Стальная Олимпиада

– И, пожалуйста, до конца учебного года потрудитесь полностью завершить оснащение классов. Проведите работу с родительским комитетом…

– Опять деньги собирать? – мрачно поинтересовалась Олимпиада.

Директор сочла за благо не услышать вопроса, но не такова была завуч Зоя Михайловна.

– Вы что-то сказали, Олимпиада Борисовна? Можете спросить вслух…

– Могу и вслух, – ворчливо отозвалась Олимпиада, – хотя спрашивают, должна заметить, именно вслух, по-иному не получается… Что вы подразумеваете под оснащением классов? Электрочайники? Новые телевизоры с этими, как их… «сидюками»?

Ярослава укоризненно взглянула на завуча: зачем? – но та только непримиримо дернула плечом. Народ оживился, загалдел: видно было, что позиция Олимпиады коллективу давно известна и вызывает широкий спектр эмоций: от беззлобных насмешек до сдержанных, но неприязненных возражений.

– А что плохого, если дети перед факультативом чаю попьют?

– Сидюки, Олимпиада Борисовна – давно прошлый век… Нужны плазмы с USB-входом, MP3 формат…

– Птичий язык, – растерялась Олимпиада.

– А я вообще считаю, что для родителей надо ежемесячный взнос учредить! – расправив могучие плечи и со значением поглядывая на симпатичную Ярославу, заговорил красавец-физрук. – А что? Вынесем на совет школы… Раз государство ничего не может – чего остается? Спасение утопающих всегда было делом самих утопающих! Я не прав, Ярослава Игоревна?

– Не горячитесь, Евгений Юрьевич, – притушила его пыл директор.

– Да если совет школы решит, куда Олимпиада Борисовна денется? – не соглашался физрук.

Олимпиада, несколько сконфуженная всеобщим отпором, тем не менее, старалась удержать лицо:

– Зачем вам родительский сбор, если у вас спонсоры? Или перевелись?

– Но Олимпиада Борисовна! – неосторожно запротестовала директор. – Нельзя постоянно доить одних и тех же…

И тут же испуганно осеклась: всё! Выдернула чеку из гранаты… Старая учительница в раздражении поднялась с места.

– Доить, как вы изволили выразиться, вообще никого нельзя! – загремела она, монументально возвышаясь над столом. – У нас, если вы не забыли, бесплатное образование!

– Я хотела сказать, что есть родители, которые и так много делают для школы, – пробовала защититься Ярослава, но Олимпиаду было уже не унять.

– Спонсоров развели! – продолжала греметь она. – А вы знаете, что спонсорская поддержка непременно предусматривает встречную услугу? Вы загляните в толковый словарь! Спонсоры – не меценаты, они средства вкладывают в обмен на ожидаемую пользу.

– Ну, а куда ж без этого? – попробовал урезонить разошедшуюся старуху добродушный Вячеслав Сергеевич. – Взять хоть компьютерный класс – целиком его школьный бюджет не потянет… Вот родители и спонсорят по мере сил.

– Конечно, – поддержала физика Ярослава. – И польза налицо – для их же собственных детей. Все согласно словарю, – примирительно улыбнулась она.

– Их польза в том, что после компьютера я двоечнику «неуд» поставить не могу! – не сдаваясь, бушевала Олимпиада. – Потому что папа у него – спонсор! Школу не знания волнуют, а внешний лоск! Телевизоры, компьютеры…

– Вы не волнуйтесь так, Олимпиада Борисовна, – вкрадчиво пропела вдруг завуч. – В вашем возрасте нельзя так волноваться…

Напоминание о возрасте словно перекрыло Олимпиаде воздух. Она мрачно замолчала и опустилась на своё место рядом с физиком – бородатый Вячеслав Сергеевич рассеянно ей улыбнулся. Учителя затихли, Ярослава мельком переглянулась с Зоей Михайловной и с облегчением перевела дух – забрезжила надежда закончить педсовет засветло: завуч выбрала единственно верный способ задуть разгорающийся скандал. Директор посмотрела на Олимпиаду – та, высокомерная и прямая, сидела, презрительно поджав губы, и отстранённо смотрела в окно. В Ярославе вдруг шевельнулась неприязненная мысль: сколько можно? Когда же конец?

