Осколки сновидений. Сборник рассказов

Разрешение на воссоединение семьи выглядело ещё более внушительно: огромная печать, свисающие ленточки, витиеватые буквы. Мама побледнела и медленно опустилась на стул.

– Думаю, мистер Джонс подтвердит вам другое: шесть лет назад по его приказу депортировали одну иммигрантку, родившую мальчика в больнице святого Рембрандта. Как оказалось, по новому закону об ограничении социального, расового, религиозного и сексуально-ориентированного расслоения общества Ренессанса, ей были запрещены въезд и пребывание на эту планету. При этом ей не отдали ребёнка, объявив его рене-гражданином и собственностью государства. А что вам мистер Джонс не подтвердит, поскольку не знает, так это чего стоило бедной, не имеющей ни связей, ни религии, оранжевокожей, гетеросексуальной женщине добиться пересмотра этого решения в Высшем Галактическом Суде и получить разрешение забрать сына. – сдержанные слова чёрной женщины были щедро сдобрены усталым негодованием.

Ни капли не смутившись, Дарси Луи Джонс вынул трубку изо рта и сказал:

– Я сделал это ради вас, дорогая. После смерти Селии Марии-Антуанетты Вы были совсем не в себе, и я подумал, что вам надо о ком-то заботиться. Ничего-ничего, я принимаю вашу благодарность, не стоит заламывать руки. Отдайте мальчика, найдем вам другого. А лучше девочку. Согласны?

Пару минут мама переводила ошалелый взгляд с Тайры 2634 Див Телек Тарс на Дарси Луи Джонса и обратно, а потом я увидел настоящее чудо: как осколки рафинированной дамы, разбившейся, потерявши иллюзию опоры, за считанные мгновения собираются в новую сильную женщину. Её глаза заблестели, то ли от предательски подкравшихся слез, то ли от гнева, она глубоко вздохнула и произнесла:

– Значит так: Клементина, соберите вещи Анастасика. Только самое нужное, на разную погоду. За остальным пришлём потом. Сын, иди проверь, чтобы всё важное для тебя было упаковано. Тайра, сколько у нас времени?

– У нас? – бесстрастно переспросила чёрная женщина.

– Да, у нас! – ответила мама, подтверждая свои слова кивком. – Мальчик уже один раз лишился матери, вы же не хотите, чтобы это произошло во второй раз? Две матери лучше одной, но это мы обсудим в дороге. Судя по всему, здесь вы не останетесь, багажа у вас нет, скорее всего, ваш рейс улетает сегодня. Мне ещё нужно успеть купить на него билет и переодеться.

В комнате повисла тишина: я не мог до конца осознать, что происходит и мне то хотелось плакать от страха, то смеяться от радости, в предвкушении приключения; Клементина замерла, прищурившись, словно вглядываясь в маму. Наверное, пыталась найти в ней черты своей привычной, полагавшейся во всем на мужа, хозяйки; мистер Джонс, в свою очередь, выглядел не менее ошарашенным, чем его жена пару минут назад.

– Но, дорогая! Ты не можешь вот так… – подавившись табачным дымом и прокашлявшись, каркнул он.

– Ещё как могу, до-ро-гой, – презрительно ответила мама. – Ты, кажется, забыл, что я Васкес! Впрочем, признаю, я сама слишком долго об этом не вспоминала. Бумаги о разводе пришлю по почте. Не переживай, на улице не оставлю, так что будь добр, подпиши сразу и тихо. Или адвокаты семьи тебе напомнят условия нашего брачного договора. – Тут же добавила: – Клементина, останешься приглядывать за домом? – И не дожидаясь ответа: Анастасий, живо собираться!

Дальше была суматоха и беготня: весь дом ходил ходуном, кроме замершего, словно окаменевшего, отца. С тех пор я его больше не видел и в голове моей остался этот его недвижимый образ с полузакрытыми глазами и потухшей трубкой в руке.

Только когда мы выходили из дома, мама бросила назад немного растерянный, неуверенный взгляд, но почти сразу же кивнула сама себе, ещё раз обняла заплаканную Клементину и, взяв меня за руку, твёрдо зашагала к паралету.

Правду мы узнали случайно, на полпути к Большому Псу. Тринадцатый, пересчитывая план действий с учётом незапланированного элемента – мамы, ослабил контроль над мимикой и голосом, и тут меня осенило: я понял, что смущало меня с самого начала, как только я увидел Тайру.

