Девушка с асфоделями

Я шагал очень быстро, не сводя глаз с домика, как если бы шел на свет маяка. Когда до него оставалось не больше метра, правую ступню вдруг пронзила боль, да такая сильная, что я вскрикнул, пошатнулся и наверняка бы упал, но успел опереться о вишневый ствол. Опустив глаза, я увидел, как на тряпичной материи кеда, в котором теперь ныла нога, проступило пятнышко крови.

Мне подурнело. Господи, тут еще и змеи водятся?

Стараясь не ступать на поврежденную ногу, я дохромал до крылечка и сел, привалившись спиной к стене домика. Надо бы закатать штанину и снять обувь, посмотреть, насколько все плохо, но мне страшно и я никак не могу вспомнить очередность действий при укусе змеи – если я вообще когда-либо ее знал. Это мог быть и уж, но не взглянув на рану точно не скажешь.

Сделав пару глубоких вздохов – боль уже не жгла так сильно, – я наклонился было, чтобы развязать шнурки, как в глазах потемнело и по телу растеклась слабость.

Глава вторая

Раны

1

Спустя целую вечность я очнулся.

И не смог вспомнить, как оказался на кровати в своей детской комнате. В теле и голове все еще ощущалась обморочная слабость, во рту – кислинка от успешно сдержанного приступа тошноты. Оторвавшись от подушки, я увидел, что штанина на правой ноге аккуратно подвернута до лодыжки, а ступня перебинтована. Должно быть, матушка нашла меня и вызвала скорую.

Тот факт, что я очнулся дома, а не в больнице, не мог не принести облегчения: меньше всего на свете мне хотелось застрять в палате с выкрашенными стенами и вечно раскаленной батареей под не открывающимся окном, где равно боишься и одиночества, и прихода врача. Я не хотел умирать – и в Эмск приехал не за этим.

На кухне загремел ставящийся на плиту чайник. Я выдохнул. Нашлась, слава богу.

Попытался сесть и поморщился, когда старая кровать, в которой я помещался лишь каким-то чудом, предательски затрещала. На кухне тотчас стало тише, и быстрее, чем я успел подумать, можно ли мне ступать на больную ногу или надо ее поберечь, дверь распахнулась и в нее вошла девушка.

Я не знал почти никого из соседей – заборы не способствовали знакомствам, да и за годы моего отсутствия старые лица наверняка успели смениться новыми, – но отчего-то сразу понял, что она не местная, не из поселка. И при всем этом не мог отделаться от смутного ощущения, что уже видел ее раньше – или кого-то очень похожего. Каштановые, отдающие в рыжину, волосы зачесаны назад и сколоты на затылке, открывая точеную шею. Слегка угловатое лицо с полными губами и большими темными глазами сначала показалось мне грубым и некрасивым, но чем дольше я всматривался, тем более фактурным видел его. Зеленая блуза заправлена в древесного цвета юбку, чуть слышно зашелестевшую, когда незнакомка шагнула ко мне. На ногах у нее были гостевые тапочки – ровно те же самые, которые когда-то надевала Лиза.

Ее так и хотелось поразглядывать, но в тот момент меня куда больше волновал вопрос, кто она и что делает в матушкином доме.

– Лучше вам еще полежать, – сказала она, остановив меня жестом, хоть я и так замер, уставившись на нее, на краю кровати. – Кровь больше не идет, но ранка закроется не сразу.

– Вы врач? – догадался я. Белый халат наверняка остался в гостиной или на кухне, куда матушка, конечно, повела ее пить чай.

Незнакомка не успела ответить: в комнату, сильно запыхавшись и опираясь на грубо сделанную клюку, вошла сама виновница моего приезда и – косвенно – случившегося со мной досадного несчастья.

Выглядела она, как и сулил дядя Геша, неважно: тень от некогда бойкой старушки, провожавшей меня пять лет назад и горячо заверявшей, что мне не о чем беспокоиться и что с Божьей помощью все образуется. Кожа ее пошла пятнами, стала землистой, волосы едва-едва прикрывали череп, в руках и подбородке гулял тремор. На виске желтел след недавнего падения, о котором успел упомянуть дядя: поливала цветы за калиткой и вдруг свалилась, точно замертво, и зацепилась за каменный бортик клумбы головой. Хорошо еще, что не в саду, где никто бы и не узнал о случившемся – пока не пошел бы запах, или не сбежались бы собаки (скорее кошки), или не переполнился бы почтовый ящик, или не приехали бы отключать газ за неуплату.

Матушка оперлась на клюку в нескольких шагах от меня, словно не решаясь подойти ближе, – незнакомка поддержала ее за локоть, – и окинула взглядом. Я не пошевелился, даже не протянул навстречу руки, чтобы заключить в объятия. По правде говоря, я так давно этого не делал, что уже неловко было и начинать. К тому же, хоть с той поры и прошло пять лет, теперь, снова увидев ее, я ощутил в сердце прежний гнев.

