Дом Мориса Сантьяго

Я стоял, пытаясь переварить всё увиденное. Эти люди, которые только что "сдали" роскошный дом, зачем-то приехали в дом престарелых? Это не просто странно, это подозрительно. Что-то здесь не так. Совсем не так.

Ко мне подошёл мужчина, на вид лет шестидесяти. У него были добрые глаза, морщинки в уголках которых говорили о частых улыбках, и седые волосы, аккуратно зачёсанные назад. Также моё внимание привлёк его голубой свитер.

– Добрый день, – произнёс он, протягивая мне руку. – Меня зовут Карлос Маканьо.

Я кивнул, пожимая его холодную ладонь.

– Вы простите, что я к вам обратился, но вы выглядите как человек, который что-то ищет. Если это так, то, может, я смог бы вам помочь?

– А вы хорошо знаете этот район? – спросил я.

– О да, я прожил здесь всю свою жизнь. Правда, раньше здесь всё было совсем иначе. Этот район… он сильно изменился, особенно после того, как шоссе разрезало его пополам, – Карлос улыбнулся, словно вспомнил что-то приятное. – Я вообще сначала жил на улице Катамарка, – продолжил он. – Но в двадцать пять лет переехал на улицу Сан-Хуан, где живу до сих пор. Вы знаете, этот квартал всегда был настоящим котлом культур. Здесь всегда был такой живой, многоголосый говор. Здесь говорили на стольких языках: немецком, португальском, идише, русском, польском, английском, итальянском, турецком, баскском, галисийском, гуарани, арабском, кастильском… настоящий Вавилон! И как будто этого было мало, у нас была донья Берта, беззубая старушка, которая, возможно, вспоминая свое парижское происхождение, приветствовала всех: «Bonjour mes amis!»

– Вы говорите об этом районе так, как человек, который его очень любит.

– Так и есть. Я бы не променял его ни на какой другой. Когда построили это ужасное шоссе «25 de Mayo» я даже написал стихи по этому поводу. Хотите послушать?

– Прошу вас.

Он откашлялся и начал:

Бетонный кинжал – без пощады

Вонзился в мой двор, где когда-то

Сливались напевы и вздохи,

Под танцы на фоне заката.

Уродливый символ прогресса,

Ты стёрла навеки собою

Мой мир, что теперь лишь воскреснет

Во снах, где нет больше покоя.

Я жажду, как в детстве, увидеть,

Наш двор, что был счастлив и дружен,

Но нет его больше на карте

Он городу больше не нужен.

Где, автострада, деревья мои,

Где запах любимых акаций?

Те тротуары, где мальвы цвели

Нет больше любимой локации!

Ведь мёртвая поступь машины

Всё стёрла собою не глядя,

На годы надежд и кручины…

Будь проклята ты автострада!

Он закончил, и наступила короткая тишина. Я пытался подобрать слова.

– Это очень трогательно, – наконец сказал я. – Вы вложили в эти слова душу.

Карлос улыбнулся, и на мгновение я забыл, где нахожусь.

– Спасибо вам, молодой человек. Ваши слова… они много значат. – Его взгляд скользнул куда-то за мою спину. – Что ж, мне пора.

Он повернулся и так же спокойно, как и подошёл, направился прочь. Я смотрел ему вслед, и мне вдруг показалось, что он напевал "Си Ре До Ля". Эта мелодия уже начинала меня тревожить.

Казалось, прошла всего секунда, но Карлос Маканьо уже исчез, будто растворился в воздухе.

– Что, чёрт возьми, здесь происходит? – проговорил я шёпотом.

Улица была пуста. Ни людей, ни машин. Здания были словно декорации на киностудии. Я решил вернуться в машину.

Запись пятая: 12:12. С момента, как Рамон и Инес покинули дом на Авенида Мелиан, я следовал за ними до кафе "Las Violetas" в Альмагро. Там они провели около получаса, и я не заметил ничего подозрительного в их поведении. После кафе они направились в Сан-Кристобаль и зашли в здание дома престарелых. У меня есть основания полагать, что это не их конечная точка. Пока что я остаюсь в машине и продолжаю наблюдение – ожидаю, что они скоро вернутся.