– Будем считать, – вздохнув, подытожила Ярослава, – что необходимость оснащения кабинетов всем ясна.

И тут же услышала мрачное заявление Олимпиады:

– Деньги с родителей собирать не буду.

Видит бог, Ярослава не хотела связываться со вздорной старухой! Но в этот момент она ясно ощутила в себе остервенелое раздражение.

– Вас не устраивают порядки во вверенной мне школе? – с тихой угрозой спросила она.

– Не устраивают, – упрямо подтвердила старуха.

– Тогда можете уйти на пенсию, – еле сдерживаясь, чётко проговорила Ярослава и досадливо кинула на стол папку с документами: – Всё, перекур! То есть, перерыв! Пятнадцать минут!

И первая пошла к дверям. Учителя тут же радостно потянулись на выход, только завуч по давней, выработанной годами привычке направилась к окну – открыть фрамугу, проветрить помещение. Хмурая Олимпиада продолжала сидеть на своём месте, и Зоя Михайловна, открыв окно, направилась к ней – присела рядом.

– Напрасно вы так, Олимпиада Борисовна, – осторожно заговорила она. – Что делать – жизнь не стоит на месте…

Олимпиада не отвечала, и Зоя Михайловна тоже смолкла – задумчиво посмотрела за окно, где, подчёркивая контуры старых домов, темнеющих на фоне закатного неба, не спеша опускалось к земле холодное зимнее солнце. Небо было выкрашено в багрово-оранжевые тона, и на его фоне отчётливо проступала башенка одной из семи сталинских высоток. Закат был так ярок, что даже отсюда, из учительской, чувствовалось, как вернувшийся к вечеру мороз прихватывает щёки бегущих по улицам горожан. Зоя Михайловна вдруг подумала, что почти всю жизнь смотрит на этот пейзаж за окном – когда-то из окон класса, теперь, вот, из учительской… И только здесь почему-то кажется, что город за окнами прежний. А как всё изменилось за пролетевшие сорок лет!

Завуч вздохнула.

– Все течет, все меняется, и только вы – все та же Стальная Олимпиада…

– Как-как? – насмешливо переспросила учительница. – Простите, глуховата.

Зоя Михайловна удивилась.

– Стальная Олимпиада – неужели не слышали? Ещё наш выпуск, Сашка Парнас, вас так прозвал…

– С чего бы?

– Сначала оговорился – не Стальнова, а Стальная. А потом приклеилось.

– Спасибо, не деревянная, – буркнула Олимпиада.

Зоя Михайловна доверительно тронула учительницу за локоть, упрятанный в трикотажный рукав времён брежневского застоя.

– Олимпиада Борисовна, дорогая, может, не стоит так рвать душу?

– А что стоит? Богу ее отдать?

– Зачем вы так… – укоризненно покачала головой завуч.

Олимпиада молчала, и Зоя Михайловна сделала очередной заход:

– Может, и, правда, стоит подумать о пенсии? Возьмёте факультатив, будете приходить пару раз в неделю. Ведь тяжело вам, все видят…

Олимпиада недовольно фыркнула, но снова промолчала. Ободрённая завуч продолжила:

– Восемьдесят пять – это не шутка… Поберегите себя – ведь и давление у вас, и ноги болят – в тапочках ходите…

– Тапочки мои вас не устраивают?

Олимпиада неприязненно глянула на Зою Михайловну и начала выбираться из-за стола.

