Полная версия
– Хотите, мелирование сделаем? – спросила парикмахерша.
– Не надо, и так хорошо. Красивый же цвет, правда?
– Очень красивый. У вас прекрасный оттенок, такой… медовый.
– Медовый, – с удовольствием повторила Вера, и по языку как будто разлилась легкая сладость.
Артем был немного озадачен ее новым обликом, тоже, как парикмахерша, потрепал медовые волосы, а потом сказал, что так даже лучше. Зимой выскользнет косичка из-под капюшона – и заиндевеет, хоть отламывай, а летом Вера вечно цепляла на заброшках какие-то веточки и репьи.
Вера начала пить таблетки, несколько дней ползала, как сонная муха, протягивала руку за солонкой или телефоном – и задремывала на несколько секунд, пытаясь ухватить пальцами воздух. Потом приходила в себя и понимала, что солонка дальше или левее. Артем говорил, что она похожа на сомнамбулу, и закрывал на всякий случай окна на шпингалеты, хоть она и объясняла ему не один раз, что хождение лунатиков по карнизам и крышам – миф и что она не лунатик, это побочный эффект от таблеток, который скоро пройдет.
* * *Может, это и сейчас из-за таблеток, думала Вера, еще одним крошечным рывком подтаскивая продрогшее тело ближе к тумбочке, на которой хранились беруши. Смешала с алкоголем или забыла, что уже приняла положенную на сегодня дозу, – и приняла их еще раз. И все это полусон, тумбочка совсем не здесь, Вера ползет в противоположную сторону, к стене, или вот-вот свалится на пол. А шаги, скрежет и, может, даже холод ей просто снятся. Полусон – странная штука, почти волшебная, с непривычки ее и за осознанное сновидение принять можно, и за путешествие по «тонким мирам». Половина сознания бодрствует, половина спит, а мозг соединяет воспринимаемое и с той и с другой стороны, как умеет.
Может, это просто полусон, надо потерпеть, постараться заснуть полностью, и тогда все пройдет. Через пару часов она проснется окончательно, все вспомнит и долго будет чесать стриженый затылок, удивляясь играм собственного разума.
Грузные шаги, за которыми неизменно следовал скрежет, создавая ритм какого-то биомеханического вальса – «раз-два-три, раз-два-три», приблизились. Кто-то тяжело сел на кровать совсем рядом, в полуметре от Вериного лица. Ни дыхания, ни движения, только холод.
– Я не сниму маску, – хрипло прошептала Вера. – Я буду угадывать…
* * *Наконец препараты вроде бы начали действовать как надо. Вера стала чуть менее шустрой и говорливой, зато больше не шарахалась от каждой тени и не оборачивалась испуганно на скрежет качелей во дворе. Ей казалось, что тексты в ее блоге получаются уже не такими остроумными, будто мысли замедлились и поскучнели, поэтому Вера сосредоточилась на роликах и фотографиях. «Город-одуванчик» цвел и приносил плоды, подписчики прибавлялись, все с нетерпением ждали впечатлений от первой в Вериной жизни полярной зимы – хоть до нее и было еще далековато. Они с Артемом съездили в очередной заброшенный поселок, Вера наснимала кучу материалов и теперь азартно с ними возилась.
А потом, ночью, когда они лежали рядышком в кровати и Артем гладил ее по голой спине, Вера увидела, как за окном быстро всходит большая золотистая луна. Не успев удивиться красоте и скорости зрелища, она вдруг заметила, что за луной тянется железная палка, услышала знакомый скрежет по стене и поняла, что это позолоченный круг на шесте, блестящий, совсем, наверное, новый. Снаружи скреблось и шуршало, пара пухлых пальцев – на одном большой перстень, такие любила Верина бабушка, – легла на карниз.
– Ты видишь? – отрешенным, ничего не выражающим тоном спросила Вера.
– Что?
– Там, за окном. Круг на шесте, золотой. А вон рука. И лицо, смотри, лицо показалось, тоже круглое, и очки… такие… как у учительницы…
– Вера, это луна. – Артем повернул ее к себе. – Сегодня суперлуние, везде же писали.
– Луна… – Вера снова попыталась взглянуть в окно, но Артем набросил ей на голову одеяло, а сам встал и быстро задернул шторы.
– Это луна, – уговаривал он. – Спи. Потом еще раз к доктору сходишь. А пока давай спать, пожалуйста. Мне завтра вставать рано.
