Гришкина война

Бабы, с детьми молча, стояли между начальником и солдатами, оглядываясь на селян, словно прося у них защиты. Но толпа тоже молчала. Родилось какое-то коллективное чувство вины за то, что кто-то повесил солдат, за то, что куда-то скрылись хозяева. Да, просто вины, даже беспричинной. Коль есть начальник, который ругает, значит, все остальные виноваты. Должны быть виноваты, должны. Не может большой начальник ругаться без причины, без вины.

– Подстилки кулацкие…. Я вас научу свободу любить.

Комиссар приблизился вплотную к группе оробевших женщин и, как-то неожиданно для всех, позволил себе просто хамскую скабрезность в отношении полнотелой, молодухи. Она, не раздумывая, просто инстинктивно влепила ему оплеуху. Удар был крепкий, и комиссар отлетел на пару шагов и оказался на одном колене.

Вскочив, он что-то кричал и пытался выхватить из кобуры наган. В этот момент раздался выстрел. Женщина, подкосившись, грохнулась в пыльную дорогу. Солдат, который стрелял, уже передёрнул затвор и наставил винтовку на толпу. В дальних рядах собравшихся началось движение, кто-то кинулся бежать, кто-то заголосил: «Убива-а-ают!». Комиссар, так и не достав наган, подлетел к солдату и зашипел на него:

– Ты что? Ты что наделал? Что ты наделал, болван?!

Солдат старательно тянул шею и расправлял плечи:

– Так… Вас же сказали охранять. Вот.

Кто-то ещё кричал, шарахнулись во все стороны. Толпа быстро редела. Остались возле убитой солдаты, да комиссар. Где-то в соседнем дворе истошно выла собака, да на церковных тополях расположились вороны и старались перекричать друг друга.

Комиссар вышагивал взад, вперёд, заложив руки за спину. Солдаты, вытянувшись, слушали разнос. Из церковной калитки вышел священник, обернувшись на церковь, перекрестился и, шагнув несколько раз, столкнулся лицом к лицу с комиссаром.

– Вот! Опиум для народа!

Священник мелко крестился и пытался разойтись с агрессивно настроенным человеком, но тот ухватился за рукав рясы и не пускал.

– Где банда? Где?!

– Бог с вами…. Ка-акая банда? Бог с вами.

– А-а! Бога вспомнил?!

Продолжая удерживать священника, комиссар снова развернулся к солдатам и прохрипел:

– Расстрелять! Собаку!

Солдаты, только что получавшие разнос, чувствуя себя провинившимися, рьяно кинулись исполнять распоряжение начальника. Ухватив со всех сторон священника, поволокли его за угол ограды. Вскоре там грохотнул нестройный винтовочный залп. С тополей торопливо сорвались вороны и молча, растворились в сером, низком небе. Солдаты возвращались с радостными улыбками на лицах. С чувством исполненного долга.

– По коням! – скомандовал комиссар, усаживаясь в пролётку. Деревенские коммунисты стояли в стороне, ждали распоряжений. Комиссар подъехал к ним, помолчал. Вытащил из кобуры наган и передал его Ивану Андреевичу.

– Теперь смотрите в оба. Кулаки не простят нам этого.… Ну… не простят. Если что, сообщайте. Мы порядок наведём. Да…. Наведём. О проделанной работе, о мероприятии, я доложу в ревком. Доложу, будьте уверены.

Чуть подёрнул вожжи и, не прощаясь, с места рванул крупной рысью. Солдаты, растянувшись, подтыкали пятками своих коней, старались не отстать.

Кто такой «ревком», которому комиссар будет докладывать о мероприятии, мужики не знали, хоть и начинали уже понимать, что это большой начальник. Начинали понимать, что именно по распоряжению этого большого начальника людей можно убивать без суда и следствия. Приходило понимание, что началась новая эпоха, и какой она будет, какой станет жизнь, – одному Богу ведомо.

