновая кожура на подоконнике. Всё это казалось ей одновременно жутко знакомым и немного… чужим. В какой-то момент Соня поняла, что разучилась радоваться возвращению "домой". Внутренний голос подсказывал, что настоящее место для отдыха – где-то в другой реальности, но где именно? Здесь же, в её крошечном пространстве между столом и кроватью, было слишком тесно, слишком шумно внутри.

Она сбросила рюкзак, глухо бухнув им о пол, и включила ноутбук. Надежда на короткую видеосвязь с братом растворилась: он был не в сети. В почте – только уведомления о новых заданиях. Телефон вибрировал: "Сегодня пицца, 23:00, кто с нами?" Соня хотела ответить, что будет, – чтоб не выпасть из общего чата. Но написала только "спасибо, позже посмотрю". Она знала: не пойдет.

День прошёл так, как и предыдущие, – пасмурно. От этого становилось не легче, даже наоборот: привычка к одиночеству начинала казаться опасной. Когда человек перестаёт возмущаться и скучать, когда одиночество делается для него повседневностью – что дальше? Где та грань, за которой теряется вкус к жизни?

* * *

К вечеру напряжение усилилось. В голове словно поселился эхо-голос: "Я не справлюсь. Опять не получится". Он становился громче, когда Соня перебирала свои тетради, тщетно ища порядок в хаосе собственных конспектов. Казалось, что мир превратился в лабиринт, из которого нельзя выбраться, и она застряла где-то в тупике между усталостью и тревогой.

Вдруг что-то в её взгляде зацепилось за мелочь: та самая апельсиновая кожура, которую она положила на подоконник утром, теперь была аккуратно разложена в виде цветка. "Я этого не делала…" – мелькнула мысль. Интересно, случайно она сложила дольки так, или кто-то из соседок заходил в её отсутствие?

Соня встала, подошла к окну. Внизу, среди тёмных клочков клёнов, маячила фигура. Кто-то стоял неподвижно, глядя куда-то наверх, возможно, даже на её окно. Соня глянула внимательнее: в тени почти ничего не было видно, и она вернулась к столу, решив, что просто устала и её зрение подводит. Однако сердце чуть ускорило бег, и холодный пот выступил у висков.

Позже, когда наступила ночь, город засыпал очень медленно. Шум из коридора понемногу стихал. Соня легла в кровать, натянув одеяло до самого подбородка. Лампа на столе горела тусклым светом, от которого по углам сбегались длинные, нереальные тени.

Она попыталась читать – страницы заплетались, слова теряли контуры, смысл расплывался. Под скулой начал ныть какой-то нерв, отдаваясь неприятным пульсом в виске. Соня опустила книгу и просто смотрела на слабо мерцающее окно.

В соседней комнате кто-то включил музыку, но и это мелькнуло мимо сознания. Мысли упрямо возвращались к учёбе, пересдачам, презентации, просроченному долгу за проект. "Я не справлюсь". В какой-то момент ей почудилось, будто она слышит свой голос со стороны, как в плохой записи: "Я недостаточно умная. Это не для меня…" Эхо резануло по самолюбию, но спорить с ним не было сил. Легче согласиться и зарыться лицом в подушку.

Навалилось странное дежавю: будто сегодня всё уже происходило – те же страницы, та же усталость, даже этот цветок из апельсиновой кожуры. Предчувствие, что круг замыкается. И вот тут – что-то маленькое, почти неуловимое: голос внутри вдруг сказал, что так будет всегда, если не попробовать что-то другое. Но "что" именно? Куда идти?

* * *

Рядом на часах – без двадцати час ночи. Соня закрыла глаза, пытаясь не думать ни о чём, кроме простого ритма дыхания. Почти получилось, когда за окном внезапно щёлкнуло что-то – то ли ветка, то ли щеколда. Она поморщилась и уткнулась в подушку.

Сон всё не шёл. Мысли мельчишили, перескакивая, как кузнечики: "надо бы завтра сходить в библиотеку", "как бы не попасть опять на пересдачу", "а у Лизы были такие же пятна от ручки на пальцах, как у той девушки во сне…". Соня замерла: девушка из сна? Что за сон?

Попыталась вспомнить, но память ускользала, как вода сквозь пальцы. Смутные очертания, какие-то слова на незнакомом языке, смех. Неважно. Всё это – усталость, просто усталость.

Она перевернулась на другой бок, натянула одеяло повыше и глубоко вздохнула. В темноте за дверью кто-то прокашлялся – и вдруг в привычном шуме сон упал на неё, как тяжелое покрывало.

