Сэнсэй. Сборник рассказов и повестей

Заодно я убедился, что моё тело неожиданно крепко. Даже мне самому бросались в глаза загоревшие руки.

Занятия начались, когда я ещё не успел разобрать отснятые пластинки. Вернувшись домой, я увидел, что мои труды и время потрачены не зря. Я мог быть доволен своим мастерством. В школе учитель естествознания Нумасаки щеголял в старой соломенной шляпе, разгуливая по школьному саду. Садзи-кун, как камень, по-прежнему пребывал в раздумьях. Видя его, я чувствовал, как во мне гаснет недавно обретённая энергия. Мне хотелось похвастаться своими летними приключениями, но я сдержался. Тогда я спросил Садзи-куна, как тот провёл это лето.

– Ненадолго съездил домой, – был его простой ответ.

Садзи-кун слегка покраснел – видимо, это была его привычка. Глядя на его согнувшуюся, словно увядшую, фигуру, я не решился расспрашивать дальше. Вскоре секретарь Имаи сообщил мне, что Садзи-кун по внутреннему решению переводится в другую школу. То, что он проработал здесь так мало, само по себе удивило бы меня не сильно. Но Имаи также сказал, что Садзи-куну повысили жалованье. Во мне вновь проснулись сомнения. Почти исчезнувшее подозрение к Садзи-куну как к автору журнальных статей внезапно ожило. Мне вспомнилось, как он покраснел, когда я резко осуждал тех педагогов, кто гонится за деньгами. Может быть, во время каникул он хлопотал о переводе? Может, он не мог ответить мне потому, что ему было стыдно? Я не раз слышал о поразительных падениях образованных христиан. Эти воспоминания усилили мою неприязнь.

Я не мог смотреть на него без холодности. При этом я не задумался: а смог бы я сам, такой поверхностный, устоять перед искушением деньгами? Я даже не осознал, что моя неприязнь была подкрашена завистью.

Я люблю путешествовать. Иногда, увлёкшись, рассказываю об этом другим. Но когда кто-то из коллег делится со мной своими впечатлениями, я, увлекаясь, чувствую в душе странную тоску. Мною движет неосознанная зависть. Теперь, когда Садзи-кун уезжал с повышением, я чувствовал себя брошенным. Если бы тогда у меня была хоть капля привычки к самоанализу, я бы не позволил себе так поддаваться эмоциям. Слухи о переводе ходили уже месяц. Всё это время я держался холодно, как случайный прохожий. Мне было стыдно. В то время озорство ещё не прекратилось. Учитель математики Оомори заказал себе новое пальто. Имаи разузнал об этом у портного. В маленьком городке ничего не скроешь. Этот факт дал нам прекрасный материал для новой проделки. Имаи велел посыльному принести пальто Оомори из его дома под предлогом, что так велел сам Оомори. Его жена, ничего не подозревая, упаковала пальто в большую картонную коробку и отдала. Как раз у меня было два свободных часа, и мы с Имаи устроили совещание в канцелярии. Оомори был самым толстым среди учителей. Даже во время уроков он, если мог, сидел на стуле, жалуясь, что устал стоять у доски. К тому же он предпочитал свободные кимоно и до сих пор никогда не носил европейской одежды. Летом его лысеющая голова обильно потела, и он страдал от жары. Зато зимой он редко подходил к печке.

– Руки у меня жирные, – хвастался он, – поэтому никогда не мёрзнут.

Оомори был невысоким, и пояс хакамы завязывал почти под грудью. Это выглядело смешно. Мы часто подшучивали над ним, говоря, что хотим посмотреть, как он будет выглядеть в европейском костюме. Оомори ни за что не снимал своего мешковатого кимоно. Когда его дразнили, он хлопал себя по лысине и огрызался. Но теперь, когда его жалованье выросло и этот субъект получил новый статус, ему понадобилось пальто для официальных мероприятий. Оомори, к нашему удивлению, оказался человеком простодушным. Мы были поражены шириной его брюк. В них свободно помещались обе мои ноги. Я велел служителю принести несколько коротких палок. Мы соорудили подобие человеческой фигуры с толстым животом и ногами. Особенно трудно было передать его брюхо. Мы обмотали его газетами, потратив немало усилий. Мне случайно пришла в голову идея: я вывернул футбольный мяч, надул его и нарисовал глаза, нос и рот. Подчеркнув лысину – одну из отличительных черт Оомори, – я изобразил волосы. Большой красный шар, похожий на лицо, подпрыгивал на полу, когда его роняли. Мы осторожно установили его. Теперь этот странный человечек одиноко восседал в комнате дежурных, соседствующей с канцелярией. Я был доволен удавшейся проделкой. Имаи подделал визитную карточку. Слуга аккуратно отнёс её и обманул Оомори. Прежде чем выманить Оомори, мы несколько раз заглядывали в комнату дежурных. Оомори, не соответствуя своему телосложению, суетился.