      ***

Закончилась спокойная, размеренная жизнь в Бродах. Каждый боялся своих соседей, старался отвести, спрятать глаза при случайной встрече. А вообще, лучше и не встречаться. Ходили слухи, что где-то рядом уже идут настоящие бои. Где-то красные, где-то белые, где-то каратели и ещё, ещё. От всей этой неразберихи и боялись люди друг друга, боялись, и не верили.

Ночами конные разъезды рвали копытами и без того чуткий сон селян. В ночные стёкла часто прилетали булыжники, а то и пули. Выстрелы в ночи уже не удивляли, хотя и заставляли вздрагивать, заставляли бояться и плакать малых детей.

Утром опять и опять где-то выла семья над погибшим кормильцем. А если конные летели вдоль улицы с факелами, это обозначало, что этой ночью чей-то дом сгорит. И хорошо, если он сгорит один, не зацепив длинными языками пламени соседские сараи и дома. Страшное время разбудили. Страшное.

Хотя бы тем было это время страшное, что жизнь человеческая очень обесценилась. Да, пожалуй, никто вообще не думал о той цене. Резали, рубили, стреляли, жгли. Для себя объясняли это смутой. Для себя. Чтобы успокоить совесть, если таковая ещё сохранялась где-то внутри.

В один из осенних вечеров Гришка, уже будучи крепким подростком, прибежал с речки и, бросившись к отцу, стал сбивчиво рассказывать, что Миасс переходят девки.

– Много девок. Все с винтарями. В форме. И командир у них баба.

– Ты ничего не путаешь?

– Вот те крест! Солдаты! Только девки…

Иван Андреевич стал торопливо собираться, Нюрка завыла, но, после грозного окрика отца смолкла, словно подавилась своими же всхлипываниями. В стекле было уже три дырочки от пуль, и Гришка теперь приник к одной, всматривался в дальний проулок, откуда должен был появиться отряд. Мать, молча, помогала собирать котомку. Отец что-то наказывал, но его никто не слушал.

О женских карательных отрядах уже говорили, конечно, слышали, но вот видеть не приходилось. Рассказывали, что они совсем бесстрашные и безжалостные. Расстреливают без особого разбирательства, как правых, так и виноватых.

Отряд уже вышел из проулка на улицу, чуть приостановился, разделился надвое. Одни пошли в сторону церкви, громыхая прикладами в калитки, выбивая рамы и стёкла, другая часть в сторону лога, с таким же грохотом, звоном битого стекла и даже выстрелами. Заголосили бабы, заревели в голос ребятишки, залаяли по всей деревне собаки.

Иван Андреевич, с тремя товарищами, успели выбраться через огороды и убежали из деревни в сторону леса, узкой полоской темнеющего на горизонте. Они уже не слышали, как стучали приклады в калитки селян, как звенели разбитые стёкла, как скулили дворовые собаки, подстреленные карателями. Они просто слышали не частые выстрелы в надвигающихся сумерках и переживали за свои семьи. Надеялись, что выстрелы грохочут не в их ограде.

Осень в этот год затянулась. Даже трудно было понять, что это осень, жара стояла самая летняя. Зной плодил осеннюю, кусачую муху, крепко высушивал огородную ботву и оголял пастбища. Кусты и деревья стояли усыпанные жёлтыми и красными листьями, словно уставшие от этой беспрестанной жары, ожидающие осенней прохлады с её слякотью, с дождями, да ветрами. Ветра сдерут листья, очистят, освободят ветки и дадут им отдых, дадут возможность разнежиться в прохладном, сыром воздухе.

Женский карательный отряд расквартировался в церковных пристройках, да в самой церкви. На колокольне установили пулемёт, а возле калитки постоянно стоял часовой. Вернее, стояла. Девицы все были молоденькие, весёлые. Из церкви то и дело долетал задорный, беззаботный девичий смех. Они уже дважды обошли все подворья в поисках коммунистов, активистов и сочувствующих советской власти.

Найти именно врагов не получилось, но отчитываться было нужно, и отряд расстрелял двоих мужиков, совсем не причастных к перемене власти, и одного деда, слепого, глухого, старого. Деда за то, что он палкой огрел девицу в форме, а мужиков так, на всякий случай. Да ещё перебили по всей деревне собак, которые смели гавкать и не успели спрятаться.