* * *

…Город жил своей ночной жизнью за окном, а в комнате постепенно сгущался тёплый полумрак. Соня легко, почти автоматически различала знакомые шумы: фырканье труб, стонущий лифт, пару раз кто-то смеялся в коридоре. Её собственные страхи смешивались с внешней суетой; всё это напоминало город без сна – пространство, в котором нет ни настоящего покоя, ни настоящей безопасности.

Соня полулежала, уставившись в потолок: белое квадратистое полотно, на котором иногда вспыхивали и гасли тени от проезжающих машин. Мозг сопротивлялся, не давая ей погрузиться в забытьё.

В какой-то момент, переворачиваясь, уже вполуодержимым движением, она заметила, что на столе чуть смещены книги – будто кто-то недавно их перелистывал. Но с вечера Соня ничего не трогала. "Опять мерещится…" – вздохнула она и попыталась не думать об этом. Но чувство лёгкого беспокойства отпечаталось где-то под ребрами.

На телефоне вспыхнуло уведомление: песня-плейлист. Соня надела наушники, в надежде успокоиться, но вместо этого будто бы окунулась в водоворот мыслей – старых, новейших и совсем чужих. Каждая дорожка возвращала к разным моментам – вот она путается в снежной мокроте прошлой зимы, вот смеётся на лавке рядом с подругой, вот смотрит на весенние потоки воды, чувствуя себя такой маленькой и случайной…

После пары треков мысли сместились на привычную тему: "А что, если бы…". Что если бы всё было иначе? Что если бы она могла пережить весь этот год заново – поступить в другой вуз, выбрать другую специальность, познакомиться с другими людьми? Что если вообще жить где-то в другом городе, другом времени, другой жизни? Сколько раз она проигрывала подобные сценарии в голове – ни одна версия не становилась ближе к счастью, но чувство, что вот, где-то там, вне досягаемости, есть другое, важное, что-то только для неё, не оставляло.

На мгновение ей показалось, что тени на стене сдвинутся, и в полутьме появляется женщина, неясная, словно нарисованная под дождём. Соня моргнула – и тень исчезла. Но чувство неотвязной тревоги осталось.

К рассвету Соня всё же заснула. Сквозь сон ей казалось, будто она идёт по длинному коридору, где все двери одинаковы, и только редкие огоньки за стеклянными вставками мерцают странным светом. На стенах – фотографии людей, которых она не знает, но лица их до боли знакомы. В какой-то момент в коридоре показался силуэт, резкий, чуть сутулый. Соня протянула руку – и очутилась в полном одиночестве, среди белого шума, который вскоре превратился в знакомую гудящую тишину городской улицы.

Проснувшись, утром она долго дрожала. Вновь привычная усталость, привычная тревога. Соня знала: день начинается с того же чувства, что и вчера, и позавчера.

* * *

Всё чаще ей казалось, что простая реальность подбирает к ней мелкие знаки – повторяющиеся мелочи, детали, которые не должны совпадать. Вот тот же голос в столовой повторил странную фразу, что снилась ей три ночи назад. Вот у преподавателя, которого она почти не знала, обнаружилась похожая манера держать ручку, как у мужчины из сна, лица которого она не помнила, но который стоял за её спиной во время экзамена. Соня вздрогнула, когда обнаружила, что пишет в тетради завитушки, которых никогда раньше не рисовала, но такие же были на старинных книгах, увиденных во сне недели две назад.

Она попыталась объяснить это себе: "Просто фантазия. Совпадение. Усталость". Но бесконечные повторы деталей, этот вязкий поток дежавю, оставляли после себя холодное чувство. Казалось, что она застряла между слоями мира, и каждый новый день оборачивается зеркалом предыдущего.

* * *

Так началась неделя, которая изменила всё.

Соня не могла знать, что этой ночью – последней ночью привычной жизни – стены её маленькой комнаты станут невидимым порталом, и город за окнами, весь этот уставший мир, останется где-то там, по эту сторону сна. Но пока что ей оставалось только то, что было всегда: усталость, тревога и ощущение упрямого одиночества в шумном городе, который давно разучился спать.

Глава 2. Первая ночь: Деревня на границе

Соня проснулась до будильника, но не сразу поняла, где находится. Вокруг было непривычно тихо – ни гула машин, ни шелеста деревьев под окнами, к которым она привыкла за годы жизни в студенческом общежитии. Никаких признаков обыденной суеты раннего утра: соседи-студенты обычно сновали по коридору, хлопали дверями, и вечно кто-то что-то громко обсуждал. Сейчас же – тишина, которую можно было бы назвать обволакивающей, если б в ней не чудились затаённая тревога и странная тяжесть.