Микропсихологией я увлекся лет в пять, почитывая книги из родительской библиотеки, когда не спалось. Клементина была слишком стара, чтобы бдить за мной ещё и ночами, чем я бессовестно пользовался. Я узнал, что микропсихология – лишь маленькая часть криптопсихологии. Но литературы по последней у нас не было, да и такая обширная наука была для меня еще слишком сложна. Тем не менее, я был уверен, что буду изучать её, когда подрасту. А пока я довольствовался теми пятью книгами по микропсихологии, которые нашел задвинутыми за разномастные дамские издания по бытовой парапсихологии и прочим глупостям.

Я всегда был внимателен к мелочам, любил наблюдать за людьми, чем часто выводил из себя маму и няню. Они всё переживали, что в гимназии у меня будут с этим проблемы. До сих пор не могу понять, чего они злились? Говорят, взгляд у меня в такие моменты тяжелый, давящий, даже спиной чувствуется. Часто после этого я разглядывал свои глаза в зеркале: и так смотрел, и эдак… нормальные, вроде, глаза, обычный взгляд.

Так вот, микропсихология изучает мельчайшие движения, тембр голоса, микромимику, в общем – детали. И создает из них картину реального человека, скрытого за социальными и психологическими масками. Пытается расшифровать его сущность.

К чему я все это веду: любой человек производит массу неосознанных движений, выдавая свое волнение, гнев, усталость, характер. А у вас, метаморфов, только необходимые движения: моргаете с равными интервалами, сглатываете периодически, механически поправляете одежду – делаете вид, что вы люди. Именно это я понял тогда, глядя на Тринадцатого, изображающего мою пропавшую биологическую мать.

С тех пор прошло десять лет, робостроение с робопрограммированием шагнули вперед, и Церковь, со своими бесконечными пророчествами и ограниченной фантазией, не оставляет своих попыток приручить меня. Но и мы не теряли времени даром, криптопсихология мне давно по силам, а три закона робототехники остаются неизменными уже много веков. Так что сейчас тебе лучше одеться и пройти вон в ту дверь, Тринадцатый объяснит, как жить дальше.

Медноволосый коренастый юноша тяжело вздохнул, глядя вслед удаляющейся красотке, которая буквально свалилась на него вечером в ресторане и, как все прочие, попыталась втереться к нему в доверие через постель.

– Шестая за месяц, – сказал он тонкой тени, появившейся в проеме бесшумно отъехавшей потайной двери. – Пора двигаться дальше. Такими темпами мы скоро обрастем армией метаморфов, так и не поняв, что с ней делать.

– Всему свое время, сын. Всему свое время, – мягко ответила тень.

Анастасий, чьего рождения посвящённые ждали веками, возлагая на будущие хрупкие детские плечи ответственность за реализацию невозможного – изменения человеческой сути усилиями одного человека; Сиеджи, кого так или иначе призывали в молитвах жители всех планет, по которым расползлось человечество; Тайин, за которым охотились все, кому не лень, каждый со своими мотивами; член рода Див, не знавший своей семьи и обретший новую; Анастасий Сиеджи Тайин Див мечтал быть обычным мальчиком, которому не надо никуда бежать, страшась своего предназначения.

Потянувшись, парень достал из-под подушки маленькую бумажную книгу – сборник стихов никому не известного автора, давным-давно приславшего свои работы миссис Джонс в надежде получить богатого покровителя, но получившего лишь одного маленького читателя, пронёсшего его стихи сквозь года и галактики, вечерами убаюкивающего себя рваными строчками – и стал в тысячный раз читать:

«Не убежать от судьбы.Не удержать жизнь в руках.Не изменить ход времён.Не уловить детства крах.Оборонить город грёз.Остановить бег веков.Освободить крик души.Опередить всех врагов.Восстановить жизни смысл.Вооружить верой рать.Воспламенить взгляд любви.Вообразить благодать.Переписать счастья код.Перекроить ткань миров.Перебороть робость чувств.Переиздать книгу снов.Не ворошить ворох слез.Не поднимать пыль с души.И, оставаясь собой,Не убегать от судьбы».

Осколки

1

Именно здесь, в двух шагах от моря, одиночество ощущалось сильнее всего. Оно накатывало мягкими волнами, шуршало песком, нежно нашептывало что-то неразборчивое, накрывая тяжёлым одеялом безнадежности. Время от времени хотелось закричать, чтобы остротой звука разрезать этот удушливый вязкий кокон и, наконец, освободиться. Но не было сил.

