Девушка с асфоделями

Дарья Мордзилович

Девушка с асфоделями

Но прежде людям эти встречи

Казались – сладостный удел.

Он знал таинственные речи,

Он взором утешать умел,

И бурные смирял он страсти,

И было у него во власти

Больную душу как-нибудь

На миг надеждой обмануть!

М. Ю Лермонтов «Ангел смерти»

Вместо пролога

Она сидит передо мной с занесенной над бумагой ручкой, потому что ей не нравится печатать на клавиатуре или даже на машинке, хотя она совсем молода. К тому же история, которую я прошу ее записать, не годится, чтобы быть запечатленной в пикселях, где ее утрату никто не заметит. Я же предпочел бы, чтобы, когда придет срок, эти страницы познали смерть, подобную человеческой – с истончением бумаги, слепотой чернил, язвами плесени и, наконец, обращением в прах. Мне нравится мысль, что мы оба – и я, и мое творение – кончим одинаково.

Она ждет, когда я начну, а я медлю. Я все еще не верю, что она здесь, и ищу разные предлоги, чтобы коснуться ее: прошу то принести плед и укрыть мои ноги, то повторить сказанное мне прямо в ухо, потому что слух уже давно меня подводит – и так я мог бы ощутить ее легкое дыхание, то подать выпавшую из рук книгу, для чтения которой у меня слабоваты очки и которую я, конечно же, уронил нарочно. Она все знает и не обижается.

Она как будто не изменилась, а вот я постарел и сильно сдал, хотя мне нет и шестидесяти. Я приехал сюда, в тихий загородный дом моих друзей – и женщины, которую пытался любить, – чтобы больше не вернуться – ни в родную квартиру, ни в прежнюю жизнь. Я давно уже болен и не питаю никаких иллюзий. Их время прошло.

Я развалился в плетеном кресле, а она устроилась напротив, поджав под себя ноги. Ветер играет ее волосами, нежно проводит рукой по фиалковому венку на голове, шелестит в кустах отцветающего рододендрона вокруг нас. На столике перед нами две чашки со свежезаваренным чаем. В мой угодила и тщетно борется за жизнь мелкая мошка. Я хотел оставить ее, но она не утерпела и подставила бедолаге длинный тонкий палец.

– Начнем? – спросила она наконец, поднимая на меня глаза – они совсем как у матери. Смотреть в них и больно, и приятно.

Я кивнул, хотя говорить не хотелось. Я предпочел бы и дальше сидеть, усиленно вдыхая, по завету врача, этот благостный воздух, в котором смешались море, солнце и пыльца, и любоваться ею. Но время – роскошь, и у меня ее больше нет.

Я расскажу историю нашего с ней знакомства, потому что это единственное, что осталось у меня дорогого в жизни. Вообще-то она берет начало еще в моей юности, но тогда мы знали друг друга шапочно, так сказать, через несколько рукопожатий. Ничего хорошего в ту пору я о ней не думал. Более того – заочно ненавидел.

Но все изменилось в один год.

Глава первая

Сад

1

Точно так же, как я не сомневался в том, что вернуться в Эмск – худшее решение, какое только можно было принять, я знал, что не вернуться не мог. Я не забыл, как клялся оставить его в прошлом, как обещал себе перевернуть эту и еще с десяток следующих страниц – чтоб наверняка, – чтобы сохранить и жизнь, и рассудок. Но слова оказались проще дела. Нельзя продолжить читать книгу со случайного места, не возвращаясь мысленно к предыдущим главам, – их уже не вытравить из памяти, как ни старайся. Так что, если быть до конца честным, я, пожалуй, в глубине души всегда знал, что мне придется вернуться. Что эти пропущенные страницы все равно меня нагонят.

Судьба не стала ждать, когда я решусь. Она просто прислала мне приглашение на похороны.

Это покажется смешным, даже нелепым, но лишь тогда я вдруг осознал, что матушка, оставшаяся за бортом моей памяти вместе с родительским домом, с еще здравствующими и уже мертвыми, пока я сам старался жить дальше, как ни в чем не бывало, – что матушка все это время продолжала стареть.

И вот я здесь, вот я ступил на эту выстланную асфальтом, точно пеплом, землю, набрал в грудь воздуха с неуловимым металлическим запахом реки, сел в холодный салон таксиста по имени Харун и позволил увезти себя прочь от аэропорта.