– Да причем тут… – потерялась Зоя Михайловна. – Хотя…

Но Олимпиада уже не слушала: шла по направлению к дверям, – и завуч, глядя ей вслед, машинально закончила фразу:

– …тапочки – не лучшая обувь для учителя.

Дверь за Олимпиадой захлопнулась и тут же раскрылась снова – заглянул Вячеслав Сергеевич:

– Может, пора всех назад?

– Зовите, – согласилась Зоя Михайловна. И пробурчала, словно оправдываясь: – Ну, и в чём я не права?

Квартира, полученная когда-то инженером Стальновым, и впрямь была несуразной. Высоченные, чуть менее четырех метров, потолки сочетались в ней с более чем скромной площадью для жилья. Из двух имевшихся комнат собственно комнатой, по сути, была одна – угловая, квадратная, в двадцать пять квадратных метров, вполне соответствующая духу сталинского неоклассицизма: с богатой лепниной по периметру и двумя широкими окнами на разные стороны дома. Вторая комната, ведущая из первой, тёмная, вытянутая в длину, была больше похожа на чулан – с узким окошком в одном торце и наглухо закрытой дверью в другом. Заколоченная дверь этой комнатки вела прямо в просторную кухню – возможно, сама комнатка, по задумке архитектора, предназначалась прислуге. Давно уже эта комнатка-чулан утратила для Олимпиады прелесть прежнего восприятия: при родителях это была её детская. Сейчас она служила Олимпиаде спальней, в которой едва помещались массивная старая кровать, комод и трюмо с затуманенным, треснувшим в углу зеркалом.

Первая, парадная, комната – то ли столовая, то ли гостиная – была заставлена старинной добротной мебелью. Муж Олимпиады, ныне покойный, был неприхотлив в быту, а потому равнодушен к быстро меняющейся моде в обстановке жилья. А сын, выросший среди дедовой мебели, то ли привык к ней, то ли не успел восстать против засилья старья в собственной молодой жизни. Поэтому в углу комнаты до сих пор жил велюровый, цвета хаки, диван с откидными валиками и высокой спинкой, завершавшейся полочкой с тусклым зеркалом посередине, а рядом располагался массивный книжный шкаф с прозрачными стеклянными дверцами, за которыми виднелись стройные ряды «огоньковских» изданий – на них методично подписывался муж. Дубовый буфет с резными ящичками соседствовал с тяжёлым платяным шкафом – одна из его створок сверху поблескивала окошком из толстого гранёного стекла. Сейчас обе створки шкафа были распахнуты, а на круглом столе посреди комнаты теснились узелки и свёртки.

У шкафа на стуле стояла Верочка – усталого вида худощавая женщина чуть за сорок, помогающая Олимпиаде по хозяйству. Верочка жила в соседнем доме – посменно сидела приемщицей в химчистке, а свободное от работы время делила между мужем, тремя детьми и Олимпиадой с ее хворями, придирками и пространными учительскими нотациями. Сейчас, стоя на стуле, Вера снимала с высокого шкафа обувные коробки и демонстрировала их содержимое Олимпиаде: в основном, в коробках была обувь, но встречались также и бусы, и кружево с нитками, и старые открытки, и просто лоскуты – все то, что сначала прячется до времени, а потом забывается за ненужностью. Вокруг Верочкиного стула уже лежало пар пять обуви, вполне ещё годной для ношения, но изготовленной, как минимум, лет сорок назад.

Верочка сняла крышку с очередной коробки и показала лежащие в них туфли. Олимпиада привычно махнула рукой: дальше! – но неожиданно задумалась.

– Ну-ка… Без каблука? Давай, попробую – может, и влезу.

Верочка протянула коробку Олимпиаде – та вытащила из нее туфли и, рассматривая, покрутила их в руках: пара была почти не ношеной.

– Чешские… Сто лет их не носила.

– Господи, зачем вам туфли? – слезая со стула, посетовала Верочка. – У вас же ноги больные… Как вы в них урок простоите?