– Ну здравствуй, Митюша! Не чаяла тебя увидеть, – сказала она, и в ее голосе, как и раньше, поскрипывала нежность. – Уже познакомился с Марьей? Это она тебя спасла, – тут она послала признательный взгляд девушке, кротко улыбнувшейся в ответ.

– А что случилось? Меня змея укусила?

– Господь с тобой! Змей тут отродясь не бывало. Ты на деревяшку напоролся, на гвоздик-то. А как поглядел, то и замутило тебя наверное. Папенька твой такой же был, тоже крови боялся… Но Марьюша за тобой приглядит. Да, милая?

– Не беспокойтесь, бабушка Франя, – ответила та, и матушка погладила ее по лежавшей на локте руке. – Я же обещала.

Меня передернуло от неожиданного ласкового обращения, которое словно вводило случайную знакомую в круг семьи, делало ее сопричастной нашей истории – и меня поразило, как мало теперь для этого нужно. Лиза заплатила гораздо большую цену.

– А тебе, Митюша, дядя позвонил?

– Да. Сказал, ты умираешь, – безжалостно отвесил я, все еще раздосадованный. – И я оказался крайним.

Она покачала головой, и взгляд ее больших, замутненных годами глаз увлажнился. Марья за ее спиной перехватила мой взгляд, и мне показалось, что темные брови ее слегка нахмурились.

– Да, – вздохнула матушка, но с каким-то упоением, а не печалью.

– Что врачи говорят? Почему не оставили в больнице, если все так плохо?

Она мелко рассмеялась, опасно качнувшись на клюке, – но Марья ее удержала. Я вдруг подумал о тряпичной кукле, которая живет, пока того хочет рука хозяина, – убери ее, и кукла превратится в кусок ткани, горстку пуговиц и моток ниток. От этой мысли стало жутковато.

– Говорят, пациент скорее мертв. Да я и сама это знаю. Не хочу занимать место, которое другому может оказаться нужнее, чем мне. К тому же у меня теперь есть Марьюша, мой ангел, – она всегда со мной, с того самого дня, – матушка дотронулась дрожащими пальцами до пятна на своем виске.

– Прекрасно, – не сдержался я, – значит, я могу уезжать обратно?

Матушка как будто испугалась.

– Ну что ты, Митюша, останься, – торопливо заговорила она. – Я Бога молила, чтоб дал свидеться с тобой еще разок… Тяжко у меня на сердце, сын.

Тут она сделала паузу и воззрилась на меня просящими глазами. Я промолчал, хотя, конечно, прекрасно понял, что она имеет в виду. Тогда матушка, поискав взглядом поддержки у своего ангела, продолжила, уже спокойнее и тише:

– Я сейчас сама как Лиза…

– Даже не сравнивай, – процедил сквозь зубы я.

– Но ведь это так, – с чувством продолжала она. – Если бы Геша не позвонил, ты бы и не подумал приехать. А теперь и обнять не хочешь, словно я чужая!

– Чья же в том вина?

Мне не нравилось ни то, какой оборот принял первый же наш разговор, ни то, что он происходил при постороннем, явно привлеченном матушкой в качестве группы поддержки. У меня же не было никого, но если в домах остаются частички душ некогда живших в них людей – не обязательно покойных, – то меня наверняка поддержала бы Кристина. Уверен, будь она тогда с нами, семь лет назад, когда я привез Лизу в Эмск, будь она на том ужине, все сложилось бы иначе и мы бы до сих пор жили в доме с колокольчиками.

Матушка вздохнула, на этот раз – с учительским терпением. Из позы и взгляда ее исчезла мольба.

– Знаю, я кругом для тебя виновата. И характер у меня больно крутой… Но не за тем я прошу тебя остаться, Митюша, не ради споров, кто прав, кто виноват. Я хочу…

– Если ты надеешься, что мы помиримся, – сухо заметил я, решив больше не мучать ни себя, ни ее, – то этого не случится. Ну, теперь я могу ехать?

С этими словами я поднялся было с кровати, как стопу тотчас прожгла боль, будто я встал не на заплешивевший ковер, который давно не выбивали, а на раскаленную сковородку. Я завалился обратно, обняв ногу и притянув ее к груди. Неужели ранка от обыкновенного гвоздя может причинять столь адскую боль?

– Это точно не змея была? – простонал я в подушку.

– Точно, – ровным голосом отозвалась Марья.

Подняв голову, я поймал на себе ее темный взгляд, и увидел, как она, придерживая матушку за плечи, уходит с ней прочь, и на мгновение мне показалось, что за ее спиной, подобно двум крылам, растет и высится тень.