С наступлением темноты каратели несли дозорную службу. Группами по три человека они патрулировали улицы и выходили за околицу, словно ждали кого, сторожились.

На второй день, а вернее уже поздним вечером, Гришка, с мешком продуктов за плечами пробрался к заднему пряслу огорода и притаился там, ожидая, когда совсем стемнеет. По темноте он перебежал в лог и низиной направился в сторону озера Казанова. Именно там должны были прятаться деревенские активисты.

Верёвочные лямки от самодельного заплечного мешка больно врезались в плечи. Он просовывал большие пальцы рук под эти верёвки и оттягивал их, давая плечам отдохнуть. Выпала обильная роса и ноги промокли, промокли и штаны, до самых коленей. Шагать было трудно.

Пробираясь между кустов, Гришка услышал какой-то подозрительный звук и замер, присел за кустами. Сверху, с края оврага, доносился приглушённый разговор.

– Там кто-то есть.

– Кто там будет?

– Да, да, вон за кустами. Надо туда стрельнуть.

В ночи клацнул затвор и Гришка понял, что сейчас его пристрелят. Он очень боялся, уже хотел просить, чтобы не стреляли, но голос куда-то пропал. Он всматривался сквозь кусты в ночную тьму, но ничего не видел, только бледные пятна, – лица девчат карателей.

– Да брось ты. Может заяц. Такую тишину нарушать…

– Ой, девочки! Ночь-то и, правда, только для любви. Ах!

– Будет вам! Любовь вспомнили. Не время.

– А как же не время, если у меня в груди так и жмёт, так и жмёт…. Девочки!

– Хорошая грудь за неделю пулю чует.

– Ну и дура!

– Сама…

– Отставить!

Ночные облака чуть-чуть раздвинулись, выпуская на небосвод полную луну. Она озарила своим упругим светом всё окрест, залила бескрайнюю степь за логом, раскрасила причудливыми красками близкую деревню и заиграла, заблестела, окунувшись в дальний плёс реки. Река в том месте широко, вольно растекается по мелководью и дорожка от луны получается длинной, трепетной от течения, – волшебной.

Ночной патруль ушёл дальше, в сторону деревни, а Гришка ещё долго сидел под кустами, ни живой, ни мёртвый. Он вспоминал, как они с ребятами гоняли в ночное хозяйских коней. Как по всей ночи жгли костры и пекли в углях картошку, которую называли «печёнки». Какое удивительно звёздное небо бывает над его деревней, и как оно почти полностью вмещается в реку, от берега, до берега. Какие мягкие и нежные губы у жеребят и как эти жеребята совсем не боятся пацанов, особенно ночью. И как весело сидеть с друзьями вокруг костра, уплетая ещё не пропёкшиеся печёнки, вгрызаться в сырую мякоть картошки, пачкая руки, губы, нос в саже, и знать, что во всю жизнь вкуснее еды уж не будет.

И как страшно теперь. Та же ночь, то небо и луна, та же степь, река вдалеке. Та же самая река. А так страшно. Так страшно.

Он всё-таки нашёл в себе силы и дотащил мешок с продуктами до озера, где его поджидал отец. Расспросил, что творится в деревне и торопливо отправил назад, условившись, что на другую ночь будет встречать его здесь же.

Гришка торопливо бежал в сторону деревни, в сторону дома. Бежал, спотыкаясь и даже падая, но не обращал на это внимания, просто торопился домой. Луна снова скрылась за обманчивыми тучами, и ночь стала совсем непроглядной. Если бы он не знал так хорошо дорогу, можно было бы и заблудиться.

Спустившись в лог, чтобы незаметно подобраться к деревенским огородам, Гришка упал на колени, потом и вовсе повалился лицом в траву и заплакал. Он решил успокоиться здесь, чтобы не разреветься дома. Хватит и того, что Нюрка постоянно ревёт и попусту расстраивает мать.