Олимпиада, утвердившись на освободившемся стуле, скинула с ног тёплые тапочки.

– Как, как… – ворчливо отозвалась она, примеряя туфли. – Как Жанна Д'Арк на эшафоте…

С трудом засунув ноги в тесные туфли, Олимпиада тяжело встала, но, тут же, не удержавшись, рухнула назад на стул. Однако сразу поднялась, и, преодолевая себя, прошлась по комнате – сделала круг, передохнула у подоконника с фиалками, и, добравшись до дивана, с облегчением упала в лежащие на нём подушки-думки.

– Чисто испанский сапог, – возвестила она, скидывая туфли.

– Ну, и чего себя мучить? – с готовностью согласилась Верочка, собирая в коробки раскиданную по полу обувь. – Ходили же всегда в тапочках…

– Тапочки – не лучшая обувь для учителя, – ворчливо откликнулась Олимпиада. – Я, дорогуша, педагог, а это обязывает…

Верочка, вздохнув, наклонилась за снятыми Олимпиадой туфлями:

– Убрать?

– Оставь – разношу.

Вера безнадежно махнула рукой и, оставив в покое туфли, принялась сгребать со стола ранее извлеченные из шкафа пакеты и свёртки – прятать назад, до следующей ревизии.

– Вы бы попросили сына: пусть пришлёт вам туфли мягкие… У них там, в Америке этой, чего только нет…

– Только ему и забот в своей Америке, как по магазинам для меня бегать…

Верочка не возражала: к сыну Олимпиада относилась благоговейно, не позволяя беспокоить его ни просьбами, ни жалобами, ни вообще какими-либо подробностями своей жизни. Единственный её сын, названный в честь деда Борисом, впервые попал в Штаты, будучи аспирантом МГУ: в 80-м, в рамках программы по студенческому обмену. Стажировка подающего надежды учёного-химика не прошла даром – в Беркли, в лаборатории Калифорнийского университета, завязались взаимовыгодные научные связи, и спустя девять лет, получив к тому времени докторскую степень «по совокупности работ», Борис Стальнов вернулся в лабораторию уже по приглашению самого университета. Приехал с семьёй – женой и двумя маленькими дочками: предстояли совместные, важные для обеих стран исследования, рассчитанные на два года. Но по истечении двухлетнего срока контракт с Борисом продлили на пять лет, потом ещё на пять… А потом Олимпиада с грустью поняла, что наука заполняет жизнь сына без остатка: дом, родители, русские берёзки и, в целом, родина существуют для него по остаточному принципу. Мудрый муж привычно утешал её, а заодно и себя: для настоящего учёного дом там, где его работа – и Олимпиада, которая очень гордилась сыном, погоревав, смирилась…

Очередной свёрток под руками Верочки порвался, и из бумаги показалось нечто старинное – из пожелтевшего, некогда-то белого репса, с лентами и кружевами.

– Что это? – заинтересовалась она.

– Папин крестильный конверт, – пояснила Олимпиада. – Там ещё должна быть рубашка… В этом конверте папу и крестили, и выносили к гостям… А до папы выносили дедушку.

– С ума сойти… – выдохнула Верочка.

– Меня в нём тоже крестили… А Борю забирали из роддома…

«Чего я храню всякую рухлядь? – шевельнулась у Олимпиады тягостная мысль. – Кому после меня это будет нужно? Все эти конверты, кружева, открытки, старые письма, французские книги? Боря уже вряд ли вернется на родину… И дочери его совсем американки. О правнучках вообще говорить нечего – они почти не говорят по-русски…»

Вера, любовно спеленав детский конверт, помнивший четыре поколения дворянской фамилии, поместила его в чистый пакет и, спрятав в шкафу, обернулась к хозяйке – лицо Олимпиады, посуровев от грустных дум, вытянулось и заострилось, приобретя болезненный вид. Опытная Вера тут же встревожилась.