Соня зажмурилась и открыла глаза ещё раз – комната вокруг была незнакома. Вместо белёной стены – старое, неокрашенное дерево, в углу – оплетённая корзина на кривых ножках, а сквозь маленькое окно-прорезь пробивался мягкий, рассеянный свет. Она лежала, укутанная в невесомое одеяло, и не сразу осмелилась дышать, боясь разрушить магию незнакомого утра. Сердце стучало – не так, как в суете экзаменов, а тихо и частотно, словно подражая мерному дыханию деревни.

Её первой мыслью было: "Я заболела. Или потеряла память". Второй: "Я умерла во сне". Но стоило ей сесть – почувствовать под собой упругий, свежий матрас и услышать раздающийся за стенкой скрип – как весь ужас пришёл вместе с реальностью. Это место было слишком материальным, чтобы быть сном, и слишком странным, чтобы быть правдой.

Она медленно встала. Ступни коснулись прохладной земли. Под окном виднелась грубо сколоченная скамейка, рядом сушились на гвозде какие-то шерстяные носки. Соня надела их с робкой благодарностью – оказалось, что на ней платье, неведомым образом соответствующее окружающему: простое, длинное, из грубой ткани, узкое по талии.

За окном открывалась деревня. Крыши хижин – солома, меж домами стелились полосы дыма и голубоватых испарений над огородными грядами. За изгородью сновали куры, а вдали, на горизонте, тянулась кромка леса. Не было видно ни современных построек, ни сотовых вышек, ни даже электрических столбов.

– Cześć (привет)! – вдруг раздался голос снаружи.

Она вздрогнула. За косым заборчиком уже стояла женщина в чепце, с румяным лицом, обрамлённым косами. Рядом – мальчик лет восьми, пристально глядящий ей в глаза.

Соня инстинктивно съёжилась. Ей показалось, что язык был похож на польский. Вдруг из дневниковой памяти всплыли фразы, мелькавшие когда-то на уроке польской литературы.

– Cześć… – пробормотала она в ответ.

– Chodź tu (иди сюда)! – женщина махнула рукой, приглашая выйти.

Соня завернулась в накинутый на спинку лавки шерстяной платок и шагнула за дверь. На крыльце было прохладно, пахло влажной землёй и дымом. Вокруг шла обычная – но совсем не привычная для неё – деревенская жизнь: женщины с ведрами торопливо шли к колонке, мужики возились у возов, звенели цепи, кто-то уже обдувал костёр под большой чугунной кастрюлей.

Женщина подвела Соню к корове, показывая широким жестом ведро:

– Pomóż, proszę, mamy dzisiaj dużo roboty (ппомогите, пожалуйста, у меня иного работы).

Соня, почти не задумываясь, взяла ведро и подняла его так, будто делала это всю жизнь. С нежданной лёгкостью она влилась в незнакомый ритм, отдаваясь странному, чуть ли не медитативному процессу – панели быта, как у бабушки в деревне, только намного старее и суровее.

Мальчик куда-то убежал, а женщина вдруг пристально посмотрела на Соню:

– Ty jesteś stąd (ты отсюда)?

Соня замялась. Что она может ответить? Наверное, лучше всего говорить мало и делать вид, что плохо понимает, – так проще оправдать возможные промахи.

– Przepraszam… jestem tu nowa (извините… Я здесь новенькая).

Женщина кивнула, улыбнувшись уголком рта – вроде бы с пониманием, вроде бы с осторожностью. Никто больше не обращал на Соню слишком много внимания. Они работали молча, и эта стараясь не думать ни о времени, ни о смысле происходящего, девочка постепенно втянулась.

День тёк спокойно, обрываясь лишь короткими всполохами: румяная девочка в красном переднике принесла лепёшку – кукурузную, с сильным запахом чеснока; старик за воротами громко ругался, что-то бурча себе под нос по польски, но в словах чувствовалась грусть, а не злость. Соня ощущала странную двойную реальность: с одной стороны, всё было для неё новым, с другой – поразительно родным, как будто она жила здесь всегда.

Над селением пролетел взмывающий крик. За забором показался всадник в бесформенной шинели и с выцветшим синеватым платком на шее. Он махнул рукой кому-то из мужчин и прокричал:

– Granica blisko! Strażnicy pytają o gości (граница близка! Охранники просят гостей)!