Неделю Гришка таскался на озеро, принося мужикам продукты. Боялся, прятался, ползал по сырой траве, убегал. Делал своё, большое дело, не рассчитанное на такие годы, на такие детские годы. На обратном пути забивался под кусты и выплакивал в одиночестве слёзы страха. Успокоившись, пробирался домой, залезал на холодную печь, так как ещё не топили, и засыпал крепким, ребячьим сном.

Почти неделю женский батальон стоял в Бродах, патрулировал улицы и окрестности, охранял, какой бы там ни было, порядок, деревенских жителей больше не обижал и собак не стрелял. Девчата, в белом, солдатском белье, купались на деревенской пристани, гонялись друг за другом с визгом и заливистым смехом. На реку бежали, забыв свои винтовки. Эх, девоньки, какие же вы каратели, какие солдаты.

На церковной колокольне установили пулемёт и теперь двое девчат постоянно там дежурили, в светлое время суток. Сидели близко друг к другу, навалившись спиной на прохладную стену. Разговаривали, поглядывая в узкие, высокие окна, из которых была видна не только вся деревня, но и околица, и дорога, уходящая к мосту, а потом и дальше, дальше, где и терялась в лесах. И казалось, что эта дорога там, в лесах, и заканчивается. Заканчивается, ограничиваясь вот этим миром, включая в себя эту деревню, огороды, извилистую реку, с выпирающими на поверхность воды отмелями. Такой маленький мир. Маленький, ограниченный этим блёклым небом и дальней полоской леса. Маленький мир большой, непонятной войны. Кто с кем воюет? Кто против кого? За какие цели?

– Нас всех убьют?

– Зачем ты об этом говоришь?

– Убьют?

– Перестань. Мы знали куда идём.

– Я не знала. Меня бабушка привела. Мама уже давно во Франции, меня к себе звала, а бабушка не пустила. Не пустила. Сказала, что Родину надо защищать.

– Вот и защищай.

– От кого? Все же свои. Все русские…

Девчонки прижались друг к другу и тихонько заплакали. Они часто плакали в последние дни, хотя особой причины для этого, как будто, и не возникало. Просто становилось жалко себя, жалко подруг, вот и подкатывали слёзы, просились наружу.

Командир отряда, моложавая, крепкая женщина по имени Фаина Ниловна, даже имела какое-то воинское звание. Но никто из подчинённых по званию к ней не обращался. Кто-то звал по имени и отчеству, кто-то, кто помоложе, называл тётей Фаей. За глаза же все звали командиршу не иначе, как «Фанилой», вложив в это слово и имя, и отчество и всё остальное, о чём в мужской среде говорить не принято.

Фанила была мужиковата, имела грубоватый, чуть с хрипотцой, командирский голос, но девчат на дыбы не ставила, не то, чтобы относилась к ним с любовью, но и излишне не строжилась, наказывала очень редко. К тому же, Фанила была тайной алкоголичкой. Она и дня не могла прожить без водки, вина, или самогона. Вот и здесь, в Бродах, заняв оборону, выставив посты и определив порядок патрулирования, она затарилась самогонкой и, закрывшись в отдельной комнате, пила.

Когда появлялась среди подчинённых, те едва сдерживались, чтобы не отвернуться от крепкого запаха перегара. Вот уж Фанила, так Фанила.

Девчата бегали на реку купаться, а Фанила даже не выходила. Иногда до самых потёмок не выходила из своей комнатки. Девчата подкрадывались на цыпочках к её двери и прислушивались: жива ли?

Основной наблюдательный пункт по определению находился на колокольне. Может быть, по этой причине там и дежурили по двое, возле пулемёта.

– А у тебя? Мама?

– Да. И мама, и братишка. Они не переживут, если со мной что… Папу забрали. Он инженер. Сказали, что нужен специалист и забрали. Нам кажется, его просто арестовали.

– Нет! Нет, не думай так. Думать надо о хорошем.

– А сама? Сама говоришь, что нас убьют…

– Нет! Не думай так. Никто нас не убьёт. За что нас?..

– Я старика застрелила. Во-он в том доме.… Ой! Что это? Что это?!