Время шло. Минута за минутой. Пять минут, десять, пятнадцать, час. К машине никто не возвращался. Мои мысли метались. Всё было очень странно. Они не похожи на обычных риелторов. Они похожи на… кого-то, кто играет роль. Но зачем? И кто такой этот Морис Сантьяго? Их главарь? Подельник? Жертва? Или вымышленный владелец?

Запись шестая: 13:12. Я не знаю, что ищу, но чувствую, что это важно. Эта история гораздо сложнее, чем просто сдача дома в аренду. И я узнаю, что здесь происходит.

Запись седьмая: 18:44. Уже начинает темнеть. Чёрт бы побрал этих риэлторов! Я сижу в этой чёртовой машине уже больше пяти часов. Похоже мой план провалился.

Продолжать сидеть и ждать их возвращения бессмысленно. Нужно что-то предпринять, пока совсем не стемнело.

Я откинулся на сиденье, и стал рассматривать обшарпанный потолок своего авто. Это всегда помогало мне сосредоточиться. Думай Хуан, думай.

Может мне просто пойти туда? И что? Они просто возьмут и всё мне расскажут? Нет. Они будут всё отрицать, да ещё и полицию могут вызвать. Мне нужен другой подход. Что-то, что заставит их раскрыться. Внезапно я вспомнил о Морисе Сантьяго. Кто вообще этот Морис Сантьяго? Может он ключ к разгадке?

Запись восьмая: 18:54. План меняется. Нужно выяснить, кто такой Морис Сантьяго.

Я потянулся к ключам зажигания… и вдруг услышал её снова. Тот самый мотив: "Си Ре До Ля". Но на этот раз он звучал не в моей голове. Он доносился из радиоприёмника. Играла мёртвая тишина, а потом – слабый, искажённый шёпот: «Хуан… помоги ему».

Глава 3. Сирота. 11 декабря 1967 год.

– До Ми Ля Си, Морис!

Голос сестры Консуэло пронзил тишину коридора, резкий, как удар хлыста. Я вздрогнул, и деревянная машинка – мой единственный игрушечный трофей – выскользнула из пальцев, застучала по каменному полу и покатилась прочь, словно пытаясь спастись.

– Что? – переспросил я, не разобрав слов сестры Консуэло.

– В кабинет матери-настоятельницы, Морис! Сейчас же!

Я поднял машинку, стараясь не дрожать. Вызывали редко. И почти никогда – по хорошему поводу.

Коридор, этот длинный, холодный проход, обычно наполненный эхом ребячьих голосов, теперь лежал в зловещей тишине, нарушаемой лишь едва слышным скрипом моих шагов по стёртым каменным плитам. Каждый шаг отдавался не только в подошвах, но и в сердце, отбивая тревожный ритм. Я сжимал большие пальцы в кулаках, пытаясь преодолеть страх, но они дрожали, как пойманные в ловушку птички.

Стены коридора, серые и неприветливые, казались свидетелями бесчисленных детских страхов, и их равнодушие давило на меня не меньше, чем само ожидание. С каждой пройденной аркой воздух становился всё плотнее, смешивая в себе тягостный запах старого камня, вечно витавший в этих стенах, и моё собственное, удушающее волнение.

Наконец, предо мной предстала массивная дверь из тёмного дуба – рубеж между моим прежним существованием и тем неведомым, что таилось впереди. Я поднял руку и нерешительно постучал. Спустя мгновение, раздался грозный голос: "Войдите!" – и я шагнул в комнату.

Кабинет матери-настоятельницы пах ладаном и старыми книгами. Скудно, но аккуратно обставленный, он казался одновременно и крепостью, и местом сурового уединения, где каждая вещь служила своему назначению, лишенная всякой мишуры. За массивным дубовым столом сидела сама мать Инес – женщина с самым жёстким взглядом что я когда-либо видел. Рядом с ней стоял незнакомый мужчина в безупречном сером костюме.