Подумал, не нужно ли отписаться дяде Геше, что я прилетел. В конце концов, это он позвонил мне две недели назад, поздним майским вечером – а по местному, считай, уже ночью, – и заявил, что родня родней, а похороны из своего кармана он оплачивать не станет.

Он ни разу не звонил мне прежде, лишь отправлял, вслед за тетей Глашей, картинки в мессенджере – поздравления с Пасхой, Вербным воскресеньем, Днем Победы, Рождеством, всегда одни и те же. Я совсем не помню его в своем детстве, помню лишь, что отец не проявлял особой радости, когда он появлялся в нашем доме, и постоянно куда-то уходил: то ему нужно было дочитать дипломную студента, то подготовиться к лекции, то настроить компьютер для онлайн-занятия, а это всегда отнимало у него много времени, сил и настроения. В действительности же он ни делал ни того, ни другого, ни третьего, а просто удалялся в сад с томиком Флобера – я видел его, крупного, в старомодной жилетке, смешно топорщившейся на большом животе, там, на скамье в каприфолях. В такие моменты я сердился на него, потому что нас, детей, матушка из-за стола не отпускала и нам приходилось слушать все эти ужасно скучные взрослые разговоры.

С тех пор, как уехал учиться в С., дядю Гешу я видел всего раз – в год, когда привез Лизу в Эмск. Отца уже не было, а матушке хотелось непременно заручить меня благословением старшего мужчины в семье – и услышать мнение своей сестры о невестке, конечно. Вся эмская родня заявилась тогда в ее дом, и оказалось, что никого из них я по-настоящему не знал: теперь, когда я официально перестал быть ребенком – и холостяком, все будто переменились, сбросили маски и принялись посвящать меня в таинства, которых я не желал. Всего за вечер я услышал столько брачных сплетен, столько непрошенных советов и напутствий, столько неприятных откровений – например, что матушка вышла за отца вскоре после того, как дядя Геша, в которого она по юности была влюблена (еще одно открытие!), женился на ее сестре, – что едва ли не раскаялся и в том, что приехал, и в том, что привез Лизу в Эмск, и даже в том, что собственноручно связал себя узами, распутав, по всей видимости, языки всему семейству.

А Лиза, напротив, осталась довольна встречей. Она так долго ее ждала, что, казалось, не замечала ничего вокруг: ни оценивающих взглядов, скользящих даже под стол, ни перешептываний между тостами, ни деланого, жеманного смеха в ответ на почти любую ее реплику.

Я знал наверняка, что она никому не понравится, что выше тройки ей не поставят. Кроме разве что Кристины – но та уже не принадлежала этому миру и причислялась к покойным, о которых или хорошо, или никак, и на ужине ее по понятным причинам не было. Остальные же посчитают Лизу, швею и художницу-недоучку, неровней для меня, выросшего в семье, где в шахматы учили играть раньше, чем говорить. Конечно, я не мог сказать ей этой горькой правды заранее, но какие только уловки не придумывал, чтобы пронести мимо сию чашу! Я тянул со знакомством так долго и так отчаянно, что Лиза, кротости которой уступили бы даже ангелы, стала терять терпение.

– Это неправильно, – говорила она, и в голосе ее звучало уже ничем не прикрытое раздражение. – Мы будто прячемся, будто бы делаем что-то… злое или небогоугодное.

Но угодно ли было Богу провести ее через все муки, которые начались после того злосчастного ужина?

Уверен, ей казалось, что вечер прошел чудесно, что она смогла всех очаровать и что теперь ее семья стала еще больше. В конце концов, дядя Геша во всеуслышание благословил мой выбор (правда, в этом благословении не было никакой нужды: мы поженились за два месяца до приезда в Эмск, о чем я сообщил лишь на следующий день) и выразил надежду, что Лиза сможет влиться в наш дружный род.

Она ложилась в постель счастливая, как никогда разрумяненная и жаркая, точно ее уши не успели забыть сладость комплиментов, которыми засы́пала ее моя родня, разъезжаясь по домам далеко за полночь. Ее глаза еще долго блестели в темноте, а я, тоже не сразу заснувший, молился, чтобы она не почувствовала, как клокочет под моей кожей гнев. Молился, чтобы она никогда не узнала, что сказал этот самый дядя Геша матушке перед тем, как сесть в машину, – сказал с видом знатока, тоном пророчицы Сивиллы, негромко, но так, чтобы я, стоявший на крыльце, услышал каждое слово.

