Стальная Олимпиада

– А что старуха-то ваша? – неожиданно спросил префект. – Всё живёт?

– Живёт, – с досадой откликнулся Павел, – ничего ей не делается. Да она работает до сих пор!

– Старая закалка… – то ли с завистью, то ли с неодобрением откликнулся шеф.

Снова помолчали.

– Сергей Николаевич, – опять заговорил Павел. – Тут сын её звонил… Очень просил посодействовать – хочет мамашу к себе в Штаты забрать…

– Ну, и в чём вопрос?

– Так не едет она! За школу свою держится – не оторвать. Восемьдесят пять, а всё на работу ходит. Может, собесом ее пугануть?

– Это как? – заинтересовался Сергей Николаевич.

– Ну, пусть скажут, что ей дом ветеранов положен: мол, одинокая, заслуженная, должна быть под присмотром… Она бы сразу к сыну…

– Ты, Паш, ерунду-то не городи, – поморщился префект. – Какой ещё дом ветеранов, кто туда стариков насильно запихивает? К тому же у нее и жилье своё, и опека ваша…

– Тогда, может, хоть на пенсию? – с надеждой спросил Павел.

– И что это даст?

– Да её только школа здесь держит!

– Ну, на пенсию отправить – не проблема… – откликнулся префект. – Только ты уверен, что она сразу уедет?

– Я уже ни в чем не уверен, – угрюмо отозвался Павел.

– То-то и оно…

Шеф откинулся на спинку сидения, прикрыл глаза – Павел понял: разговор окончен.

В пятом «А» читали «Бородино». Олимпиада сидела за столом и с удовольствием слушала, как у доски звонко, с воодушевлением отдаваясь процессу, произносит слова своего великого тезки Миша Любимов.

– И молвил он, сверкнув очами:«Ребята! не Москва ль за нами?Умремте ж под Москвой,Как наши братья умирали!»И умереть мы обещали,Мы в Бородинский бой.

Любимов смолк – заданный отрывок закончился. Олимпиада удовлетворенно нарисовала в журнале жирную пятерку и тяжело поднялась из-за стола.

– Спасибо, Миша, можете сесть.

Любимов направился к своему месту, а учительница обвела взглядом класс.

– Вопрос всем: как понять строки «полковник наш рожден был хватом, слуга царю, отец солдатам»? Что хотел сказать этим поэт?

Олимпиада двинулась между рядов – дети ожили, зашептались. Поддерживая вытянутую руку другой, просилась отвечать умница Петрова, прятал глаза и рдел ушами толстяк Чернуха, усиленно размышлял Любимов – лица у всех были сосредоточенные, думающие, и своей осмысленностью радовали душу старой учительницы. Она остановилась рядом с Чернухой и положила руку ему на плечо.

– Федор, как вы думаете?

Пунцовый от смущения Чернуха выполз из-за парты.

– Ну… Полковник наш… их… Он храбрый… Не привык отступать…

– Правильно, – подбодрила Олимпиада. – Он храбрый, «рожденный хватом», то есть, сильным, удалым человеком, и отступить для него немыслимо, особенно, когда защищаешь подступы к столице… А почему?

Федька, замкнувшись, молчал, и потому Олимпиада снова обратилась ко всем:

– Кто как думает?

Олимпиада кивнула Чернухе, разрешая сесть, и двинулась дальше – почти новые, не разношенные туфли нестерпимо сдавливали больные ноги, поэтому шла она с видимым трудом.

– Арсений? – учительница остановилась рядом с вихрастым, конопатым мальчишкой, который в нетерпении ерзал за партой.

– Как почему? Это ж наша страна! А тут эти – на нас… на них, в смысле… прут! В общем, враги, – тут же выпалил Сенька Бодров. – Если твоя земля, ее надо защищать!

– Верно, – откликнулась Олимпиада. – В Бородинском сражении и солдаты, и офицеры – все защищали свою землю, страну, Отечество. А кто в те времена стоял во главе отечества? Кто скажет?

Дети зашептались.