– Кто там? – бормотал он, входя в канцелярию с визиткой в руке.

Имаи умел сохранять невозмутимость в таких ситуациях.

– Я оставил его ждать в комнате дежурных, – сказал он.

Оставлять там родителей учеников было недопустимо. Оомори не заподозрил подвоха и неосторожно открыл стеклянную дверь. Там странная фигура уставилась на него. Когда Оомори, по привычке, хлопнул себя по лысине, я не выдержал и выбежал из канцелярии. Оомори смущённо усмехнулся и ушёл. Даже после его ухода в канцелярии все держались за животы от смеха. Я снова заглянул в комнату дежурных. Вдруг стеклянная дверь канцелярии открылась, и вошёл Садзи-кун. Он о чём-то поговорил с Имаи. Когда тот позвал меня, я резко закрыл дверь. Мне показалось, будто меня уличили в чём-то плохом. К счастью, Садзи-кун, похоже, не заметил нашей проделки.

– Кажется, учитель хочет вас о чём-то попросить, – сказал Имаи, глядя на меня.

Имаи обращался к нам на «ты», но к Садзи-куну – почтительно, «учитель». Садзи-кун, должно быть, заметил наше беспокойство.

– Если вы заняты, я зайду позже, – сказал он и ушёл.

Мне было странно, зачем Садзи-кун специально искал меня. Я избегал его. Я судил о нём по себе и избегал со злым умыслом. Но, глядя на его одинокую, поникшую фигуру, я вдруг почувствовал жалость и тоску. В тот день после уроков я был занят, навёрстывая время, потраченное на проделку. Я проводил эксперимент в кабинете физики и химии. Закончив с аппаратурой, я сел на стул и некоторое время смотрел в окно. Нумасаки в одной рубашке нёс «хорэки» через школьный сад. «Хорэки» – это сельскохозяйственное орудие, сделанное из соединённых спиной к спине серпа и грабель. Старая соломенная шляпа, которую он недавно носил, была отброшена, и теперь на нём была обычная зимняя шляпа с опущенными полями. Она выцвела за много лет. Форма шляпы напоминала гриб. Имаи тут же прозвал его «мацутакэ». С тех пор как он начал ходить с «хорэки», сорняки исчезли. Даже поникшим цветам космеи он ставил подпорки. Цветы космеи распускались, словно паря в воздухе. Я тоже посадил космею в своём маленьком саду. Лучше всего смотрятся белые цветы. Красные выглядят мрачновато. Мои цветы красивее школьных. Но в большом количестве и издалека школьный сад смотрится особенно, и это заслуга Нумасаки.

Слуга тихо открыл дверь и вошёл. Во время экспериментов входить без разрешения запрещено, и слуга строго соблюдал это правило.

– Что? – резко спросил я.

Он сообщил, что Садзи-кун хочет меня видеть и спрашивает, занят ли я. Если бы это был Оомори, он бы ворвался без предупреждения. Но Садзи-кун был куда деликатнее. Удивлённый, я велел передать, чтобы он зашёл. Садзи-кун вошёл бесшумно. Мне бросились в глаза его начищенные ботинки. В нем была какая-то изысканность. Хотя я и испытывал к нему неприязнь, при личной встрече во мне невольно пробуждалось почтение. У меня была дурная привычка сразу видеть в людях врагов. Но если противник первым шёл на примирение, я чувствовал себя опережённым, и мне становилось неловко от собственной горячности. Перед Садзи-куном я тоже оказался в пассивной позиции. Я встал и предложил ему стул. Его манера внушать почтение заставила меня сделать это неосознанно. Но Садзи-кун отказался. Я настаивал. Он склонил свою долговязую фигуру, но не сел. Тогда я заметил, что мне самому не на что сесть. В комнате был только один стул. Садзи-кун не из тех, кто займёт единственный стул. Я резко встал и крикнул слуге. Тот прибежал впопыхах.