– Зуб даю, Франя, долго это не протянется. Счастья они не наживут.

2

Нет, звонку дяде я предпочел сообщение Жене. Очень краткое, такое, чтобы можно было прочитать, не снимая блокировку с экрана, – в С. только занималось утро. Мысль о том, что у меня осталась ниточка с настоящим, которая выведет в нужный час обратно, туда, где есть любовь и нет печали, утешала. Я вспомнил ободряющую, полную сочувствия улыбку Жени, улизнувшей от мужа под предлогом встречи с подругой и приехавшей ко мне в аэропорт, но чем ближе я был к дому, тем больше меня одолевало чувство неловкости и вины. Словно Лиза сидела рядом со мной, как тогда, в свой первый день в Эмске, счастливая и уверенная, что теперь-то у нас точно все будет хорошо.

Машина мягко, будто лодка по речной глади, въехала на мост, и навстречу нам понеслись легковушки с садовой утварью на перевес, спешащие покинуть город до того, как проснутся все остальные. Я знал это наверняка, потому что в детстве и сам сидел, зевая и потирая сонные глаза, в такой же, только с прицепом, – с бабушкой и дедушкой.

Дедушка умер, когда мне было десять. Отчего – не помню и даже не уверен, что когда-то это знал. Бабушка пережила его на четыре года, ее настиг инсульт, пока я был в школе. Когда умер дедушка, я горько-горько плакал и боялся, что тоже исчезну, вслед за ним, хотя родители всячески постарались смягчить известие и даже на похороны нас, детей, не взяли. Когда умерла бабушка, я только злился. Злился, что все вокруг плачут, что нужно ходить в черном, есть невкусную еду на поминках, терпеть объятия незнакомых людей и нельзя громко разговаривать, играть в компьютер, бегать по дому… Помню, зубы у меня так и сводило болью.

Забавно, что дорога, по которой мы ехали, дальше разветвляется и одним концом углубляется в сады, а другим – в старое кладбище, где все они и похоронены. Забавно, что та же вода, что питает огороды и дает работу Эмску, исподволь, из глубины, размягчает гробы и сворачивает кресты.

Я смотрел на эту широкую темную реку, совершенно матовую в блеклом утреннем свете, и думал, добралась ли она до моих покойников, качаются ли души отца, бабушки и дедушки на ее холодных волнах или они заблудились в подземных ручейках и стенают в поисках выхода – быть может, как раз под нашим домом.

Мы проезжали мимо больницы, и я торопливо отвернулся, но память уже ухватилась за вывеску. Я вспоминаю – живее, чем надеялся, – звук дождя, барабанившего по зонту, наши мокрые волосы, бумажный пакет из аптеки, который Лиза прижимала к груди, точно ребенка. Мы ждем такси – и кто знает, быть может, тем вечером нас вез тот же водитель, что и меня – уже одного – теперь.

– Это не та рана, которую можно вылечить подорожником, – бодро говорил я ей, и звучало это так, будто речь шла о чем-то простом, совсем не страшном, о чем-то, для чего просто нужно время. Я никогда не умел утешать.

– А ты? – спросила Лиза вдруг, и в ее голосе я уловил и трепыхание надежды, и тихий укор. – Ты же справляешься…

– Только потому, что у меня есть ты, – ответил я и не соврал: заботы о нашем завтрашнем дне, как ни странно, не оставляли места для разрушительной скорби. Лишь ночами, когда я лежал в постели, холодной после проветривания, ко мне приходили призраки тех страшных дней, когда мы сами, узнав о случившемся, почему-то не умерли.

– Почему же мне этого недостаточно? – горько прошептала Лиза, глядя, как стекает в ливневку у тротуара дождевая вода. – Митя! Как бы мне хотелось просто взять и забыть! И жить дальше, будто ничего не случилось. Будто у меня вырвали зуб, но не более того.

Я попросил Харуна включить музыку, но лишь к концу случайной песни смог прогнать воспоминание и сосредоточиться на насущем.

Он мягко повернул руль – словно погрузил весло в воду, – и, пройдя город насквозь, мы наконец свернули на немощеную дорогу, протекавшую меж грядами разномастных частных домиков. Здесь, на расстоянии вытянутой руки от цивилизации, в уединении, но с неразорванной пуповиной, жил коттеджный поселок, а в нем – моя матушка.

Слушая, как навигатор ведет обратный отсчет до пункта назначения, я высматривал дом – но не матушкин, а свой. Точнее, тот, который когда-то был моим – и Лизы.