Девчата приникли к проёму и смотрели в сторону реки. По дороге, бодрым шагом, придерживая линию строя, двигался небольшой отряд военных. Винтовки мерно покачивались в такт шагам, изредка взблёскивая штыками. За последними солдатами лениво поднималось облачко пыли и отплывало в сторону от дороги, там оседало. Командир шёл чуть впереди и сбоку, опираясь левой рукой на длинную, чуть не до самой земли, саблю.

– Ой! Ой, мамочки. Надо Фаниле сказать.

– Надо тревогу…. Ой.

Но, видимо, приближающегося противника уже заметили. В церковной ограде поднялась суета. Кто-то торопливо натягивал гимнастёрку, кто-то пытался застегнуть ремень с подсумками, с запасными патронами прямо на бельё. Кто-то уже сбегал на реку и предупредил купающихся, и теперь они, растянувшись по проулку, бежали в сторону церкви, отсвечивая белыми, залипшими на мокром теле, рубахами.

Брякали приклады и клацали затворы. Фанила, безо всякой суеты, распоряжалась, кому какую позицию занимать.

Солдаты уже рассыпались по улицам и охватывали полукольцом самый центр, сжимая это кольцо к церковной ограде. Прогремели первые выстрелы. Девчонки, бежавшие от реки, выскочили прямо на солдат и те их расстреливали, как в тире. Передние упали, следом, из проулка выскакивали ещё и тоже падали, после прицельных выстрелов. Снова выбегали из проулка и снова попадали под винтовочный огонь.

Нестройные хлопки доносились от церкви, но они были очень редкие. Фанила во весь голос кричала:

– Пулемёт! Пулемёт! Почему молчит пулемёт?!

Но пулемёт молчал. Девчонки видели, как погибали их подруги, выбегающие из проулка, от реки. Видели, как они, с мокрыми волосами, безоружные, в белом, солдатском исподнем валились друг на друга как подкошенные и сразу, сразу рубашки становились алыми. А руки вразброс. И волосы. Волосы растекались по закровеневшим рубахам.

На это было так страшно смотреть. Так страшно, а глаз не отвести, не оторвать глаз. И не было сил, даже мысли не было о пулемёте. Страх сковал не только тело молодых девчат, но и саму душу сжал в какой-то маленький комок. Даже мысли теперь уж не подчинялись хозяину, только страх и ужас, страх и ужас овладел всем телом. Страх и ужас!

Молодая бабёнка, селянка, заслышав крики, а потом и выстрелы, заметалась, заметалась по двору, схватила на руки мальца, ещё только чуть-чуть начинающего ходить подле опоры, и метнулась вон. Куда, зачем? Просто страх погнал. Страх неведомый, но такой могущественный, что, казалось, может сдвинуть времена и события, всё сможет. Всё. Вот и погнал. Простоволосую, в подоткнутом переднике, босую.

Погнал поперёк улицы, с придыханием, с каким-то звериным выражением лица, и горячим, болезненно горячим шёпотом. Шёпотом прямо в ухо своему чаду, зажатому так крепко, что тот от боли даже и не кричал, просто открыл рот и пытался вдохнуть горький, жаркий глоток воздуха.

Сидела бы дома, в своей ограде, или в дом бы забилась, спряталась, глядишь, и пронесло бы беду-то мимо. Пролетела бы она стороной, беда-то.

Пуля нагнала молодуху уже совсем на другой стороне улицы. Уже, почти, убежала. Каких-то двух-трёх шагов не хватило. У самой крапивы упала. Крапива в Бродах растёт в три человеческих роста, знатная крапива. От каждого забора, от каждого прясла тянется в улицу, стремясь занять, заполонить свободное место.

Вот подле неё, подле крапивы, лежала теперь бездвижно молодая жительница деревни, высоко, неловко вспучиваясь на краю дороги. Рядом, то и дело натыкаясь на жгучую, неумолимую крапиву, ползал осиротевший ребёнок. Он пытался привставать, придерживаясь за мать, но снова плюхался в дорожную пыль и начинал плакать.