– Принеси стул, быстро! – приказал я.

Слуга потащил стул по коридору. Мне это показалось слишком долгим, и я сам побежал ему навстречу, почти вырвал стул и вернулся в класс. Садзи-кун стоял у стола с виноватым видом и, увидев меня, слегка повернулся. Я тут же поставил стул рядом с ним. Садзи-кун дождался, пока я сяду, и только тогда опустился на стул. Как всегда, он сидел, опустив голову.

– Вы, наверное, очень заняты? – тяжело произнёс он.

– Нет, ничего особенного, – ответил я.

– Мне жаль беспокоить вас дома.

Его голос звучал ещё глуше и тревожнее.

– Нет-нет, пожалуйста, я всегда свободен, – поспешил я сказать.

Садзи-кун, как обычно, обмяк в кресле и на время замолчал.

– Мне придётся покинуть эту школу, – наконец сказал он. – И прежде чем уйти, я хочу объясниться с вами, самым близким мне за этот год человеком. Вы выслушаете меня?

– Конечно, – выпалил я, как бросают полено.

Заметив, что звучит слишком резко, я отодвинул стул и потянул к себе свои потрёпанные ботинки.

– Это связано с моей судьбой, прошлой и настоящей. Если бы я проработал здесь хотя бы три года, то, возможно, выполнил бы свой долг. Уйти всего через год – для меня стыд. Но мои обстоятельства гнали меня в этом направлении. Сейчас для меня лучшее решение – уйти, и ничего не поделаешь. Чтобы вы поняли, мне придётся рассказать всё…

Садзи-кун сложил руки, склонил голову и закрыл свои мягкие маленькие глаза.

– Я вырос в Коти, в бедной самурайской семье, хотя и незнатного рода. К тому времени, когда я поступил в среднюю школу, моя семья с трудом сводила концы с концами. Но во мне жило страстное желание получить высшее образование. Оно не покидало мою юную голову. Тогда в городе жил богатый купец. Я стал его приёмным сыном. У него была дочь. Мой отец, человек старых принципов, упрямый и честный, сначала отказался отдавать меня в купеческий дом. Но он любил меня. И единственный способ осуществить мою мечту – обеспечить мне долгие годы учёбы – был отдать меня этому купцу. В то время в начальной школе я был одним из лучших учеников. Купец – теперь я должен называть его отцом – был богат и высокомерен.

«Хоть ты и сын бедного самурая, но, кажется, не плох, поэтому я беру тебя в приёмные сыновья», – говорил он. Мой отец не знал, что приёмный отец говорит такие вещи. Возможно, в нём ещё жила обида за угнетение самураями в старые времена. Моя семья фактически сдалась перед купцом. «У меня хватит денег, чтобы учить одного-двух человек, – говорил приёмный отец, выпив. – Я просто выбрасываю эти деньги, отдавая их вам». Как мой упрямый отец смог переступить через себя, отдавая меня в приёмные сыновья? Как приёмный отец, с которым он не мог ужиться, согласился взять меня? Мой характер полностью унаследован от матери. Мать была женственной. Будучи такой, она не могла думать о далёком будущем. Поэтому мои желания сразу становились её желаниями. Со слезами она умоляла отца за меня. Кроме того, были люди, которые усиленно рекомендовали меня приёмному отцу. Почему я, не считаясь с упрямым отцом, побежал к высокомерному приёмному отцу? Сочувствие матери было моей главной опорой. А ещё я покорился высокомерному приёмному отцу только из-за страстного желания учиться. Для меня «учёба» означала просто пройти все ступени школы. Я верил, что вне приёмной семьи у меня нет шансов достичь цели. Унаследовав характер матери, я и сейчас не умею спорить с людьми. Тщеславие юности ослепило меня и привело в приёмную семью. Чувства к дочери приёмного отца ещё крепче привязали меня к этому дому. В беззаботном возрасте, когда я должен был шалить, я рано познал женскую ласку. Я даже не осознавал этого. Девушка была с самого начала предназначена мне в жёны. Она была добра ко мне. Я покинул дом, где даже детское сердце знало нужду, и очутился в богатой семье, где всё было праздником. То было самое счастливое время моей жизни. Но когда я вспоминаю о нём, я понимаю, что счастье уже ушло. То, что я так рано познал женскую ласку, было лишь мимолётным сном юности.