Я сидела у окна, по-старчески укутав ноги пледом, и грела руки о горячую чашку с чаем. Аромат нездешних трав убаюкивал и уносил куда-то. Туда, где прошлое смешивалось с грёзами, создавая причудливую смесь действительности и мечты: там, где я, там, где он, там, где мы…

Тряхнув головой и зажмурившись, схватившись, как Мюнхаузен, за собственные волосы, я тащила себя из засасывающей трясины бесплодных сожалений, нереализованных надежд, застарелых обид и наивных фантазий. Зачем? Ведь так хотелось сдаться, так отчаянно хотелось разжать пальцы и позволить себе погрузиться в придуманный мир, жить нереальными яркими красками, дышать несуществующим пряным воздухом, любить иллюзорной исключительной любовью, быть счастливой воображаемым невероятным счастьем.

Странный и загадочный мир снов всегда манил меня, даря крылья и напевая песни на неведомом языке, но я каждый раз возвращалась в реальность с благодарностью и облегчением. Этот соблазн оказался сильнее. Стоном пронеслось в голове: отпусти! Я упрямо сжала пальцы и зубы еще крепче и не отступилась. Волосы выдержали, я тоже, и мы вынырнули из миража.

Допивая остывший чай, взяла в руки любимую книгу. В её самом конце, на странице с загнутым уголком, маленькая девочка отчаянно сражалась с рукавами праздничного платья, крепко спутавшими руки, словно цепями. На столе настойчиво трезвонил телефон. Она должна ответить. Такова традиция. Заключая союз между семьями, предложивший альянс делал первый шаг, – в назначенное время поступал звонок. В случае, если вторая семья принимала предложение, младший ребенок должен был ответить и пригласить всех в свой дом от лица патриарха. В случае, если нет, трубка оставалась на месте и начиналась война.

Дом украшен, стол накрыт, телефон зовёт, колкий взгляд отца толкает в спину, коварные рукава одерживают верх, но вот, девочка, наконец, освободилась из плена ритуальной торжественности, бросила руку вперёд и схватила… тишину.

Она стояла, не смея повернуться, и сама не знала, что пугает её больше: увидеть гнев отца или разочарование на его суровом, но таком любимом лице.

Я сопереживала девочке. Даже не так – я была там с ней: стояла рядом и пыталась взять её за потную ладошку, коснуться и утешить, обнять и научить плакать; и так же, как она, больше всего на свете боялась обернуться.

Много раз я читала эту историю, но никогда до конца. И в этот раз я тоже не узнала, чем всё кончилось: погибли ли обе семьи в кровопролитной бессмысленной битве за власть, или же отец девочки потрепал её по голове и перезвонил сам, а потом они дружно смеялись все вместе, или же…

Для меня девочка застыла в нерешительности и страхе навсегда. Мне кажется, она сошла с ума и так и бродит в закоулках своего подсознания, выискивая там крохи мужества, чтобы жить.

А может, эта девочка – это я?

2

Я шёл вдоль моря, по колено в воде. Игривые волны нападали на меня, пытаясь утащить за собой. Здесь не было света больших городов. Ночь была такой же чёрной, как до открытия электричества. И в то же время звёзды были так близко, что казалось: протяни руку, и сверкающая точка укроется в твоем кулаке.

Двигаясь сквозь пространство, я чувствовал, как время шагало сквозь меня. Вспять. Искры прошлого, разлетающиеся при каждом шаге, соревнуясь со звёздами, освещали мой путь.

В сорок три я купил дом у озера, о котором мечтал. Со вкусом обставил. Не торопясь, распаковал вещи. Выбрал самый обширный пакет кабельного. Установил во всех комнатах телевизоры. Большие и маленькие. Некоторые в рамках, как фотографии. Оживить воздух в доме не получилось. Разогнать сиротливую зябкую тишину – тоже.

В тридцать шесть я шел по улице не смущаясь, едва касаясь легкими взглядами кружащей вокруг меня красоты. Улыбка вправо, кивок налево, в то время как ты дома покрывалась трещинами разочарованья. Простишь ли ты меня? Ведь я простил. Себя. На дураков сердится сил не хватит. На любовь бы наскрести немного, припорошить пустоту внутри.

В тридцать два я парил, я кружил, опьяненный, влюбленный, разрывая на сочные части, проглатывал каждый свой день. Жизнь стекала по пальцам, я стряхивал капли на пол, разнося грубой обувью липкую грязь по Земле. Я был счастлив. А ты? Видел ли я твое счастье, ослеплённый своим? Прости.