– Царь? – неуверенно произнес кто-то.

– Царь, – подтвердила Олимпиада, – император Александр Павлович Благословенный. Именно он олицетворял собою Отечество…

– Поэтому «слуга царю»? – тут же догадалась Петрова.

– Именно. Умница, Таня, – похвалила Олимпиада, продолжая прогуливаться среди парт. – Полковник, о котором говорится в стихотворении, был в первую очередь слугой своему Отечеству… А во вторую?

– Солдатам! – с готовностью выпалила Петрова.

Олимпиада улыбнулась ее горячности.

– Служить – это всегда подчинять свои интересы тому, чему служишь, – мягко возразила она. – А может ли командир подчиняться рядовым?

– Не может, – тут же запротестовал Любимов. – Он должен командовать.

– Скорее руководить, – поправила Олимпиада. – Он должен вести людей в сражение и сохранить их жизни – подумайте, какая это большая ответственность!

Она дала им время подумать, и они подумали. Они, вообще, были сейчас единым целым – слаженный организм, единая душа – как зрительный зал при хорошем спектакле. И она аккуратно вела их мысль, незаметно руководила рождением собственного мнения, холила слабые ростки так необходимого ей, самостоятельно найденного решения.

– «Война – совсем не фейерверк, а просто трудная работа…», продолжила Олимпиада. – Это написал другой поэт – Михаил Кульчицкий. Он жил спустя много лет после Бородино и погиб во время войны с фашистской Германией…

Она обвела взглядом класс: почти все были втянуты в диалог, слушали, не отвлекаясь, и глаза блестели живым интересом.

– Так вот, солдаты во все времена делали и делают необычайно трудную, смертельно опасную работу. Поэтому их командир должен быть не только умелым и мудрым – он должен беречь рядовых, быть внимательным и заботливым к каждому солдату…

– Как отец! – снова выпалила догадливая Петрова. – Заботливый, как отец.

Класс загомонил, довольный своей проницательностью.

– Молодцы! – тут же закрепила общий успех Олимпиада и снова оглядела класс. – Пожалуй, Михаил Юрьевич Лермонтов дал самое ёмкое определение офицерству – именно таким и должен быть истинный командир: слугой отечеству и отцом своим подчиненным. Таких в царской России было немало – офицерское сословие оставило в истории не одно блестящее имя…

Она неспешно двинулась к своему столу и взяла в руки потрепанный увесистый том.

– О таких людях написал свой главный роман другой великий литератор России – Лев Николаевич Толстой. Этот роман называется «Война и мир»…

«А по программе у них „Кавказский пленник“», – листая страницы, чтобы найти нужный отрывок, машинально подумала Олимпиада. – «Может, зря я затеялась? Нет, надо успеть… хоть познакомить… заронить… Что там будет через пять лет? Дожить бы…» Она раскрыла том на нужной странице и снова взглянула на класс.

– Я прочитаю вам отрывок из этого романа. Про мальчика, который мечтал стать настоящим офицером… Почти ваш сверстник…

Олимпиада, нацепив на нос очки, приготовилась читать. «Да, Ярослава бы не одобрила», – подумалось ей, но она спешно отмахнулась от неприятной мысли.

Директор Ярослава Игоревна, тем временем, принимала у себя в кабинете маму Горячева. Ирина Горячева, по виду ровесница Ярославы, подтянутая, ухоженная, одетая дорого, но не броско, чем-то напоминала саму директора: тот же неуловимый шарм, непоказной лоск, та же приветливость улыбки, которая, при всей своей искренности всё же подразумевает дистанцию – в обеих чувствовались благополучие и порода. Ирина, дождавшись, пока скроется секретарша Люся, решившая непременно напоить её чем, машинально взяла с блюдечка прилагаемую к чаю конфету и посмотрела на Ярославу.

– Поймите, я не оправдываю сына, он тоже… не рахат-лукум, – снова заговорила она, продолжая прерванный Люсей разговор. – Дерзит, огрызается – особенно в последнее время…

– Переходный возраст, – вздохнула Ярослава.