Вера уткнулась лицом в подушку и замолчала, а через минуту услышала тихий размеренный храп.
На следующий день Вера встала совсем рано, вместе с Артемом. Тот чмокнул ее в губы и ушел, а Вера достала из холодильника все запасы мяса и принялась готовить холодец. Она с остервенением рубила кости, чтобы голяшки влезли в кастрюлю, вычищала ножом пленки, процеживала бульон. От густого мясного духа, наполнившего квартиру, кружилась голова, воздух, казалось, стал вязким и жирным, капельки пота на сосредоточенном Верином лице были маслянистыми на ощупь. Надо выпить еще таблетку. Лавровый лист, перец, морковь, горошек. Артем говорил, его мама всегда клала в холодец зеленый горошек. Тапки хлюпали по лужам на линолеуме, ошметки мяса прилипли к кухонному гарнитуру, один, с острым кусочком желтоватой кости, улетел на потолок, и Вера счистила его черенком швабры. Пожалуй, бокал вина не повредит. И второй тем более. Горячие волокна свинины и говядины обжигали пальцы, но Вера разбирала их старательно и торопливо, не дожидаясь, пока они хоть немного остынут, и не обращая внимания на боль.
Наконец Вера разлила густое варево по эмалированным емкостям. Двух имеющихся не хватило, но в кладовке неожиданно нашелся блестящий, чистенький больничный лоток в форме почки. Посмеявшись, Вера хорошенько промыла его, залила туда оставшуюся часть холодца и вынесла все на балкон. По балкону она шествовала медленно, глядя прямо перед собой, точнее – на холодец. В холодце точно ничего такого не примерещится.
Когда Артем вернулся домой, Вера сидела за столом в старательно вымытой кухне и открывала вторую бутылку вина. В холодильнике стояло еще несколько – после первой идти в магазин напротив было уже не так страшно. Вера молча достала еще один бокал и щелчком отправила его на противоположный конец кухонного столика – не упал он только каким-то чудом. Артем повел носом – все вокруг было пропитано ароматом крепкого бульона и приправ.
– Я приготовила холодец, – сказала Вера. – Наверное, уже почти застыл.
– Не люблю холодец, – пожал плечами Артем и тоже налил себе вина.
– Почему? Ты же говорил, мама всегда его по праздникам готовила. С г-горошком…
– Готовила. Но я же не говорил, что он мне нравится. Так, съедал кусочек, чтоб маму не обижать.
– Но я… я весь день его делала…
Вера растерянно посмотрела на свои обожженные, порезанные пальцы, ополовинила бокал и сказала:
– Нам надо уехать.
– В смысле, куда уехать?
– Куда-нибудь. В Питер, в Москву, только подальше отсюда. Подальше от них. Они обиделись, они теперь не отстанут. Я все равно не выдержу здесь зиму. Когда полярная ночь и их заметает. А они тянутся к теплу, идут на свет…
– Тебе просто надо подлечить голову, и все пройдет.
– Я не чокнутая! – закричала Вера, резко встала и отошла к окну. Пустая бутылка из-под вина, стоявшая под столом, покатилась по полу. – Я больше не могу здесь, не могу. Давай уедем, пожалуйста…
– Ну… – Артем вздохнул. – Уезжай, раз так.
– А ты?
– Я не поеду… прости. Это как-то… – Зажурчало вино – Артем наливал себе еще. – Я здесь вырос. У меня здесь все. Работа, друзья, это… это мой город. Я люблю Воркуту, тундру люблю. А заброшки, а морошка… тьфу ты, в рифму получилось. – Он нервно засмеялся.
– Но в Москве возможностей больше! А в Питере красиво и все сумасшедшие. Там ГПТ живет… Начнем все заново, с чистого листа, а сюда приезжать можно.
– Думаешь, все мечтают к вам уехать, в Москву с Питером? Кто мечтал – давно уехал. А мое… мое – здесь, понимаешь? Не хочу я с чистого начинать, мне все нравится.
– Значит, не поедешь?
– Не поеду, – уверенно и больно отрезал Артем.
– А я?.. – Вера сморгнула слезы. – Я думала, ты меня…
– Ну… – Если бы Вера не стояла к Артему спиной, то увидела бы, как тот отводит взгляд и прикусывает губу. – Мне с тобой классно. Без тебя, наверное, не очень будет.
– Не очень…
– Никуда я не поеду. Вер, я правда хорошо к тебе отношусь, но…
Произнесший эти слова голос будто раздвоился, будто заговорили одновременно Артем и этот. К Вере опять хорошо относились. Очень хорошо относились.