В двадцать пять жизнь рушилась вокруг меня, меня совсем не замечая. Я выл, я стонал, я жалел себя, что было сил. Убаюкивал грустными сказками совесть. Я болел. Излечившись же, встретил тебя. Оказалось, здоровье мне только казалось. Всё вернулось на верно-неверном пути.

В девятнадцать я думал, что нет в жизни смысла. Я метался снаружи, ища его, но не нашёл. Внутрь я не смотрел. А зря.

Мне тринадцать, я умен, я силен, я бесстрашен, я воин! Я не понят никем, я бегу, сам не зная куда. Я добьюсь, я смогу, я изведаю тайны, я спасу, изменю… все умрут, но не я.

Мне было восемь, когда я увидел мальчика, присосавшегося ладошками к окну и жадно вглядывающегося в полутьму магазинчика моего отца, в глубине которой стоял я. Мальчик был тощим и оборванным – сирота, должно быть. Магазин был украшен к Рождеству и от него веяло сказкой. Я стоял внутри и смотрел на мальчика. Мальчик стоял снаружи и смотрел на сказку, в блеске которой я остался неувиденным.

А может, этот мальчик, заглядывающий в окна чужих жизней, – это я?

3

Машинально поправив тщательно уложенные седые букли, я осторожно опустилась на краешек уже привычной скамьи. Важно не устраиваться слишком удобно. И причин тому две. Во-первых, в таком случае рядом всегда оказывается какой-нибудь джентльмен, пожилой или не очень, но обязательно благообразный, и заводит прескучнейшие речи о былом. Во-вторых, сидя таким образом, я не даю себе забыть, что я тут временно. Твердое деревянное сидение, радостно впивающееся в мои усохшие ягодицы, мешает мне раствориться в происходящем полностью, язвительной булавкой напоминая о совершенно бесчудесной действительности.

Мне семьдесят пять, но говорят, не дать и шестидесяти. Но я-то вижу… вижу каждый прожитый день в безжалостном отражении. Те года, которые не заметны другим, прячутся в глазах и еле уловимой дрожи кистей рук. Но от меня им не скрыться.

Отгоняя мысли прочь, глубоко, до мурашек, вдыхаю и начинаю делать то, зачем пришла – впитывать поселившийся здесь праздник, попутно оживляя призраков, которыми полнится моя жизнь.

Городской парк раскинулся на высоком холме и с одной стороны плавно перетекает в набережную, а с другой резко ныряет в парк аттракционов, в самом сердце которого и располагается мой неуютный наблюдательный пункт.

Смотрю налево, туда, где на фоне темнеющего неба распластался яркий купол мини-цирка. Там уже второй сезон выступают акробаты. И передо мной встает Серж, во всем своем блеске и великолепии. Потрясающе красив и статен, в элегантном костюме и сверкающих туфлях, он протягивает мне руку, прячущуюся в белой перчатке, и приглашает на танец. Где-то вдалеке слышится вальс. Уже было протягиваю руку ему в ответ, но тут же одёргиваю, качаю головой. Нет. Сейчас не время танцевать. Постой-ка, милый Серж, в сторонке. Сегодня не твой день.

Перевожу взгляд правее, ко всевозможным палаткам, череда которых взрывается кроваво-солнечным пятном вагончика фокусника, и в тот же миг Поль выступает из угольной черноты теней. Некрасивый, невысокий, безвкусно одетый и рассеянный, он был любовью всей моей жизни, но так и не узнал об этом, поглощенный необъятным пространством своего необычного ума. Сердце уже не щемит, нет. Так, легкое облачко тоски да щепотка обиды остались. Но иногда, что-то тихонечко шевельнется в животе. Стоит замереть и прислушаться, как и оно замирает. Несколько секунд мы с ним смотрим друг другу в глаза, и едва я успеваю поднять руку в приветственном жесте, как Поль исчезает. Ну да ничего, я пришла не к нему.

Разворачиваюсь в пол-оборота, еще немного правее, чтобы полностью охватить взглядом старинную карамельную карусель. Почему карамельную? Цвет у нее такой. И форма. Будто она сестра имбирного домика. Так и хочется подойти и куснуть, или хотя бы лизнуть – проверить. Но я не решаюсь.