– Что, Олимпиада Борисовна – голова? Кружится?

– Всё нормально.

Старуха как-то сразу подобралась и, досадуя на собственную слабость, недовольно заворчала:

– Продукты принесла? Кефир не забыла?

– Все на кухне, на столе. Там и чек, и сдача.

– Сдача на столе – это ладно. А продуктам место в холодильнике.

– Так я в холодильник и положила.

– А что же говоришь – на столе?

Верочка не ответила – молча взялась за веник: она давно привыкла к брюзжанию старухи, но иногда, как сегодня, особенно устав, позволяла себе демонстрировать ей скрытую обиду. Олимпиада тоже смолкла, наблюдая за обижено-сгорбленной спиной помощницы: та усердно заметала налетевший из старых коробок сор. Олимпиада мысленно ругнула себя: и чего прицепилась? Вот бросит её Вера, и куда она денется без её помощи? До школы еле доползает… Увидев, что Вера, наконец, разогнулась, чтобы ссыпать мусор в приготовленный пакет, Олимпиада спешно поднялась с дивана и двинулась к буфету.

– Чай будешь?

Вера не ответила, и Олимпиада не стала настаивать – распахнув резные дверцы буфета, окинула взглядом теснящуюся на полках посуду. Любимый покойным мужем хрустальный стакан в мельхиоровом подстаканнике соседствовал со старой чайницей, вывезенной еще из Парижа, чашки и сахарница с клеймом дореволюционного товарищества Кузнецовых стояли рядом с чудом сохранившимся молочником из сервиза «Мадонна» – в семье сервиз, подаренный на пятидесятилетие мужа, не жаловали и потому над разбитыми чашками не горевали. На верхней полке в окружении гранёных рюмок поблескивал мутным стеклом квадратный штоф с неясной монограммой. Олимпиада обернулась к Верочке.

– Так что насчет чая?

– Спасибо, – глядя в сторону, ответила та, – я лучше домой. Муж, наверное, уже пришел.

Олимпиада недовольно фыркнула, но промолчала – неспешно высыпала в синюю вазочку на ножке дешёвые карамельки, вынула из буфета пряники, заварочный чайник и с педантичной аккуратностью водрузила всё на поднос. И вдруг, не оборачиваясь, вздохнула:

– И как вы там умещаетесь – впятером в своей однушке?

– Умещаемся, – пожала плечами Верочка. – А что делать?

– Меня, например, отравить, – не оборачиваясь, буркнула Олимпиада. – Живу и живу, вздорная старуха!

Вера поморщилась.

– Ну что вы говорите, Олимпиада Борисовна! Живите себе на здоровье. Только вот…

– Чего замолкла? Договаривай.

Олимпиада достала из буфета кузнецовскую чайную пару, поставила её на поднос и, помешкав, всё же вытащила еще одну – для Веры.

– Я же вижу, вам одной несладко, – отозвалась Верочка. – И чего вы не хотите перебраться к сыну? И ему бы спокойнее, и…

– И вы бы, наконец, мою квартиру заняли! – неприятным голосом закончила за неё Олимпиада. – Переехали бы, зажили как люди…

Шумно, словно намеренно, шаркая тапочками, она направилась с подносом к столу, успев заметить, как Вера, вспыхнув, кинулась было к дверям, но, смирив себя, вернулась и перехватила тяжёлый для старухи поднос. Олимпиада, сухо улыбнувшись, благодарно глянула на Веру и примирительно кивнула на стол:

– Может, все-таки выпьешь чаю?

Верочка покачала головой:

– Нет, пойду. Пора.

Олимпиада расстроилась, но виду не подала – тяжело опустившись за стол, сразу ухватилась за чайник.

– Ты не дуйся, я тебе скорой смерти не обещала…

– До свидания, – Верочка уже шла к дверям.

Олимпиада, проводив ее взглядом, хмуро посмотрела на приготовленные для двоих чашки.