2

Марья вернулась, держа в руках старый, весь перемотанный изолентой костыль. Кажется, с ним ходила еще бабушка, а потом он перешел по наследству матушке, когда врачи разрешили ей вставать с инвалидной коляски.

Помню как сейчас: Лиза сидела за шитьем – ей не нравился однообразный ассортимент детских магазинов, – когда зазвонил телефон. Тот редкий случай, когда матушка не оставила его дома и не забыла зарядить. Не говоря ни слова, но сильно изменившись в лице, Лиза сорвалась с места и выбежала из дома так стремительно, что я, заподозрив неладное, бросил работу и поспешил за ней.

Оказалось, матушка неудачно упала, спускаясь в сад, и сломала ногу. Увидев меня за Лизиной спиной, она было рассердилась:

– Я же просила ему не говорить! – но быстро отошла, когда я стал вызывать скорую, а жена побежала в дом за документами. Теперь она только постанывала от боли и сокрушалась, что наверняка останется хромой – и это в лучшем случае, а если ее прикует к инвалидной коляске, то умрет от голода, потому что она никому не нужна.

Когда матушка вернулась с больницы – в кресле, но не на всю жизнь, Лиза добровольно взяла на себя заботу о ней. Поначалу я откладывал дела и всюду следовал за ними, ожидая, что матушка наговорит ей гадостей, но Лиза неожиданно проявила твердость, заявив, что прекрасно справится сама и я могу спокойно вернуться к работе. Пришлось уступить.

Теперь этот костыль, словно зловещая эстафета, стал моим. Я вгляделся в его поверхность, провел рукой, надеясь, что она сохранила прикосновение Лизиного тела, ее страдание. Однажды – случайно или нет – матушка, не разойдясь с ней на садовой тропинке, прошлась костылем по ее лодыжке. Лиза уверяла, что ей совсем не больно и синяк быстро пройдет, что дорожка действительно очень узкая и я все слишком драматизирую. Возможно. Возможно, я стал сам не свой после того, как матушка, узнав, что мы уже женаты, назвала Лизу аферисткой. Тем удивительнее было видеть рядом с ней Марью.

Костыль же оказался холоден. Он впитал лишь сырость чердака.

Марья помогла мне опереться и сделать первые несколько шагов по комнате, пока я не норовился. Стопа все еще болезненно ныла, давая понять, что в ближайшее время я точно никуда не уеду. Не то что бы я действительно намеривался привести свою угрозу в исполнение – денег на обратный билет у меня сейчас не было, – но мысль о том, что я в любой момент могу вернуться в С., утешала. Теперь же я заперт здесь не только до получки, но и до выздоровления ноги.

С костылем я почувствовал себя стариком – а ведь мне нет еще и сорока.

– Так вы, Маша, врач? – с накатившей досадой спросил я.

Мы шли на кухню, где ждала нас к чаепитию матушка.

– Марья, – поправила она и, после паузы, будто призадумавшись, ответила: – Скажем так, я кое в чем разбираюсь.

– Это обнадеживает, – пробурчал я, стараясь продвигаться вперед так, словно каждый день ходил с костылем. – Вы учились у нее? Соседка?

– Ни то, ни другое, – отвечала она за спиной, на каждые мои два с половиной шага делая один свой.

– А кто же тогда? Волонтер?

– Думаю, сейчас, с учетом всего, правильнее было бы ответить «самый большой ее друг».

– Неужели? – мне не понравился явный намек на только что состоявшуюся при ней не самую теплую встречу. – Что ж, поздравляю. Вы вундеркинд.

Марья рассмеялась: легко, безмятежно, как смеются дети. Ее смех неожиданно подействовал на меня расслабляюще, и я сам невольно улыбнулся – впервые с той минуты, как ступил на эмскую землю.

– С чего вы взяли?

– Только так можно понравиться моей матери.

На кухне нас ждали три разномастные чашки, в которых болтались чайные пакетики, тоже разные. Мне досталась с отбитым краем и черным чаем, Марье – в розочках без ручки и зеленым, а самой матушке – детская, зато целая, и с чаем неопределенного цвета. На столе в хрустальной вазочке лежали всевозможные сладости: пряники, конфеты, сушки, вафли, мармелад, печенье – все в единственном экземпляре и успевшие окаменеть. А на блюде рядом – щедрые горки клубники, жимолости и вишни.

– Это Марьюша принесла, – заметив мое удивление, довольно сказала матушка. – В город я уж давно не выбираюсь.