Уже поздно. На карусели мало детей. И среди хохота, цветных лампочек, громкой музыки, кружащего голову бесконечного движения я вижу девочку. Рыжая, как хвост огненной кобылицы-зари, свежая, словно первый подснежник, в лёгком жёлтом платье с воланами и в уютном джемпере. Она смеётся, запрокинув голову и вцепившись в гриву радужной лошадки, несущей ее в далёкое далёко, которое на самом деле так близко, где она – взрослая и прекрасная, любимая и любящая, легко порхающая и поющая песню счастья.

Сейчас карусель остановится, девочка спустится с неё, и лошадка ускачет одна в это волшебное место. А девочка?

А девочка встанет с жесткой скамьи, по привычке поправит седые букли и неспешно пойдет туда, где её никто не ждет – домой.

4

Мы живём, растворяясь вовне,Потеряв себя – гибнем.Мы идём за собой, а приходим незнамо куда.Расплескав свою душу за так,Мы клянёмся, что в жизниНе хотели, не знали, не думали, что навсегда…Навсегда остается на насОтпечаток корысти,Лени, жадности, трусости, злобы и страсти до тла.Навсегда разбиваемся мыО зловолие мысли,Раздавая другим без разбора судить нас права.Мы обломки, обрывки, куски,Мы огрызки, осколкиТех детей, что, взрослея, боятся смотреть в зеркала.

Страна красной пыли

1

Похороны шли сплошной чередой. Белые вертикальные флаги вздымались то здесь, то там. И музыка, нескончаемая жуткая музыка, от которой хотелось умереть самому, завывала и дзинькала на весь район с предрассветных утренних часов и до самой ночи.

Происходило что-то странное. За всю свою жизнь он ни разу не наблюдал такого количества следовавших друг за другом похорон. Становилось немного не по себе. Даже солнце, почувствовав неладное, решило внести свой штрих в мрачную картину последних дней: вместо дивных нежных рассветов, которые скрашивали каждое его утро, с тех пор как он переехал в высотный по местным меркам четырехэтажный дом, уже третью неделю, сменяя черноту ночи, на серое полотно неба выкатывался ярко-красный кругляш, чтобы стать жёлтым днем и снова красным камнем упасть за горизонт вечером.

Закрытые окна не спасали ни от мозгораздирающих звуков, ни от всепроникающей пыли. Пыль была везде: полосками в дверных проёмах, слоями на оконных рамах и фигурной решётке, невидимая, пока не пройдешь по ней, на полу, мохрами свисающая с паутины, сплетенной трудолюбивыми пауками в труднодоступных для людей местах. Казалось, ещё чуть-чуть и она покроет собой весь его мир.

Он был слишком ленив, чтобы мыть комнату каждый день, а редкая уборка помогала мало. Уже через день можно было рисовать картины пальцем на столе и приходилось менять штаны, присев на стул на балконе. На самом деле это был не балкон, а широкий, открытый, ведущий от лестницы коридор. Отдельные балконы в квартирах тут были роскошью и встречались разве что в рассчитанных на европейцев отелях да элитном жилье.

Отвернувшись от пыльных мыслей, Фрэнк повернулся к зеркалу: посмотрел на себя сначала с одного боку, затем с другого, с неприязнью разглядывая отяжелевшее тело, скорчил рожу, увидев новую, ещё вчера отсутствовавшую на давно немолодом лице морщину, и, набросив на плечи нарочито молодежную рубашку, вышел из дома.

Близился вечер. В предзакатные часы он чувствовал себя бодрым, особенно если удавалось прикорнуть часок-другой после обеда. Клиентов было очень мало, меньше, чем он мог себе представить при самых пессимистичных расчетах, поэтому обычно ничто не мешало вздремнуть. Если так пойдет и дальше, то скоро придется покинуть эту приветливо-неприветливую страну красной пыли и двинуться в чуть более развитые края, где опытный, очень опытный, ветеринарный врач не останется без работы. Пенсии, заработанной им за тридцать лет службы в зоопарках Америки, категорически не хватало.

В «Зону» идти было слишком рано и, дойдя до реки быстрым шагом, Фрэнк медленно двинулся в сторону Пабстрит1. Он любил набережную Сием Рипа: большие деревья создавали тенистую аллею по обоим берегам одноименных с городом мутных вод, а симпатичные лавочки вдоль дороги, аккуратный тротуар и бредущий рядом увядающий французский квартал переносили его в другую эпоху, когда Камбоджа была частью Французского Индокитая. Гуляя здесь, он представлял себе экзотику и великолепие того времени. Качал головой, глядя на окружающую разруху, и жалел об утерянном величии белого человека и последовавшим за этим упадком всего мира.