Я чувствовал, как меня затягивает в рассказ Садзи-куна. Всё это время я смотрел на его опущенное лицо.

– Мой приёмный отец был человеком азартным. Несчастье обрушилось на нашу семью. Потеря всех денег в спекуляциях стала сокрушительным ударом. Он почти лишился рассудка. Но что поделаешь. Сердце семьи было разбито. Тем не менее, внешне мы ещё как-то держались. В это время я окончил среднюю школу. Моя жена держала на руках младенца. Оставив плачущего ребёнка, она вынуждена была работать. Я как отец порой садился за стол, укачивая плачущее дитя. По логике вещей, я должен был поступить в высшую школу. Я считал, что данное мне обещание будет выполнено. Но приёмный отец, воспользовавшись хмельным угаром, оттолкнул меня. Он заявил, что отныне не сможет тратить на моё образование ни копейки. Слабый, я обнял жену, и мы плакали. Услышав это, отец пришёл в ярость. «Вот почему я сразу отказался! – кричал он. – Нельзя больше ни минуты держать такого негодяя в доме! Немедленно расторгните усыновление!».

Чувства отца за пять лет ни разу не смягчились. Приёмный отец не только ни разу не навестил его, но даже когда тот изредка приходил повидаться со мной, то, ссылаясь на занятость, порой не удостаивал его приветствия. Всё это было проявлением высокомерия, порождённого деньгами. Отец скрежетал зубами от гнева. «Я молчал только потому, что жалел тебя, – говорил он. – Я ещё никогда не терпел такого унижения! В прежние времена я бы одним ударом меча покончил с этим!».

Мой приёмный отец был поразительно бесцеремонен в вопросах долга. И всё же я не мог, превозмогая боль, бросить жену и подчиниться воле отца. Я был обязан приёмной семье пятилетней благодарностью. Верность моей жены, как в прошлом, так и сейчас, оставалась неизменной. Сколько раз я, рыдая, ходил к отцу и обратно! Мои узы как родителя в конце концов вынудили отца смирить гнев.

Когда приёмная семья отказалась от меня, мне пришлось искать другие пути получения средств на учёбу. Достаточно было одного человека, который спас бы меня. Я узнал, как неожиданно мал этот мир. Было естественно, что такой ничтожный субъект, как я, ускользал от людского взора. Но такой человек всё же нашёлся. Я оставил жену с ребёнком и отправился в Окаяму. Началась простая жизнь в общежитии. Так я вступил в пору одиночества.

Пока я был в там, приёмный отец всё больше погружался в пучину отчаяния. Магазин полностью перешёл в чужие руки, и когда я впервые приехал на каникулы, мы провели лето в маленьком временном жилище. Голод и нужда стояли у порога. Нищета знакома мне с детства, но если бы семья, в которой я вырос, не тратилась на моё образование, она бы как-то сводила концы с концами. Бедность была для домочадцев обычным состоянием. Однако крах приёмной семьи глубоко опечалил меня. Я твёрдо решил отсылать жене часть своих учебных денег. «Часть» – это всего три иены. Для меня, жившего в долг, это была огромная сумма. Но для жены – существенный доход. Не преувеличу, если скажу, что мой ребёнок выжил благодаря этим деньгам.

Примерно в то же время я начал посылать в журналы переводы и другие материалы. Доход, равный стоимости одного чаепития, помогал моей семье выживать. Даже в разлуке я хотел разделить страдания жены – таково было моё стремление. Мой благодетель в конце концов не бросил меня. Я поступил в университет. К тому времени моя семья оказалась в неописуемом положении. Приёмный отец, по-прежнему мечтая об удачной авантюре, хвастался, но почти перестал общаться с семьёй.