Вера шагнула к столешнице, выдернула из подставки нож – тот дрогнул и звякнул в ее руке. Потом взяла чистую тарелку, улыбнулась сквозь слезы:
– Ну холодец-то будешь?
– Нет.
Тарелка врезалась в стену рядом с головой Артема, разлетелась на четыре куска и мелкую фарфоровую пыль. А потом Вера бросилась к нему и ударила ножом в живот – раз, и еще, и еще.
– Со мной. Так. Нельзя, – повторяла Вера, глядя в его осоловевшие глаза. – Я больше. Никому. Не позволю. Так. Нельзя. Ты понял? Кивни. Ты понял?!
Артем упал лицом в стол.
С утра надо будет избавиться от тела, подумала Вера, вытирая руки кухонным полотенцем. Она уже заранее чувствовала, как это будет непросто, как растечется потом боль по натруженным мышцам.
«Я думал, ты с Москвы, а не с Питера», – насмешливо сказал у нее в голове Артем, с которым все было легко. Даже нож входил в него, как в хороший холодец, и вскрикнул он только единожды, негромко и удивленно, как будто и это не воспринял всерьез.
«В Москве расчлененки не меньше, если не больше, – хмыкнула в ответ Вера, торопливо глотая вино прямо из бутылки. – Просто в Питере это бренд».
«А ты все-таки чокнутая».
«Я в психушке лежала, милый. Трижды».
«Милый. При жизни ты меня так не называла…»
Потом она долго разговаривала с Артемом и все ему наконец объяснила, разложила по полочкам. Что призраки с шестами реальны, а ему стоит отнестись наконец серьезнее и к ней самой, и к ее проблемам, и к их странному союзу, в конце-то концов. Разве так можно: не обсуждать будущее, не строить планов, жить одним днем? Он даже ни разу не сказал, что любит, все вышло как-то само собой, легко. Ну конечно, ему же нравится, когда все легко. На это Вера и повелась, так что она тоже виновата. И ни единого букета, бусиков там, трусиков сексуальных – нет, ей не нужны дорогие подарки, но это же знаки внимания, проявления любви, их отсутствие – это сразу «ред флаг», и он развевался прямо у нее перед лицом, но она старательно его не замечала, ведь с Артемом было так легко…
С этим легко не было. Он отбивался и так орал, что Вере пришлось всадить кухонный топорик прямо в его разинутый рот. Он даже ударил Веру по лицу, а это уже не «ред флаг», это точка невозврата. И потом с ним тоже пришлось изрядно повозиться, но Вера не зря смотрела столько трукрайма.
А ведь она совсем забыла про этого с Артемом, да и жгло ее больше всего воспоминание о разговоре на кухне, об этом «я к тебе хорошо отношусь» за поеданием заботливо приготовленного Верой супа. Жгло осознание того, что она, живая, любящая, хозяйственная, оказалась всего-то-навсего пройденным этапом. Все остальное почти стерлось из памяти, Вере уже начало казаться, что это был сон, мстительная фантазия, и этот живет себе поживает в Москве дальше, уже небось бабу новую нашел, скучную бестолочь себе под стать. Но она все равно тщательно просматривала по утрам все московские паблики, интересуясь вовсе не новостями о подтоплениях, сбоях на ветках метро, зажировке манула и новых запретах.
Вера допила очередную бутылку вина, Артем у нее в голове давно молчал, стало скучно. Она разблокировала телефон, заглянула в чат ГПТ – все изучали тридцать с лишним фотографий руин старинной усадьбы, которые обнаружил где-то под Костромой Конрад Ворстий.
«Я уезщдю с Воркуты новый такой же кат этот все они одинакоы», – написала Вера. Буквы плыли перед глазами, только автозамена кое-как спасала.
«Проспись», – посоветовала Точка.
«Знойная женщина,– ехидничал ГПТ.– Сердцеедка».
«Непрправда я его не ела», – задумчиво взглянув на неподвижный затылок Артема, ответила Вера и выключила телефон.
* * *Она сделала еще один рывок вперед, нога дернулась, и что-то с грохотом упало с кровати на пол. Ну конечно. Артема она не ела, еще чего не хватало, она ела холодец. Вышла, пошатываясь, на балкон, взяла тот самый почкообразный медицинский лоток, соскребла вилкой застывший жир и потом лежала на кровати в темноте, жевала, задремывала, просыпалась и снова ела. Холодец получился прекрасный, с насыщенным, обволакивающим вкусом, вот только зеленый горошек был там совершенно ни к чему. Выплевывая горошины прямо на простыню, Вера съела все до последнего кусочка, отшвырнула пустую емкость, достала из-под подушки маску, осторожно выправила из-под резинки пряди волос, чтобы не испортить новую прическу, и уснула.