Нет, безусловно, и сейчас в любой стране можно найти большие и маленькие островки процветания: шикарные отели, богатые дворцы, щекочущие синеву небоскребы, дорогие машины, ухоженных женщин, сверкающих искусственными зубами и натуральными бриллиантами, – но всё это отдельные персональные клочки когда-то общего национального достояния. В современном же обществе у многих не то, что национальной принадлежности, даже индивидуальной идентификации нет.

Тяжело вздохнув, Фрэнк в который раз задал себе вопрос: почему бы не уехать в Сиануквиль? Там и воздух чище, и климат лучше, там есть море, смягчающее любые печали и уносящее гнетущие думы, – в общем, атмосфера, куда более подходящая для стареющего джентльмена. Криво улыбнувшись и махнув рукой, словно отгоняя меланхолию, он свернул направо и вышел к центру ночной жизни города – к улице, утыканной барами, ресторанами и маленькими магазинчиками странной одежды и дорогих сувениров.

Этим вечером ему хотелось разговоров до хрипоты, дружеского похлопывания по плечам, терпкого пива и вкусной еды, поэтому он направился в Лондри Бар. Уютная обстановка и хорошая живая музыка привлекали туда много людей, и после восьми-девяти вечера там было невозможно ни пообщаться, ни посидеть с комфортом. Сейчас же бар был почти пустым, лишь в глубине, на мягких диванчиках развалились трое его старых знакомых.

– Фрэнк, дружище! – Бенуа поднялся ему навстречу. Сухопарый француз вызывал у Фрэнка двоякие чувства: с одной стороны, открытость и дружелюбие, которые поначалу показались ему наигранными, подкупали, с другой стороны, что-то заставляло постоянно язвить и подкалывать приятеля по поводу и без. Наверное, зависть. Бенуа был хорош собой и выглядел намного моложе большинства своих ровесников, в том числе и Фрэнка. Мало того, француз был не глуп и успел заработать себе небольшое состояние. И сейчас жил на него припеваючи, не задумываясь ни о какой работе.

Сидевший за Бенуа вечно насупленный Тимео тоже родился во Франции, но его предки, очевидно, были выходцами с Востока, и никто в их компании французом его не числил. А за глаза они порой называли его арабом. Тимео был моложе их всех раза в полтора, но несчастная любовная история заставила его бежать на край света, где он уже полгода заливал свое горе алкоголем, закусывал амфетаминами, задымлял травкой и заштриховывал бесконечными местными девушками разной степени легкости поведения. При всем при этом он умудрялся всегда оставаться чрезвычайно серьезным и выглядеть так, будто не сидел в баре с дружками, а готовился выступать перед Генеральной Ассамблеей ООН с важным докладом.

Третьим был Джон, он же Джек – тот порой путался в показаниях. Мутный тип, утверждающий, что он американец, но периодически говорящий то с британским, то с австралийским, то с неведомо-каким акцентом. Здесь это никого не напрягало, а лишь придавало ему колорит. Фрэнк звал его Джон-Джеком, чтобы не ошибиться. Джон-Джек был здоровенным детиной, явно увлекавшимся бодибилдингом в молодости. Впрочем, он и по сей день поддерживал форму и не забывал продемонстрировать это, надевая обтягивающие футболки. Литые мышцы, узкие джинсы и неизменные футболки резко контрастировали с пожёванным жизнью немолодым лицом.

– Ты как раз вовремя, – сказал Бенуа, широко улыбаясь. – Эти двое битый час пытаются доказать мне, что все женщины продажны, поэтому в мире не осталось любви, а разномастные певцы продолжают её восхвалять, так как это самое эффективное средство манипуляции мужчинами и, соответственно, ходовой товар.

– А ты не согласен? – спросил Фрэнк, присаживаясь и подзывая официанта.

– Конечно же нет! – длинные пальцы Бенуа подцепили сигарету из пачки и отправили в тиски ровных белых зубов. – Именно потому каждый из нас чувствует потребность в любви, что она – часть нашей природы. Просто сейчас, в век потребительского отношения ко всему, мы думаем только о том, как получить что-то, не умея и не желая при этом ничего отдавать самим. И дело тут не в женщинах вовсе. Это всех касается, независимо от пола.