После моего поступления в университет жена с маленьким ребёнком приехала в Токио. Она не выносила позора нищеты на родине, да и надеялась, что сможет иногда видеться со мной. Поездки домой из столицы были мне не по карману. Все долгие летние каникулы я тратил на то, чтобы заработать на пропитание. Я не забывал супругу, несмотря на разлуку, и её приближение немного укрепило мой дух. Но вид её измождённого лица стал для меня новым источником страданий. Жена ютилась в углу задней комнаты. Она подрабатывала, но, конечно, этого не хватало даже на скудное пропитание. Я вынужден был отсылать ей по шесть иен из своих учебных денег. Я также не переставал писать для журналов. Для моей семьи это были значительные средства. Всё это, конечно, плохо отразилось на моей успеваемости. В то время я ещё не обладал достаточной выдержкой, чтобы пренебрегать внешними оценками.

Иногда у меня была возможность видеться с женой. Но её вид только заставлял меня плакать. А больше всего ранило моё сердце моё маленькое дитя. Когда я учился в высшей школе, мой ребёнок заболел менингитом. Жизнь удалось спасти, но из-за отсутствия хорошего врача и нищеты лечение было неполноценным. В результате после болезни мой ребёнок стал похож на идиота. Девочке шесть лет – возраст, когда уже должно что-то понимать. Но мой ребёнок даже не мог толком говорить. Надежды на развитие не было никакой.

Вид жены, отдающей себя мне и молящей о сострадании, вызывал во мне жалость. Но в моём сердце не было искренней любви к моему ребёнку. Долгая разлука, должно быть, не дала повода для любви. Когда я пытался насильно взять его на руки, он пугался и не подходил. Я пробовал разными способами завоевать его расположение, но мой ребёнок, у которого все функции были замедленны, не проявлял той радости привязанности, какую можно видеть у других детей.

И всё же это был мой ребёнок – ничего не поделаешь. Я должен был разделить родительские муки жены. В конце концов отец стал настойчиво требовать развода. Но всякий раз, когда я напоминал ему о ребёнке, он замолкал. Тем временем поведение приёмного отца всё больше разжигало праведный гнев моего родного отца. Когда его терпение заканчивалось, он яростно требовал, чтобы я развёлся. В конце концов я вынужден был вернуть свою фамилию, но не мог из-за нищеты бросить верную жену.

Когда я был в Окаяме, туда приехал известный проповедник. Его речь тронула меня, и я навестил его в гостинице. С тех пор я глубоко уверовал в христианство. Оно запрещает бросать жену, считая это великим грехом. Супруга знала о давлении, которое оказывал на меня отец. Порой она умоляла: «Ради твоего будущего оставь меня!». Разве можно такое услышать из уст женщины без слёз?

Если бы я оставил жену, она бы сразу перестала быть частью этого мира. Она была готова умереть. «Я не знаю, сколько раз я блуждала с ребёнком-идиотом на руках глубокой ночью, – говорила она. – Я решалась покончить с собой, доставая бритву, но не могла убить ребёнка».

Моя жена – женщина твёрдой воли. Если бы у неё был повод, она бы покончила с собой без малейшего колебания. Тогда мне пришлось бы совершить ещё более тяжкий грех – убийство. Разве я мог бы вынести это? Из-за таких обстоятельств мой мозг привык погружаться в размышления. Я не мог избавиться от честолюбия. Поэтому я выбрал специальность, дающую широкие возможности для исследований. Так меня привлекла социология, которая тогда ещё только развивалась. После окончания университета мне сразу пришлось искать способ зарабатывать. Я также верил, что сельская местность лучше всего подходит для моего слабого здоровья. Так я оказался в этой средней школе.

С назначением на должность я отправил жену обратно в Коти. Отец яростно противился тому, чтобы я жил с женой и ребёнком. Из уважения к нему я, хоть и вернулся на родину, отослал семью далеко. В то же время, чтобы утешить супругу, я отсылал ей двенадцать иен из своего жалованья. Когда жена уезжала в Коти, она не проронила ни слезинки. Её острый взгляд ещё сильнее уколол моё сердце. Двенадцать иен, которые я посылал ей, были максимально возможной суммой, которую я мог выделить из своих доходов. Я также был обязан возвращать долг своему благодетелю. Кроме того, откладывал немного, чтобы обеспечить старость бедного отца. Сколько же оставалось на жизнь?