– А в Америке вашей тут же и помру…

Тихонько зайдя в квартиру, Вера сразу прошла на тесную кухню: кухня была пуста, муж Павел, слава богу, ещё не вернулся со службы. Верочка перевела дух: муж не любил ее отсутствий в доме, хотел, чтобы жена всегда встречала его с работы. На часах была половина десятого – за стеной, в комнате, слышались возмущённые возгласы: старшая дочка, тринадцатилетняя Света, загоняла младших спать. Вера, оставив сумки, поспешила к детям: младшие, семилетняя первоклассница Даша и пятилетний детсадовец Петька, бесились за шкафом, воюя за верхнее место на двухъярусной кровати. Верочка, заглянув за шкаф, шикнула на разошедшихся малышей:

– А ну, быстро по кроватям! А то папа вот-вот придёт – не успеем сказку почитать.

Малышня тут же кинулась раздеваться, а Вера прошла на свою половину – шкаф делил комнату на две неровные части: детям была отведена меньшая, едва вмещавшая двухъярусную кровать и Светин диванчик. На «детской» половине только спали, на «взрослой» – жили. Днем на их с Павлом половине смотрели телевизор, делали уроки, отмечали семейные праздники, а ночами, они, разложив старый диван, тайно любили друг друга, чутко прислушиваясь к сонному детскому сопению за шкафом. Несмотря на все неудобства, за пятнадцать лет супружеской жизни Верочка ни разу не почувствовала себя обделённой, ни разу не возроптала на судьбу и на то, что родила троих – она твёрдо верила в свою удачливость, в надёжность мужниного плеча, в святую правильность их семейного уклада. Только вот в последнее время, изредка оставаясь одна, ощущала опустошающую усталость.

Сказку почитать не успели – пришёл отец. С книжкой к малышам отправилась Света, а Вера кинулась привычно ворковать над мужем: накрывать на стол, подавать ужин, наливать чай, размешивать в мужниной кружке сахар… Он сидел в тесной щели между холодильником и кухонным шкафом, большой уставший мужик, и она с любовной жалостью смотрела на его широкие плечи и натруженные руки плотника. Впрочем, руки эти крутили баранку автомобиля – Павел работал личным водителем префекта Центрального округа.

– Ну, что тут у вас? Дашка все кашляет?

– Кашляет, – обречённо подтвердила Вера, – боюсь, затемпературит… Тогда снова на бюллетень… И у Петьки в группе ветрянка – наверняка подхватит. Выгонят меня с работы…

– Ну и выгонят! – махнул рукой муж. – В соцработники пойдешь, давно тебе предлагаю.

– Может, и, правда, придётся…

– Хочешь, прям завтра поговорю? – оживился Павел. – Будешь свою старуху за деньги обихаживать.

– Да она-то причём? – поморщилась Вера. – Ты, Паша, лучше про жильё поговори. Я бы уже и в коммуналку поехала – если две комнаты…

Муж со стуком поставил на стол кружку с недопитым чаем.

– Раньше надо было соглашаться, а не с бабкой связываться! – Павел с досадой подхватил с клеёнки сигаретную пачку и поднялся из-за стола. – Старая, старая… Да она нас с тобой переживет!

– Кто же знал… – Верочка виновато опустила глаза. – Я же думала: год, два – и она к сыну запросится…

– Да никуда она не поедет – сразу было видно! А с этим твоим договором пожизненного содержания быстрее ты ноги протянешь! Говорил же!