– Возможно… Но, поверьте, и с ним можно договориться… если по-человечески. Зачем же распускать руки? Черт с ней, с этой рубашкой…

– Мы можем возместить стоимость, – поспешно пообещала директор.

– Я вас умоляю! – тут же остановила ее Ирина. – Разве об этом речь? Просто у ребенка тоже есть самолюбие… Вернее, человеческое достоинство, – поправилась она. – А потом, что за методы? Почему, например, его не пускают в класс, если он отказался мыть подоконник?

Ирина говорила горячо, но без возмущения, скорее с досадой.

– Простите, – напряглась Ярослава. – Что за инцидент с подоконником?

– А вы не в курсе? – удивилась Ирина и пояснила: – Валера неделю провел под дверью – Олимпиада Борисовна не пускала его на свои уроки, потому что он ушел с субботника.

– Вы пейте чай, остынет…

«Когда ж это кончится? – тоскливо подумала Ярослава, глядя, как Ирина послушно отхлебывает из чашки зеленый чай. – Почему я должна отвечать за все эти приветы из прошлого? Субботники, всеобщая уборка класса, трудовое воспитание… Слава коллективу, позор индивидуализму! И плевать ей на то, что по закону привлекать учеников к труду без их согласия теперь запрещено! Она же как ископаемое… словно вчера ее отрыли… И, главное, именно Горячев… Ох, как нехорошо получилось…»

– А, что, уборщицы у вас нет? – прервав её мысли, поинтересовалась Ирина.

– Почему? Нянечка, – рассеянно откликнулась директор.

– Одна? – искренне удивилась мама Горячева.

– Больше штатным расписанием не предусмотрено, – сухо ответила Ярослава. «Покрутись тут, – вдруг обиделась она на Ирину, – с одной Настей и с положенным ей по инструкции объемом: влажная уборка по всей школе после каждой перемены… В чем-то Олимпиада, конечно, права – никто не рассыплется, если иногда уберется в классе!»

Чуткая Ирина тут же уловила в директоре перемену.

– Нет, поймите меня правильно: я не против трудового воспитания… – горячо заговорила она. – Если надо, чтобы он что-то там мыл, пусть: в жизни пригодится… Но, если учитель не смог убедить ребенка в необходимости уборки – как можно не допускать его к урокам? Что за методы?

– Он что, до сих пор не посещает ни русский, ни литературу? – устало спросила Ярослава.

– Да нет, конфликт рассосался.

– Все-таки вымыл подоконник?

– Валера? Не смешите!

Ярослава удивленно вскинула брови.

– Неужели Олимпиада Борисовна уступила?

Ирина, заулыбавшись, беспечно махнула рукой.

– Да нет! Кто-то вымыл за сына – ну, и поскольку причина раздора ушла, всё как-то само… разрулилось.

Ярослава вздохнула.

– Я поговорю с Олимпиадой Борисовной. Люся! – крикнула она в «предбанник», и через секунду Люся просунула в кабинет свою дурную двадцатилетнюю взлохмаченную голову. – Пригласи Олимпиаду Борисовну.

– Так урок же, – изумилась Люся. – Десять минут еще до звонка.

– Ничего, пусть отпустит детей пораньше… И чашки со стола забери.

Люся, прихватив со стола чашки, исчезла в дверях. Ирина неуверенно приподнялась с места.

– Мне, наверное, лучше уйти?

– Зачем? – пожала плечами директор. – Мы поговорим в вашем присутствии.

Олимпиада читала детям Толстого. Она мучительно любила этот эпизод романа: восторженный Петя, не готовый к войне и ее жестокости, слышащий музыку перед боем и по-детски влюблённый в каждого и каждому желающий добра, всякий раз волновал ее до слез, и всякий раз ее волнение передавалось ученикам. Из года в год каждый пятый класс, не шевелясь, слушал чтение учительницы и, сраженный подлинностью её чувств, искренне переживал гибель Пети Ростова – это поддерживало Олимпиаду, убеждало в том, что, как бы ни менялась жизнь, дети остаются прежними. А значит, надо не жалеть для них сил и не уставать делиться тем, что накопила душа: не скрывая эмоций и не стесняясь не модной ныне искренности.