А дверь на балкон осталась открытой. Вот как все было. Теперь все всплыло, сложилось и сплелось в единую картину.
Вера вздохнула, перевернулась на спину и непослушными пальцами стянула с лица маску. Сморщила нос, заморгала, привыкая к дневному свету.
На краю кровати сидел Артем, вперив в нее немигающий взгляд затянутых бельмами изморози глаз. Они были даже красивыми, такими… опаловыми, и в них посверкивали грани мельчайших ледяных кристаллов. На плече Артем держал шест, на верхушке которого металлические полосы складывались в невинное младенческое «ТЁМА» – вместо точек над «Е» топорщились два выступа, будто рожки, которые дети норовят поставить друг другу на фото.
А у изножья кровати к стене был прислонен второй шест. Новенький, пушистый от белоснежного инея. Его украшал любовно вырезанный из жести прямоугольник мобильного телефона, с логотипом и круглыми «глазками» объективов. Несколько секунд Вера смотрела на него, а потом начала хохотать. Смех рвал простуженное горло, вырывался наружу сипящим клекотом, но она все никак не могла остановиться.
Артем протянул ей руку.
– Какой славный. Наконец-то ты мне что-то подарил, – прошептала Вера.
Артем кивнул, точнее, ничего не выражающая белая маска его лица двинулась вверх и вниз. Вера слабо улыбнулась и без колебаний вложила свои подрагивающие пальцы в его твердую ледяную пятерню.
Марика Макей
Глаза мертвецов
Беда у порога
Бабушку Ануйку все боялись. По деревне ходили слухи, что она колдунья и что с мертвыми общается, хотя бабушка Ануйка была доброй, а пахло от нее сушеной травой и только что растопленной печкой. По утрам она отправлялась в лес и занималась собирательством, всегда с присказкой: «Что Бог пошлет!»
Днем, пока топилась печь, мы с ней готовили. Света в доме не имелось, он никогда сюда и не был проведен, бабушка Ануйка жила по старым обычаям и меня научила. По вечерам она зажигала масляную лампу или лучины и показывала мне, как вязать и прясть, только у меня все никак не получалось ни то ни другое. Бабушка Ануйка никогда не ругалась, думала, руки попривыкнут с годами и это ремесло мне дастся.
Наш покосившийся домик на отшибе деревни каждый обходил стороной, а если я или бабушка Ануйка появлялась где-то на людях, наступала гробовая тишина. Некоторые даже начинали креститься. Бабушка Ануйка часто грустила из-за этого, вздыхала тяжело-тяжело и говорила, что она портит мне жизнь, но я так не считала. Я любила ее. И ненавидела деревенских, они все выдумывали. Бабушка Ануйка не колдовала, а собирала травы – и те только лечебные, чтобы этим горемычным деревенским помогать. Пусть они этого и не заслуживали…
– Маруся! – окликнул меня кто-то, отчего я даже вздрогнула.
Я сидела на корточках в огороде и выкапывала из земли репу для похлебки. Это лето оказалось дождливым, из-за чего клубни выросли очень большими. Мы с бабушкой Ануйкой не серчали на непогоду и слякоть, наоборот, каждый раз радовались дождю, зная, какой богатый урожай у нас будет благодаря ему.
– Маруся, бабушка дома?!
Я нахмурилась еще даже до того, как встала и повернулась к голосившей. Заплаканными глазами на меня смотрела Ждана, жена плотника. Она была отличной швеей и портнихой, бабушка Ануйка однажды обменяла у нее несколько пар шерстяных носков и варежек на новую школьную форму для меня: коричневое платье с белым воротником и манжетами. Но я не любила ходить в школу, в ней было слишком людно, поэтому и Ждане не обрадовалась. Хотя я никому не радовалась, кроме бабушки Ануйки.
– Мне нужна твоя бабушка, Петру совсем худо!
«Худо не худо, будто мне дело какое есть», – хмыкнула я про себя и скривилась. Кажется, Ждана поняла все по моему лицу и поэтому спешно добавила:
– Твоя бабушка не откажет мне в помощи, ну позови же ты ее!