Они стояли друг против друга, но наш я совсем не признал. Новые хозяева его переиначили: перекрасили крышу, надстроили навес для машины, поставили высокий забор, а перед ним разбили клумбы – Лиза тоже об этом мечтала, – и в них уже налились бутончиками неизвестные мне цветы. На окнах жалюзи – вместо наших штор, белых в мелкий узорчик, а в одном из них, где должна быть детская, глядел на улицу одиноким красным глазом гибискус.

Но чем дольше я смотрел на наш бывший дом, тем больше начинал находить за всем этим новым лоском морщины прошлого. На крыльце оставили музыкальную подвеску с колокольчиками, которую мы привезли из Сочи – в напоминание о море и времени нашего самого большого счастья. Из-за забора выглядывал буйно разросшийся чубушник – когда я уезжал, он, подарок матушки на свадьбу, был совсем крохой и болел после пересадки. Почтовый ящик стал из синего серым, но сохранил вмятинку на крышке, из-за которой та неплотно закрывалась, – таким этот ящик достался нам еще от прошлых хозяев…

Я поскорее отвернулся и вдруг понял, что уже несколько минут как сижу в неподвижной машине, а Харун нетерпеливо сверлит меня взглядом блестящих, как маслины, глаз.

– Простите, – пробормотал я, подхватил рюкзак и ноутбук и вылез из машины. Та тотчас тронулась и зашуршала шинами по дороге вперед, на поиски новых пассажиров.

Я повернул было к матушкиной калитке, как за забором нашего бывшего дома загрохотал собачий лай, заставивший меня невольно вздрогнуть. Значит, новые хозяева тоже держат собак – других, конечно же, едва ли они забрали из приюта тех, что были у нас; их пришлось отдать, потому что матушка держать у себя отказалась – тяжело и возраст уже не тот, а с собой я взять не мог, ведь возвращался буквально в никуда. И все же я не удержался, рискнул проверить:

– Бесси! – посвистел. – Бесси, девочка! Диззи!

Собака зло залаяла, еще громче, точно в три глотки. Я поспешил в калитку, пока хозяева не вышли посмотреть, кто дразнит пса.

Бесси мы купили по объявлению – красивая молодая овчарка, Лиза влюбилась в нее с одной только фотографии. А Диззи, терьера, оказавшегося весьма смышленым малым, отдавали в поселке даром – у ребенка прежних хозяев проснулась аллергия на собачью шерсть. Мы оба в них души не чаяли, хотя в последние месяцы не уделяли им должного внимания, а Лиза жаловалась, что от лая у нее режет голову. Теперь мне жаль их. День, когда я передал их в руки волонтеров, словно вычеркнули из моей памяти – я даже не вспомнил бы название и адрес приюта.

3

Матушкин дом ничуть не изменился с тех пор, как я был здесь последний раз. Калитка, уже успевшая облупиться, оказалась не заперта; я нахмурился, хотя знал, что никто из соседей, даже те, что напротив, не воспользуется рассеянностью старушки. Матушка когда-то работала в школе, а значит – через несколько рукопожатий была знакома почти каждому эмчанину. Да и ценного в доме нашлось бы разве что целые коробки с подшивками «Роман-газеты» – и те наверняка отсырели за годы на чердаке.

Закрыв за собой калитку – ключа в замке́ не оказалось, – я осмотрелся во внутреннем дворике. Я ожидал увидеть запущенные клумбы, тут и там разбросанные лейки и грабельки, опрокинутое ветром проржавевшее ведро, которому посулили вторую жизнь, блюдце с присохшим кошачьим кормом – кошек, в отличие от собак, здесь всегда привечали, – симптомы долгого одиночества. Не было ни отца, ни Лизы, которые помогали поддерживать порядок, и едва ли кому-то из родни, сплошь городской, мог сдаться этот одряхлевший дом со всем его хозяйством.

Но матушкины клумбы ничуть не уступали соседским, а ведь наш с Лизой дом, как я слышал, продали молодой паре, практически нашим ровесникам. В иной раз я посчитал бы это добрым знаком: значит, у матушки достаточно сил и ясности ума, чтобы справляться со всеми делами самостоятельно, и она снова обрела в садоводстве отдушину, как когда-то после смерти отца. В иной раз – если бы не звонок дяди Геши.

Пазл не складывался.