– «…Петя скакал на своей лошади и вместо того, чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и всё дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону, – читала Олимпиада. – Лошадь резко остановилась, и Петя тяжело упал на мокрую землю…»

Дети слушали по-разному: страдальчески морщился носик Тани Петровой, суровился лицом Любимов, задумчив и сосредоточен был вечно вертлявый вихрастый Сенька. Кто-то возил карандашом по парте – звук перекатывающихся карандашных ребер раздражал, и Олимпиада, перелистывая страницу, успела бросить взгляд туда, откуда он доносился: это Федька лежал на парте и в задумчивости катал рядом с собой карандаш. Но тоже слушал.

– «Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову…»

– Олимпиада Борисовна! – донесся от двери громкий шепот Люси. Дети завертели головами, но Олимпиада, не отрываясь от книги, сделала предупреждающий жест рукой, и Люся застыла в дверях, подчиняясь общему вниманию к чтению учительницы.

– «Убит?! – вскрикнул Денисов, увидев еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети…»

– Олимпиада Борисовна… – сделала еще одну несмелую попытку Люся, но Олимпиада не отреагировала, только голос ее зазвучал значительней.

– «Он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побелевшее лицо Пети. „Я привык что-нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь…“, – вспомнилось ему…» – голос Олимпиады предательски дрогнул сдерживаемой слезой. – «И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и ухватился за него…»

На счастье Люси как раз прозвенел звонок, и, получив возможность говорить, она тут же взмолилась:

– Олимпиада Борисовна, вас же к директору! Срочно!

– Я не закончила урок, – строго оборвала ее Олимпиада и, закрывая книгу, повернулась к детям. – Задание на дом: кто сможет – перечитайте отрывок, у кого нет Толстого, просто вспомните и подумайте. Постарайтесь ответить на вопрос: зачем понадобилась Толстому гибель Пети? И почему во все времена на войну стремились такие молодые мальчики?

Дети зашумели отодвигаемыми стульями, защелками замками рюкзаков.

– На следующем уроке поговорим немного о Пете и перейдем к «Кавказскому пленнику», – подытожила Олимпиада. – Всё, можете быть свободны.

Она повернулась к Люсе.

– Что за срочность?

– Так зовут… – развела руками Люся. – Ярослава Игоревна ждет – вместе с Горячевой, мамой.

На просветленное Толстым лицо Олимпиады набежала тень. «Ну, что же… Имеют право. Нанесла ущерб семейному бюджету – держи ответ…»

– Скажите, иду.

К директору первой прибежала Люся – хотела оправдаться за несвоевременно выполненное поручение. Едва заглянув в двери, она налетела на строгий взгляд директора:

– Люся, ну почему так долго?

– Так это… – растерялась Люся. – Она Толстого дочитывала. Но уже идет.

– Почему Толстого?

– Не знаю… Про Петю Ростова.

И Люся живо скрылась за дверью – от греха.

– Странно, почему у них Петя?

Ярослава встала из-за своего стола и перешла за стол заседаний, буквой «т» примыкающий к ее рабочему месту – села напротив Ирины.

– В пятых сейчас Лермонтов… – пояснила она. – А потом Гоголь… Это по программе.

Мама Горячева неопределенно пожала плечом и хотела что-то ответить, но не успела: в дверях появилась запыхавшаяся Олимпиада.

– Звали?

– Проходите, Олимпиада Борисовна, – Ярослава дернулась было, чтобы подняться навстречу старой учительнице, но удержала себя за столом и жестом пригласила Олимпиаду на стул рядом. – Присаживайтесь.

Но Олимпиада, кивком поприветствовав присутствующих, царственно проследовала в торец стола и, утвердившись там, невольно оказалась на «председательском» месте. Сурово окинув взглядом директора и родительницу, она строго сказала:

– Слушаю вас.