– В лесу она еще, – сухо бросила я и снова принялась выкапывать репу.
Я почувствовала, как Ждана прожигает мне спину взглядом, но никак не отреагировала, давно привыкла к дурным глазам. Все они смотрели со страхом и отвращением до поры, пока не случалась беда. Тогда они и про слухи о колдовстве бабушки Ануйки забывали, и про общение с мертвецами, бежали к нам сломя голову и выпрашивали помощи. В такие моменты я злилась даже больше, чем когда они просто думали гадости.
– Анна Митрофановна! – снова воскликнула Ждана минут через десять после нашего скудного разговора.
Я уж было и забыла, что она осталась топтаться рядом с огородом.
– Анна Митрофановна, беда! Петра все утро рвало, он черными пятнами пошел, не говорит совсем, а дышит еле-еле… Если не поможете, до утра не дотянет!
Я громко хмыкнула, а в голове проскользнула мысль: «Одним меньше!» Узнала бы бабушка Ануйка, о чем я думала, отругала бы, хоть и не ругалась вовсе никогда. Поэтому я постаралась совладать с собой и снова сделалась безразличной. Я никого из деревенских не жалела, кроме нас с бабушкой Ануйкой.
– Сплюнь, Ждана, пока правда беду не накликала.
Бабушка Ануйка подошла ближе к нам и положила на завалинку пучок травы, а рядом поставила маленькую банку ягод. Бабушка Ануйка была маленькой, худой и совсем сухонькой, но в ней до сих пор оставалось много энергии, которой она не жалела ни для кого. Она разменяла восьмой десяток, от седины ее волосы стали совсем белехонькими, а морщинки засели глубоко в кожу. Я старалась сберечь бабушку Ануйку, а деревенские только пользовались ее добротой, когда вздумается. Поэтому я не обрадовалась даже землянике, понимая, о чем сейчас станет просить Ждана.
Бабушка Ануйка похлопала Ждану по плечу, потому что та всхлипнула и спрятала лицо в ладонях. Немного подождав, бабушка Ануйка позвала Ждану в дом, а мне наказала заняться делом. Но я и так собрала целую корзину овощей для похлебки, поэтому это повеление меня огорчило, и я снова бросила злой взгляд на незваную гостью, хотя бабушке Ануйке перечить не стала.
Целый час они о чем-то разговаривали в доме, я не решалась туда сунуться. Бабушку Ануйку я не боялась, но уважала настолько, что слушалась беспрекословно. За это время успела сходить по воду и набрать хвороста, все же без дела сидеть я не могла, не так меня бабушка Ануйка воспитывала. Но когда бабушка Ануйка провожала Ждану, я навострила уши, сидя на завалинке.
– Пои Петра настойкой каждый час да не забывайся, а мазью обработай пятна. Завтра утром я сама к вам приду и проведаю его. – Ждана что-то забормотала, но бабушка Ануйка ее прервала: – Дождется он меня и после на ноги встанет, рано Петру еще Богу душу отдавать. Но делай все, как я наказала, цельную ночь с ним сиди и не отходи от кровати. Тогда с Петром ничего не случится.
Ждана еще раз всхлипнула и, поблагодарив бабушку Ануйку, ушла восвояси. Я какое-то время смотрела, как она шла по кривой тропинке, слегка покачиваясь от горя. Сколько бы я ни пыталась походить на бабушку Ануйку, у меня не получалось. Не могла я быть доброй к тем, кто меня обижал и пускал слухи, не умела прощать, часто таила злобу. Ждана была не самой скверной женщиной. Она казалась тихой и даже нелюдимой, чем немного напоминала меня, никаких скандалов за ней не водилось. Петр, ее муж, слыл человеком занятым, рубил лес и часто работал в соседнем селе на стройке. Их пятилетний сынишка толком не появлялся на улице, а если и выходил, все время держался за мамкину юбку. Не самая плохая деревенская семья, но для меня все были чужаками.
– Если завтра пойдешь к Петру, опять заболеешь, – буркнула я, помешивая на печи похлебку в чугунном горшке. – Не ходи.
– Как же я могу не пойти, Марусь? Без моей помощи Петр вряд ли выкарабкается, уж очень сильная хворь его свалила.
– Ну и пусть идет к прародителям! Сами они на себя беду накликали.
– Ну нельзя же так, Маруся… – Бабушка Ануйка тяжело вздохнула, и я пожалела о своих словах, потому что от таких разговоров она всегда расстраивалась. – Ежели рядом никого не останется, ты совсем одичаешь, когда меня не станет. Так дело не пойдет.