Поэтому мне пришлось усердно писать для журналов. Чтобы сгладить отношения между моим окружением и мной и хоть как-то приблизиться к счастью, я остро нуждался в деньгах, добытых честным путём. Для моей семьи не было иного спасения, кроме денег. Эти летние каникулы я провёл в Токио, посещая учебные курсы. В это время знакомый предложил мне преподавать в коммерческом училище в Кюсю, которое только что открылось. Увеличение жалованья привлекло меня. По окончании курсов я использовал гонорар на дорогу домой. Перспектива покинуть регион Канто и быть ближе к родным местам тронула сердце отца. В результате моих мольб он согласился, чтобы я забрал жену и ребёнка. Мой доход увеличился на двести сорок иен в год.

Я, конечно, знал, как низко для педагога ставить деньги во главу угла. Мысль об отъезде в Кюсю сначала мучила мою совесть. Но потом я подумал, что это не грех, ведь это позволит вернуть к жизни жену и ребёнка. Создав семью, я спасу супругу от долгих лишений.

Единственным условием моего упрямого отца, согласившегося на совместную жизнь с женой и ребёнком, был полный разрыв отношений с приёмным отцом, о котором нельзя было даже заикаться. Даже если бы я подчинился ему, два отца всё равно не смогли бы сохранить дружеские отношения. Я не мог ничего поделать со своими страданиями. Я должен был радоваться, что спас жену, заслуживающую сострадания. Увеличение жалованья также позволило быстрее расплатиться с благодетелем. Оно давало большие преимущества для обеспечения старости бедного отца.

Итак, я твёрдо решил уехать в Кюсю. Однако мысль о том, что как педагог я ухожу после всего лишь года работы, должна была ранить мою совесть. Мне стыдно перед вами. Я не мог уйти молча. Поэтому я хотел, чтобы вы выслушали меня…

Садзи-кун не изменил позы. Его тихий голос, казалось, наполнил класс и сильно резанул мне уши. Я и представить не мог, что у него была такая жизнь. Я искренне стыдился своего невежества, сомневаясь в нём. Мне казалось, что только в Садзи-куне я смог распознать настоящую личность.

Я представлял, что с этих пор господин Садзи-кун наконец обретёт счастливую жизнь. И я подумал, что хотя бы этим могу утешить его. Но я был так потрясён душой и телом его историей, что оцепенел. Я не мог произнести ни слова. Я тоже опустил голову и молчал.

– Но мои мучения всё равно никогда не кончатся, – прозвучал для меня голос господина Садзимуры. – Я потерплю условия отца какое-то время. Но мучения в семье никогда не прекратятся. У меня нет никаких увлечений, кроме игры в го. Когда я не сплю, мой мозг постоянно мучается. Если я не мучаю свой мозг, я не могу вынести одиночества. Го не даёт моему мозгу отдыха. Каждый день, за исключением времени, когда я на работе, – это сплошное мучение. У меня с давних пор есть одна особенность. Даже если у меня всего один комплект одежды, я хочу, чтобы он был хорошего качества и аккуратно хранился. Даже посуда, если она не радует глаз, не годится для повседневного использования. Даже если бы я, оказавшись в благоприятных условиях, мог посвятить себя академическим исследованиям, мне всё равно пришлось бы постоянно истощать умственные силы. В такие моменты, будь моя жена красивой, я мог бы восстанавливать силы, общаясь с ней. Для меня, не имеющего других увлечений, красота жены была бы единственным утешением. Но моя супруга – отвратительная безобразница. Борьба с невзгодами выявила её скрытую твёрдость, которая отчётливо проявилась в её облике. Каждый раз, когда я вижу ее, первое мгновение неизбежно вызывает во мне отвращение и ужас. Если бы мы создали семью, спокойная жизнь могла бы вернуть ей немного женской мягкости. Но во всём остальном возраст уже не позволит. До сих пор я только скорбел о ней и посвящал все свои мысли её спасению. И вот моя судьба немного улучшилась, позволив мне жить с женой. Но в то же время в моём сердце возникло острое отвращение к ней.

Казалось бы, отъезд в Кюсю должен был развеять мою печаль. Но мучения из-за жены ещё больше смяли моё сердце. За эти годы постоянных терзаний я развил в себе способность к размышлениям и анализу, позволяющую, как мне кажется, беспристрастно судить обо всём, что касается меня самого. И всё же я не вижу просвета в своей семейной жизни.