– Он недавно опять звонил, – не глядя на мужа, виновато продолжила Вера, – просил: уговаривайте ее! Уговорите уехать – сразу квартиру отдадим…

С сыном Олимпиады Борисом Верочка поддерживала постоянную тайную связь – он звонил часто, волновался о матери. Все его уговоры матери приехать в Калифорнию хотя бы на время, в гости: посмотреть, как в большом доме с видом на залив дружно, совершенно по-русски, уживаются три поколения Борисовой семьи (одна из его дочек после развода вернулась с детьми под заботливое материнское крыло) – заканчивались одинаково: Олимпиада сдержанно благодарила и отказывалась, ссылаясь на школьные дела. Она вообще считала, что это правнучек следует привезти на родину – что они там видят, несчастные девчонки, на своем диком западе? Ни снега, ни настоящего леса, ни рыбалки… «Сам-то Боря в детстве сутками на озере с удочками пропадал», – со вздохом каждый раз вспоминала Олимпиада.

– Вот если б на пенсию ее… – вздохнула Верочка. – Олимпиаду только школа и держит. А без работы что ей тут делать?

Павел, направлявшийся с сигаретой на лестницу, задумчиво остановился в дверях.

– С Сергей Николаевичем, что ли, поговорить? Ну, есть же у них рычаги?

– Да какие у них рычаги, – махнула рукой Верочка.

– Ну… Комиссию какую наслать, что не соответствует должности…

– Это Олимпиада-то?

– А что? Или установить, что она больная, немощная – не может преподавать. Чтобы в дом ветеранов ее!

– Какой еще дом?

– Ветеранов! Указки и глобуса…

– Да ну тебя!

Верочка заулыбалась – Павел подошел к жене, тесно прижал ее к себе. Вера обмякла, прислонилась к мужу, уткнулась в распахнутый ворот его рубахи, втягивая ноздрями привычный, обволакивающе-родной запах. Прерывисто вздохнула.

– Поговори, Паша. Может и, правда, есть какой способ? Пора уже ей на покой… Да и сын был бы рад.

– Завтра и поговорю.

Раннее морозное утро бодрило. Павел любил первые несуетные минуты своего рабочего дня – ежедневное ожидание шефа в уютном дворике нового элитного дома отчего-то наполняло жизнь уверенным спокойствием и ощущением собственной справности – всё у него было хорошо и надежно: жена, дети, работа… Шефа своего Павел уважал и по-своему любил – префект был мужик достойный, работящий и справедливый. Для него было не жаль ни времени, ни сил, и Павел знал, что шеф тоже относится к нему по-доброму, как к своему.

Хлопнула дверь подъезда, и Павел живо выбрался из нагретого нутра префекторской «ауди» – от дома к машине бодро шёл подтянутый моложавый мужчина: префект был мужик спортивный, любил погонять мяч, а в теннисе вообще имел какой-то разряд. Павел приветливо распахнул перед шефом дверцу.

– Доброе утро, Сергей Николаевич!

– Приветствую! – префект по обыкновению пожал водителю руку. – Как сам?

– В ажуре.

Забравшись в машину, Павел глянул на устроившегося рядом начальника.

– На службу или как?

– Или как – в мэрию.

– В мэрию, так в мэрию! Быстро домчим…

Префект промолчал. Павел плавно тронулся с места, вырулил со двора на еще свободный от пробок проспект и быстро погнал от светофора к светофору: приветливо светились по сторонам витрины закрытых ещё магазинов, краснели светлячки габаритных огней идущих впереди машин.

– Как с инвесторами дела, Сергей Николаевич? – нарушил молчание Павел.

– Туго переговоры идут. Но проект утвердили. Будем строиться.

– А строительство когда?

Шеф, слегка повернувшись, посмотрел на него с пониманием.

– Совсем тебе, видно, невмоготу… Дадим вам квартиру, дадим! В первом же сданном доме…

Павел сглотнул.

– Сергей Николаич, а, может, из вторичного жилья чего?

Начальник глянул сочувственно.

– Сколько у тебя метров?

– Жилой – восемнадцать.

– Это на пятерых? – префект задумался. Павел молчал, зная, что шеф замолк не просто так – прокручивает в голове варианты. Однако вариантов, похоже, и у префекта было небогато.