– А я того и боюсь! Ты им помогаешь и своим здоровьем платишь. Они после благодарить не станут, когда беда уйдет, попросту забудут.
– Зато я помнить буду, – улыбнулась бабушка Ануйка, и глаза ее блеснули добротой. – И ты тоже. Мамушка моя говорила, что жить нужно так, чтобы потом перед Господом Богом не стыдно было. Мне стыдиться нечего, вот я и тебя учу.
Я насупилась, понимая, что нравоучений для меня недостаточно, за мои помыслы на Божьем суде меня точно отчитают. Но если совладать с собой я еще как-то умудрялась, то мысли часто несли меня в дремучие, неизведанные дебри, были мрачными и даже пугающими. Мне для счастья достаточно было одной бабушки Ануйки.
– Я переживаю за тебя, вдруг в этот раз все хуже будет и отвары не помогут. С каждым разом все сложнее прогонять хворь от тебя.
– Значит, так тому и быть, Маруся.
Я почувствовала жжение в глазах и снова отвернулась к горшку с похлебкой. Давно уже наступил вечер, но дверь в дом и окна мы все еще держали открытыми, чтобы лишний жар от печи выходил на улицу. Бабушка Ануйка подпалила несколько лучин и воткнула их в светцы, от теплого света в доме стало уютнее.
– Не переживай, Маруся, я еще не скоро уйду на тот свет. Ты успеешь повзрослеть и завести семью.
– Ты моя семья, другой мне не надо, – оборвала я. – Дурные мужья и постоянно плачущие дети меня не интересуют… Да и к тому же кому приглянется такая худющая каланча, как я.
– А ты ешь больше, так и весу наберешь. А то, что высокая, так и вовсе хорошо. Волосы у тебя пушистые, красивые и веснушки вон какие. Кому-то точно мила будешь.
– И неинтересно мне это вовсе. Зачем мне муж? Чтобы, как бабы деревенские, потом бегать за ним да приглядывать? Нет уж, лучше с тобой всегда жить буду.
Бабушка Ануйка снова улыбнулась, но как-то по-особенному, с хитрым прищуром. Я покачала головой, догадываясь, о чем она думает. Мне же было не до смеха. Утром бабушка Ануйка собиралась к Петру, и сердце мое так и изнывало от тревоги. Я всегда чувствовала дурное, а после сегодняшнего появления Жданы что-то внутри меня аж клокотало от страха. А на следующий день оказалось, что ощущения не подвели. В наш дом пришла беда…
Страшная хворь
Ветки колючего кустарника били по лицу и цеплялись за волосы. Я бежала что было мочи, но вскоре ноги перестали слушаться меня. Свалившись на сырую траву, я попыталась отдышаться. Жухлая листва пахла гнилью и чавкала под руками. Я оглянулась по сторонам: меня окружал сонный лес, но был он не таким приветливым, как я привыкла. Он таил в себе странное, нечто… чужое.
Прислонившись спиной к осине, я постаралась собраться и почувствовать, откуда именно исходила опасность. Казалось, каждый листочек, каждый сучок в этот момент наблюдал за мной. Я дышала тяжело от бега, но уже пыталась выровнять дыхание. Мне нужно было понять, нужно…
Звук ломающейся ветки заставил меня вздрогнуть всем телом и навострить уши. Кроме меня, в лесу точно кто-то был, и я никак не могла от этого убежать, как ни пыталась. Оно настигало меня, проникая туманными руками в самую душу. Вот и сейчас туман подобрался слишком близко.
Я вскрикнула, но подскочила на ноги и снова побежала. Бабушка Ануйка учила меня не сдаваться, вот я и не собиралась. Волочила заплетающиеся ноги, вырывала ступни из пут вьющейся травы и упрямо продвигалась вперед. Но куда вперед – совсем не ведала, пока взгляд не зацепился за небольшой холмик, усеянный фиолетовыми цветами с желтой сердцевиной, и за деревянный, испещренный трещинами крест.
От вида заброшенной могилы я опешила и застыла на месте каменным истуканом. Почувствовала, как изнутри поднимается животный страх и спазм стягивает желудок тугим узлом. Сердце гоняло кровь с такой скоростью, что она била отбойными молотками в висках, и за этим шумом я не сразу заметила потустороннее дыхание прямо возле уха. Я зажмурилась, не в силах даже обернуться.