4

Я поднялся на крыльцо и только тогда осознал, что забыл ключи от эмского дома в С. Мне не хотелось будить матушку, хотя я где-то слышал, что старики в такое время уже не спят и вообще спят очень мало, будто бы сознают, что сон – это непозволительная роскошь в их положении. Поэтому я наудачу нажал на ручку двери, и дверь, и к моему облегчению, и к неудовольствию, открылась.

Я не знал, к чему готовиться и что могло ждать за порогом – дядя Геша оказался скуп на подробности, – поэтому, ступив в переднюю, осторожно, чтоб не напугать, кликнул:

– Матушка!

Она сама приучила нас так себя называть, как только мы перешли в старшую школу. Думаю, ей слышалось в этом слове что-то из старых времен, столь любимых ею, времен ее бабушек и дедушек и еще дальше, и это давно ушедшее, переставшее существовать, наверняка ей чем-то откликалось. В маме же, по ее мнению, слишком много капризного детского требования, которое нам уже не пристало. Илья и Маша сразу приняли правила игры, а вот мы с Кристиной в один голос заявили, что это глупо и пахнет нафталином, как тюки с вещами, вывезенные с квартиры и дачи сразу после бабушкиных похорон (так, без следов прежних хозяев, недвижимость, по словам риелтора, сбывается гораздо быстрее). Но матушка была непреклонна, и отец, который всегда предпочитал молчание спору, сначала строго, а потом – наедине – очень мягко, попросил ей не перечить. «Поверьте мне, – сказал он тогда, – плыть по течению гораздо приятнее, чем против».

Мы покорились, а с годами уже никакое другое слово не могло подойти женщине, незаметно для всех растерявшей здоровую полноту, румянец, темно-русый цвет волос и с каждым моим визитом – раз-два в год до встречи с Лизой – еще больше истончавшейся и уменьшавшейся в размерах, точно в конце жизни она должна была превратиться в младенца, подобно Бенджамину Баттону. Так и случилось: если верить дяде Геше, еще немного – и придется кормить ее с ложечки, не говоря уже об остальных радостях немощи.

– Матушка! – позвал я снова, уже погромче, потому что еще с Лизой подметил, что та становится туговата на ухо. Никто не отозвался, и я, оставив вещи в передней, отправился искать ее по комнатам.

Я бродил по дому, подмечая его раны – повисшую на одной петле дверцу платяного шкафа, растерявший ручки комод, люстру с двумя работающими лампочками из пяти, желтоватые подтеки под потолком – свидетельства протечки, колченогий стул, помутневшие от пыли и дождевых разводов окна. В родительской спальне – смятая кровать с горой лекарств на тумбочке, не меньше чем у Лизы после выписки. Перебрал их – в основном сердечные. В наших комнатах – выгоревшие на солнце фотографии и школьные грамоты, детские игрушки, словно подношение мемориалу, уже изрядно состарившиеся, потерявшие вид. Как-то раз Лиза заикнулась было о том, что всему этому добру наверняка обрадовались бы в доме малютки. Матушка смерила ее таким взглядом, что она смутилась, принялась что-то бормотать и мне пришлось прийти на помощь, заявив, что едва ли такой хлам возьмут куда-либо еще, кроме свалки.

И только растения, как ни удивительно, продолжали жить посреди всеобщего запустения и усталости и казались ухоженными. Сколько себя помню, их всегда обиталось много – в городской квартире, затем в доме, как будто зелени за окном было недостаточно. Бо́льшая часть – тоже чье-то перешедшее по наследству прошлое, причем даже необязательно близкородственное. Сначала бабушка, а потом и сама матушка – обе приносили с поминок или с раздачи вещей покойника по горшку с каким-нибудь цветком. И я даже слышал, как они наставляли моих сестер – нас с Ильей в это таинство не посвящали, – что в обмен нужно обязательно что-то оставить, лучше всего денежку. Для таких случаев в глубине верхней полочки комода, под девичьими маячками и сорочками, лежал бархатный мешочек, полный пятирублевых и десятирублевых монет.

Мне крепко досталось, когда вскрылось, что время от времени я тянул из мешочка на мороженое. Его перепрятали, и я тотчас потерял интерес к комоду, а потом и вовсе забыл, что где-то в доме существует тайник, ограбление которого сулит сладость – и порку. Уверен, что и сейчас этот мешочек где-то лежит, полный монет, умолкнувших в ожидании, когда их вернут к жизни, чтобы расплатиться за очередной дар смерти.

