Сэнсэй. Сборник рассказов и повестей

Сэнсэй

Сборник рассказов и повестей

Нагацука Такаси

Переводчик Pavel Sokolov

Составитель Pavel Sokolov

© Нагацука Такаси, 2025

© Pavel Sokolov, перевод, 2025

© Pavel Sokolov, составитель, 2025

ISBN 978-5-0067-7278-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие от составителя и переводчика

Нагацука Такаси (1879—1915) – писатель, чьё творчество остаётся одновременно и близким, и загадочным для современного читателя. Его проза, балансирующая между натурализмом и лиризмом, между исповедальностью и беспощадным анализом человеческой природы, создаёт уникальный художественный мир, где даже в самых обыденных ситуациях сквозит трагическое мироощущение.

Главное произведение Нагацуки – роман «Земля» («Тути», 1910) – стал одним из ключевых текстов японской литературы конца эпохи Мэйдзи (1868—1912). Это не просто «крестьянский роман», а глубокая медитация о связи человека и земли, о неизбежности страдания и хрупкости человеческих надежд. Однако в этом сборнике мы сознательно отходим от «Земли», который ждёт своей публикации в отдельном томе, чтобы показать другого Нагацуку – тонкого стилиста, мастера короткой прозы, автора, чьи рассказы и повести полны психологической глубины и неожиданных лирических откровений.

В представленных здесь текстах – таких как «Сэнсэй» или «Частный врач» – Нагацука исследует темы одиночества, несостоявшейся любви, ностальгии по утраченному. Его герои – часто люди, разочарованные в жизни, но продолжающие искать в ней смысл. Они вспоминают прошлое с горькой нежностью, осознавая, что время неумолимо, а счастье, если и было, осталось где-то позади.

Особенность прозы Нагацуки – в её двойственности. С одной стороны, это почти документальная точность в изображении быта и психологии (персонажи-мужчины вряд ли понравятся читателям), с другой – приглушённая, но ощутимая поэтичность. Его описания природы, будь то лунная ночь над Йокосукой или бескрайние поля родной провинции, не просто фон, а живое пространство, в котором разворачиваются человеческие драмы.

Нагацука Такаси прожил короткую жизнь – всего 35 лет – и не успел реализовать весь свой творческий потенциал. Но даже в незавершённых набросках и коротких рассказах виден его уникальный голос: немного грустный, немного ироничный, но всегда честный.

Этот сборник – попытка открыть Нагацуку-прозаика для русскоязычного читателя, показав не только хрестоматийного автора «Земли», но и тонкого лирика, чьи произведения, написанные более века назад, звучат удивительно современно. Некоторые его стихи уже были переведены на русский язык, пришло время прозы.

Павел Соколов

Сэнсэй

С тех пор, как я перевелся в эту школу, прошло уже пять лет. У меня родилось трое детей. Все мальчики. Кроме этого, во мне не произошло никаких перемен. Я по-прежнему продолжаю ставить опыты по физике и химии. Должно быть, я от природы человек узкого круга – с коллегами общаюсь мало. Учителя в провинции – это, по сути, жалкие, никчемные люди, собравшиеся в одном месте. Они вечно ноют о недостаточном жаловании или злословят о зависти коллег. Мне неприятно их слушать. Зато учеников я люблю. Я не притворяюсь. Волосы стригу коротко, под третий номер. Бороду никогда не отращивал. Поначалу некоторые мои подопечные, видя невзрачную внешность своего сэнсэя, начали было мною пренебрегать, но теперь все меня уважают. Моя единственная гордость – это то, что я стараюсь быть честным в преподавании. У учителей средней школы сравнительно много свободного времени, но, в зависимости от подхода, можно быть и очень занятым. Некоторые коллеги в свободное время берут удочки и идут на рыбалку, но я считаю, что без этого можно обойтись. Таких обычно ученики нещадно гнобят, и они чуть ли не плачут. Но виноваты в этом они сами. Педсостав в средней школе часто меняется. У нас произошло уже много кадровых перестановок. Но мои воспоминания о них – как о дурмане. Если сравнить с мисо, то остался один осадок. Однако Садзи-куна я, думаю, не забуду до конца своих дней. Порой мне живо представляется его высокая худая фигура, как он сидит, облокотившись на стул, и плачет. Какая же сила оставила во мне такое сильное впечатление? Когда я пытаюсь вдуматься, то, наоборот, ничего не понимаю.