– Подойди ближе, Морис, – сказала мать-настоятельница. – Это дон Фернандо Сантьяго.

Мужчина повернулся. Его высокий, пожалуй, даже несколько сутуловатый стан дышал той непринуждённой, но уверенной осанкой, что присуща людям, привыкшим к уважению. Тёмные глаза, в которых таилась необъяснимая грусть или же глубокая задумчивость, остановились на мне. Седеющие виски лишь оттеняли ещё плотную темноту волос, а тонкие губы были сжаты в подобии улыбки, скорее вежливой, нежели искренней, словно он привык скрывать свои истинные чувства за маской учтивости.

– Дон Фернандо оказывает поддержку нашему приюту и обители, – пояснила настоятельница.

Я знал, что нужно поздороваться, но слова предательски застыли в пересохшем горле, отказываясь вырваться наружу. Сгорая от неловкости, я опустил голову, уставившись в пол.

– Ты француз? – неожиданно спросил дон Фернандо.

Его голос звучал тихо, но так, будто он привык, что его слушают.

– Да, – ответил я, не поднимая глаз. – Из Марселя.

– А родители? Они живы?

Я поднял взгляд, встретившись с его проницательными тёмными глазами. Старая боль шевельнулась где-то глубоко внутри, и я сглотнул, прежде чем выдавить:

– Нет. Они погибли.

Дон Сантьяго переглянулся с настоятельницей. В воздухе повисло молчание, густое, как предгрозовой зной.

– Я хочу пообщаться с мальчиком. Вы не против, если мы пройдёмся? – спросил он, беря трость.

Мать-настоятельница бросила на дона Фернандо суровый, почти неодобрительный взгляд, в котором читалось явное нежелание. Затем её глаза на мгновение задержались на золотом перстне покровителя, и лишь после короткой внутренней борьбы она сухо ответила:

– Не против.

Я почувствовал, как ладонь незнакомца легла на моё плечо. Прикосновение было тёплым, но в нём чувствовалась стальная уверенность – как будто моя судьба была теперь в его руках.

Дон Фернандо повёл меня по широкому коридору, который вёл не к парадному выходу, а к боковой двери, выходившей в небольшой, но ухоженный сад. Здесь, под сенью старых деревьев, воздух был свежее и напоен нежным, слегка сладковатым ароматом роз, что пышно цвели повсюду, выращенные заботливыми руками монахинь.

Мы неторопливо двигались по посыпанным гравием дорожкам. Дон Фернандо опирался на трость, но не выглядел слабым. Его взгляд скользил по клумбам, по стволам деревьев, но я чувствовал, что он и меня держит в поле зрения. Тишина сада была успокаивающей, словно мягкое покрывало, наброшенное на недавнюю лихорадку моих мыслей и стук сердца, что всё ещё отдавался эхом.

– Расскажи мне, Морис, – его голос был тих, но проникал глубоко, —Давно ли ты покинул Францию?

– Думаю, лет семь-восемь назад, сеньор. Я был ещё совсем крохой.

– Понимаю, – тихо произнёс он. – А что о переезде говорили родители, помнишь?

Обрывки воспоминаний были туманными, как сны.

– Отец вроде говорил, что здесь нам будет лучше.

– А мать? Она что говорила?

– Она… – мой голос дрогнул. – Она ничего не говорила. Мама сильно болела. И когда мы плыли на корабле, ей стало хуже. А потом…

Я замолчал, глотая слёзы, что подкатывали к горлу.

– А потом… вы с отцом остались одни, – словно продолжая, закончил дон Фернандо.

Наступила пауза. Лишь тихий скрип гравия под нашими ботинками нарушал покой сада.

– А чем занимался твой отец? – наконец произнёс он.

– Он был механиком. Чинил машины. А в свободное время мастерил мне игрушки.

– Например?

Я потянулся в карман и вынул деревянную машинку – ту самую, что едва не укатилась от меня в коридоре.

– Вот.

Дон Фернандо взял её, повертел в пальцах, оценивающе кивнул.