Женщины тревожно посмотрели друг на друга. Соня чувствовала: что-то случилось, что-то важное, но не понимала, что именно скрывается за этим коротким монологом.

Тёплый хлеб, ласковое солнце, грубость работы – всё это сочеталось с легкой паранойей, с ощущением: она чужая, и вот-вот её спросят, она не сможет объяснить кто она такая, почему здесь и почему не похожа ни на кого вокруг.

Днём, когда работы стало меньше, Соня осторожно вышла за околицу. Её внимание привлёк небольшой мостик через ручей, за которым начинался густой еловый лес. На берегу старик чинил сеть, неожиданно посмотрел на неё и вдруг сказал по-русски, с выраженным акцентом:

– Не бойся. Это место – переход. Не задерживайся здесь надолго.

Соня вжалась в себя. Старик был первым, кто обратился к ней на понятном языке. Она хотела спросить, что он имеет в виду, но от волнения не смогла выговорить ни слова. Брезжила только мысль: "Он тоже знает, что я не отсюда".

Она шагнула назад. Кусты хрустнули под ногами. Стало не по себе – захотелось вернуться в хату, спрятаться от насторожённых деревенских глаз.

  * * *

День постепенно угасал, неумолимо скатываясь к вечеру. В избе снова разожгли печь, а вечеринка за длинным столом превратилась почти в праздник – накрыли скатерть, поставили глиняные тарелки, сосуд с тёплым молоком. За окном народ пел какую-то негромкую и печальную песню, по-польски. Из темноты дома выглядывали лица – печальные, но чистые, будто прозрачно-открытые.

Соня пыталась не выбиваться. Она старалась казаться занятой – резала хлеб, мыла посуду, укладывала за малыми братьями. Её любопытные вопросы обходили стороной: с Соней говорили охотно, но очень сдержанно, будто боялись испортить хрупкое равновесие.

Сидя у стены, она заметила старую женщину – ту самую, что утром первое позвала её к работе. Она внимательно всматривалась в лицо Сони, как будто что-то узнавала. Внезапно она произнесла:

– Dla każdej dziewczyny jest swój czas i swój sen, childku. Pamiętaj o tym.

Перевод всплыл сам собой: "Для каждой девушки – своё время и свой сон, дитя. Запомни это". Соня тяжело кивнула, чувствуя, что внутри что-то сжимается от страха и такой же согревающей жалости, как когда мать одной улыбкой прогоняет все тревоги.

Засыпая, Соня ощутила невероятную усталость. Глаза закрывались сами собой. Она слышала только убаюкивающее пение женщин за стеной, голос ребёнка – и ни одного мотора, никакой современной тревоги. Она боялась заснуть и боялась не проснуться; хотелось, чтобы всё это оказалось просто причудой, сном на фоне усталости.

  * * *

Проснулась Соня в темноте резкой, холодной. Глаза медленно привыкли: вокруг – её родная комната общежития. На часах – чуть больше шести утра, свет под дверью. Она попыталась пошевелить рукой – к удивлению, на запястье болела отчётливая вмятина, как будто ведро было действительно тяжелым… и как будто всё это не было сном.

Соня нащупала пальцами тетрадь, нашла ручку, сделала первую заметку:

"Сон? Польская деревня. Начало XIX века. Всё наяву. Говорили – запомнить время, свое место. Старик по-русски… Кто он?"

Дрожь сменялась тревогой: ей казалось, что она только что перешла некую черту – и теперь назад не вернуться.

Утром всё казалось особенно блеклым и искусственным. Подруга из соседней комнаты спросила, не спала ли Соня ночью. Она только покачала головой: объяснить это было невозможно. Девочка с кухни махнула рукой и крикнула: "Будешь хлеб с чесноком?" Соня невольно вздрогнула.

Весь день она ловила дежавю: скрип кровати, запах книг, фраза "Не задерживайся здесь надолго", сказанная одним из преподавателей. Словно чужой мир теперь пробрался в реальность.

Глава 3. Ускользающий сон

Соня проснулась, едва дождавшись первого утреннего света. Простыня скомкалась у её талии, под подушкой остался теплый след от горячей щеки. Сердце еще мелко дрожало – будто и вправду бежала, скрывалась, боялась за свою жизнь. Она осторожно приподняла туловище, будто вполне реальная тяжесть неведомой опасности могла остаться с нею из сна. Тишина комнаты резала слух, казалась подозрительно непривычной – слишком ровной после ночного водоворота.