Она всячески делала вид, будто между нами все как надо. Словно ни в чем не бывало стала расспрашивать о погоде в С. и о работе; выразила надежду, что здесь, дома, я откажусь от планшета и возьмусь за традиционные кисти и холст, которые она ни в коем случае не выбросила; полюбопытствовала, хорошо ли я питаюсь и содержу ли квартиру в чистоте, довольствуясь односложными ответами; и, конечно, расхвалилась перед Марьей моими достижениями, которые и достижениями-то не были: несколько выставок, удостоившихся, как я с удивлением узнал, целой колонки в эмской газете.

Марья лишь кротко улыбалась, но по тому, что она не задала ни одного уточняющего вопроса, я понял, что эти энкомии в мой адрес она слышит не первый раз. Все это время она сидела молча, сложив руки на коленях, совсем равнодушная к еде и питью.

Наконец повисла пауза, явно причинявшая матушке неудобство. По ее осторожным взглядам, жующим в поисках подходящих слов губам, по пальцам лежащей рядом с чашкой руки, протянутым в направлении моей, я догадывался, о чем она хотела бы поговорить. Что ее гложет. Но я здесь совсем не для того, чтобы обсуждать случившееся в прошлом. Я здесь, чтобы отдать сыновний долг и устроить ее будущее.

– Я очень рада, что ты приехал, Митюша, – матушка все-таки решилась меня коснуться. Ее пальцы оказались невесомыми, холодными на ощупь. – Пусть повод и нерадостный.

– Не говорите так, бабушка Франя, – вмешалась Марья.

Я разорвал матушкино прикосновение, убрав руку со стола. Матушка моргнула, точно убирая с ресниц слезу.

– Прости, милая, – с извиняющейся улыбкой сказала она и, будто вспомнив, продолжила, уже обращаясь ко мне: – В доме я сама прошу ничего не делать. А вот сад жалко. Это я ведь после Лизы так его запустила… Столько труда – и все зря! Рассердится на меня, как узнает, наверное. Вот Марьюша и помогает мне с ним. Последнее мое дело здесь. Нет, не смейся, Митюша! – горячо попросила она, увидев мою несдержанную ухмылку. – У каждого свое.

Опять замолчали. Не дожидаясь, когда речь снова зайдет о Лизе, я сослался на усталость с дороги, стал подниматься из-за стола и неловко уронил костыль. Матушка заохала, и Марья поспешила подставить мне руку, чтобы я не потерял равновесие.

– Придется вам меня потерпеть, – сказала она с улыбкой в голосе, предугадав мои возражения. – Может, станем друзьями?

3

Я решил остаться на месяц, а дальше – будет видно. Нет, я отнюдь не желал матушке скорейшей смерти, лишь надеялся, что меня сменит Маша (не в имени ли ключ матушкиного расположения к Марье?) или Илья.

Впрочем, на последнего и рассчитывать не стоило: едва ли, при всей своей любви и пиетету, он решит променять Лондон на Эмск. Да и матушка ждет лишь его и внучку – английского ее имени я не знал, здесь ее называли Олечкой, – но никак не невестку, эту чопорную леди, которая отказалась ехать на поклон к свекрови в «деревню с претензией на городишко». А та Илью, конечно, никуда не отпустит, тем более с дочерью.

В моей комнате – которая, конечно, была и комнатой брата тоже, – на его пустой, аккуратно застеленной кровати стояла большая коробка с детскими вещами и игрушками. Матушка собирала их для внучки – как будто та однажды в самом деле приедет в Эмск, – и мы с Лизой, не по собственной воле, тоже внесли свой вклад. В первый же день, я взял коробку и, не глядя внутрь, задвинул в дальний угол, за шкаф.

С Ильей мы никогда не были особенно близки. А с Уильямом – как он теперь именовал себя на английский манер – и подавно. С детских лет меня тяготила его спокойная рассудительность, несознаваемая опека, немой укор во взгляде и движениях на любой, даже самый безобидный и ребячий проступок. Он словно был моей тенью, выросшей до размеров темноты. Он был копией матушки. И я, признаться, точно освободился, когда мы стали удаляться друг от друга по карте. Так, должно быть, радуется человек, спрятавшийся от глаз бога.

Думающий, что спрятался, конечно. И я нет-нет, но заходил на страницу Ильи, смотрел фотографии, читал отрывки из биографий Уитмена и Шелли, над которыми он работал, видел, как много знаменитостей от мира филологии добавляет его в друзья. Стал бы я другим, таким же, как он, если бы пошел вслед за ним, по избранной им тропе? Если не побоялся бы зачахнуть в его тени? Встретил бы я тогда Лизу или женился бы, как брат, на высокомерной англичанке, которая родила бы мне такую же Олечку? Был бы я счастливее?

Впрочем, думаю, миссис обо мне такого же невысокого мнения, как и о всем нашем семействе, благополучно начавшем и не совсем благополучно кончившем. Так что на это нечего было и рассчитывать. Как и на их приезд.