Еще при отце было очевидно, что в одиночку – и даже вдвоем – здесь не управиться. Дом покупали с расчетом на большую дружную семью, и тогда он имел все шансы превратиться в родовое гнездо: двое взрослых, четверо детей, да еще бабушка с дедушкой по матушкиной линии – отцовы родители не дожили до моего рождения и похоронены в областном городе. Но потом в дело вмешалось время: старики умерли, дети выросли, разлетелись и тоже – умерли. Перестали быть частью матушкиного настоящего.

5

Я обошел дом, уклоняясь от колючих веток боярышника и морща нос. Его посадили еще прошлые хозяева, чьих имен и пола я не знал, – родители купили дом, когда я учился в старшей школе. Отец хотел выкорчевать куст, уже тогда чрезмерно разросшийся, но матушка запретила: кто-то сказал ей, что гибель боярышника отольется горючей слезой, – и на следующий год тот отблагодарил ее щедрым цветом.

Он и теперь был точно снегом присыпанный, но запах его мне никогда не нравился – горький, как у мертвой рыбы. А вот Лиза той весной всякий раз, проходя мимо, останавливалась, чтобы зарыть нос в цветочную гроздь.

Я задержался на каменных ступенях, ведущих в сад. Он так изменился с тех пор, как я был здесь последний раз! Или, вернувшись в С., как казалось, уже навсегда, я позабыл его старые, искривленные неведомой силой деревья и кустарники, теряющиеся в траве дорожки, покосившуюся, утратившую цвет скамейку в каприфолях, полупустые кадки для дождевой воды, затянутые паутиной, и вышедшие из своих берегов грядки? Позабыл, как он мал и темен, как напоминает сельву, кишащую экзотическими насекомыми и дикими кошками, перед которой всякий белый человек испытывает первобытный страх? Или он просто состарился, обветшал, как сам дом, как его хозяйка? Наверняка кто-то из великих говорил о том, что всякий сад похож на того, кто его возделывает.

– Матушка!

Наверное, она в летнем домике, подумал я. Включила радио и ничего не слышит.

Этот летний домик, неказистый, полностью деревянный, с единственным окном и низеньким крылечком, был священным местом для отца, его берлогой. Он никогда не любил сидеть в гараже, вдыхая ароматы бензина, масла и грязного горячего металла, под неверным светом свисающей с потолка лампочки и напольного фонаря. Зато из летнего домика его было не дозваться. Там он спасался от жары, если она заставала его в саду, туда же уходил, когда хотел уединения и тишины.

Я же никогда не понимал прелести этого домика. Что хорошего может быть в нем, когда, находясь под его ненадежной, в дождь протекающей крышей, нужно то и дело отмахиваться от мух и пауков? Когда под ногами постоянно шуршит слой невыметаемой земляной пыли? Я не сомневался, что однажды он просто уйдет под землю, в самые тартарары, и надеялся лишь, что никого из родных в этот момент в нем не будет.

После смерти отца матушка долгое время обходила домик стороной, будто боясь столкнуться с тенью, и решилась заглянуть туда лишь рука об руку с Лизой. С тех пор он перестал пустовать. Матушка полюбила его точно так же, как когда-то отец, и в тот год почти все лето прожила в нем, возвращаясь в большой дом только ради ванны и кухни.

Я понял, что если не найду ее в летнем домике, то мне придется прочесать весь сад и удостовериться, что она не лежит где-нибудь между грядками без сознания. Со слов дяди Геши – такое вполне возможно. Меня уже начала одолевать злая тревога: ни дозвониться – она постоянно забывала зарядить телефон, ни сыскать, словно нарочно прячется, растит тернии на пустом месте. А может, она и не хочет, чтобы ее нашли: оттосковала, отплакала стариковское одиночество, свыклась… Только я приехал не ради эмских видов и комаров.

Я двинулся к домику напрямик, уже не заботясь о культурных растениях, которые могли угодить под ногу. Воздух здесь казался более влажным и отдавал сладостью. Кеды и джинсы быстро промокли от росы, на лицо тотчас налип волосок паутины, и я брезгливо поспешил убрать его. Вздрогнул, когда в опасной близости от меня прожужжала пчела. Кое-как, стараясь не сойти с узкой тропинки, вышел на середину сада, откуда можно было увидеть почти пересохший пластмассовый пруд с белевшими на дне искусственными кувшинками и летний домик, спрятавшийся в углу за вишней.