– Олимпиада Борисовна, а почему у вас Толстой вместо Гоголя? – против воли оттягивая начало неприятного разговора, миролюбиво поинтересовалась Ярослава. – У нас же программа…

– Это у вас программа, а у меня необходимость научить детей думать и любить книгу… – ворчливо откликнулась Олимпиада. Она не знала, куда деть руки, и потому машинально отодвинула от себя массивную керамическую пепельницу – брезгливо, как показалось Ярославе. «Не надо бы здесь курить, – мелькнуло в голове директора. – Спасибо, не отчитала». Впрочем, кабинет был идеально проветрен: в школе Ярослава курила редко и исключительно по вечерам, если засиживалась за документами. Но сам пренебрежительный жест старой учительницы вызвал у нее чувство неловкости, тут же сменившейся легким раздражением.

– Знакомьтесь, – сухо сказала Ярослава. – Это Ирина Викторовна, мама Валеры Горячева. Мне очень неприятно, Олимпиада Борисовна, но я вынуждена потребовать у вас объяснений…

– Мама Горячева? Прекрасно! – язвительно перебила директора Олимпиада и всем корпусом развернулась к Ирине. – Скажите, где ваш сын? Он сегодня отсутствовал на уроке.

– Как отсутствовал? – растерялась Горячева. – Я не в курсе, я прямо с работы, у меня окно… Он, вроде, собирался…

– Олимпиада Борисовна! – возвысила голос Ярослава. – Вы подняли на ребенка руку, вполне понятно, что он не пришел на урок…

– Прискорбно, – не слушая Ярославу и обращаясь исключительно к Ирине, грозно заговорила Олимпиада, – прискорбно, что работа не позволяет вам в должной мере отслеживать жизнь сына…

– Да, но…

– Валерий – умный, развитой мальчик, он хорошо успевает по всем предметам, но ошибочно полагает, что ему всё дозволено.

– Почему же… – попробовала неловко защищаться Горячева, но Олимпиада, коротко глянув на директора, добавила голосу сарказма:

– Полагаю, из-за того, что его папа помогает школе!

Ярослава невольно дернулась, но Олимпиада не дала возможности протестовать.

– Ребенок не признает внутришкольных правил, – продолжила она, – постоянно пререкается, является на урок с немыслимой прической… В гости, на прогулку – пожалуйста, – предупреждая возражения директора, повернулась к ней Олимпиада, – но в класс, даже если это сейчас модно – увольте! Но самое неприятное…

Учительница, выдержав МХАТовскую паузу, вновь обратила свой взор к растерянной маме.

– Вы знаете, что ваш сын копит деньги?

– Валера? Зачем? У него всё есть…

– Рекомендую поинтересоваться, – пригвоздила учительница бедную Горячеву. – Он все время занят добыванием денег – постоянно чем то торгует, крутится возле старшеклассников, заключает пари – последствия такой страсти непредсказуемы. И я вам настоятельно советую…

– Олимпиада Борисовна! – чуть не криком остановила Ярослава разошедшуюся старуху. – Но вы устроили с ребенком драку! Порвали ему рубашку! А теперь выговариваете маме…

– Рубашку порвала! – резко перебив директора, согласилась Олимпиада. И добавила спокойно: – Без всяких драк, случайно – когда отбирала у него пачку сигарет, засунутую в карман…

– Он курит? – ужаснулась совершенно сбитая с толку Ирина.

– Нет, – с легким пренебрежением успокоила ее Олимпиада. – Он зарабатывает на сдаче – покупает сигареты старшеклассникам.

Она демонстративно глянула на часы, висящие над стендом с расписанием уроков, и тяжело поднялась.

– Позвольте откланяться: у меня урок.

– Мы не закончили разговор, – отчеканила директор.

Но Олимпиада словно не заметила металла в ее голосе.

– Заканчивайте без меня, – добродушно откликнулась она. – А я – на свой чердак, когда еще доберусь… Не столь резва, как прежде! – иронично закончила учительница и двинулась к дверям.