На секунду она так и сидела, вся внутри сжатая пружина, дрожащий стебель в пронизывающем ветре будничного утра. Потом встретилась взглядом с обоями перед кроватью – вечно размытые пятна, бледноватый цвет. Обыкновенная реальность. Её комната, огромное окно с облупившейся фурнитурой, на столе лампа, чашка с оставшимся чаем. Казалось, ничего не изменилось. Но в груди жил глухой, предательский страх – как будто нечто всерьёз нарушилось внутри неё.

Соня медленно протянула руку, ощупала шею, щёку, локоть. Всё на месте. Но когда взгляд упал на запястье, она вздрогнула: тонкая фиолетовая полоса тянулась вдоль вены – синяк, совсем свежий, чуть припухший, болезненный при нажатии. Она отчетливо помнила, КАК его получила – или во сне, или в самой что ни на есть реальности. На миг она застыла, слушая сердечные удары. Неужели это всё на самом деле?

  * * *

Ещё вчера ей казалось, что после того первого, невероятного, но, возможно, случайного сна (или полусна, или как это называется?) всё пойдёт на спад. Ну, ошиблась, перенервничала, бывает: учебный год, сессия, вечные хождения по мукам. Но эта ночь разрушила простую логику.

А начиналась она обыденно. Всё тот же недолюбленный чай, ненавистное недописанное эссе по истории, серые холмы учебников и наползавший отовсюду отчаянный холод предстоящих пересдач. Соня, ощутив, как тяжело сжимаются мышцы висков, забралась под одеяло, включила спокойную классическую музыку, попыталась отрешиться. Но на этот раз засыпание было не постепенным, а каким-то стремительным – мгновение назад мелькала лампа под наволочкой, и вдруг обрушилось что-то иное – не привычная тьма, а совсем иная текстура.

В этот раз не было мягкого света, не было глины деревенской хаты или запаха пыльной глиняной посуды. Всё казалось мгновенно острым и контрастным.

Она стояла на широкой мостовой, серые плиты уводили вдаль, и тысячи людей двигались по разным направлениям. Над ними нависала плотная туча, белый дым смешивался с автомобильными выхлопами – Париж, догадалась Соня, хотя никогда здесь не бывала. Но нутро отзывалось отголоском узнавания: огромные световые вывески «Liberté», плакаты с надписями на французском, толпа молодых людей, многие в грязных рубашках, джинсах, ярких куртках. По стенам, на асфальте – лозунги, крики, целая орда возбужденной молодежи.

Май 1968-го. Потом она опишет это себе именно так: "Май шестидесятого восьмого года… Париж… город свободных мыслей, баррикад, людей в ярости и восторге". И всё вокруг вибрировало почти электричеством.

– Hé, mademoiselle (привет, мадмуазель)! – кто-то ухватил её за рукав. Соня, оглянувшись, встретила взгляд кареглазого парня, лицо его было веснушчатым, небритым, волос вихрастый, а улыбка быстрая, нервная. – Tu viens d'où? (Откуда ты?)

Она машинально ответила на ломаном французском, сама не зная, что именно произносит.

– Je… Viens de Russie, – попробовала сказать она, – Et toi?

Парень вроде понял, ухмыльнулся ещё шире, тыкнул пальцем в сторону бегущих ребят:

– Ils vont à la Sorbonne. Il y a des flics, viens! (Они идут к Сорбонне. Там полиция. Пойдём!)

Он толкнул её вперёд – в гуще толпы было тревожно, воздушно, опасно. Рядом смеялись какие-то девушки с цветами в волосах, кто-то распевал "Sous les pavés, la plage!” ("Под брусчаткой – пляж!"), скандировали что-то про свободу и новый мир. Шум, чад, непостижимая радость и страх.

Они оказались почти у самой баррикады. Куча растрёпанных книг, вывёрнутых скамей, уличные фонари, покосившиеся велосипеды составили причудливую ограду – за ней кто-то размахивал красными флагами.

– Они сейчас пойдут на прорыв! – воскликнул кто-то совсем рядом по французски – и рука, чья-то крепкая, ухватила Соню за запястье, потянула вниз. – Приседай, прячься, здесь опасно! Полиция!

Крики многократно усилились, кто-то запустил в воздух бутылку. Вмиг всё преобразилось – с глухим грохотом впереди появилось облако слёзоточивого газа. Соня, задыхаясь, в панике пыталась вырваться, но парень держал её крепко, вжимая в гору мешков. Она кашляла, дернулась изо всех сил, чувствуя, как пальцы незнакомца впиваются в кожу – этот закрученный, до боли реальный момент будто бы лип к мозгу, к мышцам, к сердцу.