Ирина растерянно посмотрела на Ярославу – та с досадливым раздражением отвела взгляд и подавила возмущенный вздох.

У дверей Олимпиада обернулась.

– Двести евро – это сколько? В рублях?

– Около двенадцати тысяч, – мстительно сказала Ярослава.

– Вычтите из моей зарплаты, – с царственной снисходительностью распорядилась Олимпиада. – За рубашку.

Насмешливо поклонившись обеим: и директору, и маме Горячева, – она открыла дверь и степенно покинула кабинет. Ярослава тут же вскочила с места и метнулась к своему столу. Порывшись в сумке, она нервно выудила из нее пачку сигарет и взглянула на Горячеву.

– Курите?

– Нет, – замотала головой Ирина. – Вернее, иногда.

– Не возражаете?

– Пожалуйста, – кивнула Горячева.

Ярослава, разнервничавшись, безуспешно чиркала зажигалкой.

– Нелегко вам с ней? – сочувственно спросила Ирина.

– Никакого сладу! – наконец прикурив, махнула рукой директор. – Одно слово – Стальная Олимпиада! Живет, словно в прошлом веке: никаких нововведений! Болонская система – трагическая ошибка, информатизация – чуть ли не от дьявола! Вся в советских правилах, устоях, принципах! Ни шагу назад!

– А если на пенсию?

– Её?! – Ярослава возмущенно выдохнула струю дыма. – Да не подступись! Она преподает аж с сорок девятого года! Заслуженный учитель, орденоноска. Только в нашей школе почти полвека: через год – юбилей…

Заслуги Олимпиады явно притушили директорское возмущение. Ярослава, сделав последнюю затяжку, сломала в пепельнице почти целую сигарету и невесело посмотрела на Горячеву.

– И ничего с ней не поделать – плачем…

Домой Ирина пришла уже успокоенная. На работе был аврал: отзвонив сыну и убедившись, что он, живой-здоровый, гоняет мяч в соседней дворовой коробке, она с головой погрузилась в подготовку итогового отчета, решив, что с прогульщиком будет разбираться отец. Теперь, открыв входную дверь, она с удовлетворением отметила, что муж уже дома – из его кабинета в прихожую выплывали благородные запахи дорогого трубочного табака.

– Мам, ты? – донесся из комнаты настороженный голос сына – и Ире почудились в нем заискивающие нотки.

– Я, – коротко ответила она и, скинув сапоги, босиком прошлепала сразу в кабинет мужа. Дмитрий расслабленно сидел в кресле, закинув ноги на журнальный столик – рядом стояли вазочка с орехами, початая бутылка Хеннесси и пузатые рюмки с недопитым коньяком.

– А что за праздник? – удивленно спросила Ирина, показывая на коньяк. – И чего вдруг ты дымишь в комнате?

– Ну, Ириш! – блаженно потянулся муж. – В кои-то веки взял трубку…

– Да ради бога! Только тут-то зачем? – Ирина прошла к балкону и настежь распахнула дверь – в комнату потянуло свежим морозным воздухом. – А в связи с чем застолье?

– С Виталькой Земцовым случайно встретились, – Дмитрий, затушив трубку, выбил оставшийся табак в пепельницу. – Школьный приятель… Да я тебе рассказывал – мы с ним вместе по олимпиадам ездили.

– Что-то не помню, – пожала плечами Ирина.

– Ну, Виталька, он в Горный потом поступил… Мы в школе с ним так куролесили… – мечтательно закатил глаза муж. – Сколько нервов учителям попортили! А сейчас вот – солидный человек, член правления…

– Что ж ты члена правления одними орехами угощал?

– Да ладно, Ир! Мы ж не скорую руку – так, чисто символически. Посидели, школу вспомнили… Ир, а мы ужинать будем?

– Будем, куда денемся, – Ирина, вздохнув, принялась сгребать со столика остатки коньячного праздника. – Кстати, о школе. Ты в курсе, что наш орел прогулял сегодня уроки?