Садзи-кун окончил философский факультет, был бакалавром литературы. Говорил, что специализировался на социологии. Садзи-кун всегда держался так, словно погрузился в глубокие раздумья, его долговязый корпус сгибался вдвое, когда он сидел на стуле, и он закрывал глаза. Волосы у Садзи-куна всегда были тщательно причесаны. Костюм сидел на нем идеально. Разумеется, вокруг него царили чистота и порядок. Садзи-кун жил один. Меня даже поражало, как у него все так хорошо получалось. Однако в Садзи-куне не было ни капли модного легкомыслия.

Мой характер был полной противоположностью характеру Садзи-куна. Почему-то я был небрежен, и даже на столе у меня был беспорядок. В классе я часто разбивал пробирки, и бухгалтерия то и дело ворчала. Секретарь Имаи-кун, с которым я был особенно дружен, злился на меня больше других. Дома было то же самое. Дети у меня озорники, и все двери вечно в дырах. Недавно я увлекся фотографией. Как только появляется свободная минутка, хватаю аппарат и иду снимать. С тех пор, как занялся этим хобби, стал еще больше занят. Ведь пренебрегать школой – против моих принципов. Говоря «увлекся», я, может быть, неточно выражаюсь, но начал я фотографировать потому, что меня заинтересовало применение этого достижения техники в физике и химии. Я неумелый, поэтому не надеялся, что у меня получится что-то путное, но в последнее время мне кажется, что у меня развилось некоторое эстетическое чувство. Я стал замечать, что в мире мало фотографий, которые превосходят мои. Я исходил все тропинки в окрестностях на расстоянии одного-двух ри. Коллеги, часто выходившие на прогулки, встречали меня и смотрели с укором: «Опять?». Но Садзи-куна я ни разу не встретил. Он редко выходил из дома. Хозяйка его квартиры говорила, что его иногда навещает завуч. Тогда они обязательно играют в го. Если не играют в го, то читают. А потом, подперев голову рукой, тот сидит и о чем-то думает. «Он добрый, но с ним не разговоришься, держишься с ним настороже», – говорила хозяйка. Я не любитель визитов, поэтому встречался с Садзи-куном всего несколько раз.

Хозяйка квартиры, где я когда-то снимал комнату, пока не перевез семью, и теперь, встречая меня, заговаривает. Я терпеть не могу таких неторопливых занятий, как го. Я человек небрежный. Но я уверен, что в понимании обязанностей педагога никому не уступаю. Я хлопочу перед состоятельными людьми, чтобы те дали денег на обучение бедным выпускникам. За пять лет я познакомился с родителями учеников в нашей местности. Поэтому я считаю, что первое условие выполнения обязанностей педагога – это долго работать на одном месте. В этом я, по крайней мере, не уступаю Садзи-куну.

Тот проработал всего год и уехал на Кюсю. В этот короткий год мы вместе следили за учениками. Поэтому у нас была необходимость и возможность обмениваться мнениями. За тот короткий срок мы сблизились по необходимости, и я не упускал возможности понаблюдать за Садзи-куном. Его погруженность в раздумья я считал обычным состоянием человека, изучающего философию, и не находил в этом ничего странного. Но, как говорила хозяйка, в нем было что-то, что мешало сближению. Даже я, человек бесцеремонный, чувствовал это, а большинство других коллег, помимо ежедневных приветствий, не обменивались с ним ни словом.

Садзи-кун постоянно писал для журнала «Средняя школа», который пользовался популярностью среди учеников, что-то вроде «Наставлений для молодежи». Трудился он серьезно, но содержание его статей не вызывало у меня особого восхищения. Садзи-кун только что окончил университет. У него самого был ученический опыт, но как педагог он еще мало что понимал. С моей точки зрения, у человека с десятилетним стажем преподавания, в его статьях было много непродуманного.

Однажды из журнала мне тоже предложили написать статью, даже упомянули о гонораре. Я знал, что, взявшись за перо, могу получить деньги. Естественно, можно было предположить, что Садзи-кун таким образом увеличивал свой доход. Он строчил статьи и для других подобных изданий. Предположение, что он хотел получить гонорар, заронило во мне смутные сомнения в его личности. Иногда эти сомнения усиливалось, и я начинал относиться к Садзи-куну с презрением, но, увидев его погруженную в раздумья фигуру, тут же забывал обо всем. Садзи-куна невозможно было не любить. Позже я глубоко сожалел о своем непонимании, когда усомнился в личности Садзи-куна. Тот был человеком, который не мог объяснить, в каком психологическом состоянии находятся смеющиеся и болтающие люди, то есть он не мог ни на мгновение отпустить свое сердце в сторону света.

В то время среди некоторых коллег распространилось озорство. Особенно доставалось тем, кто чем-то выделялся. Зачинщиками озорства были я и секретарь Имаи-кун. Я по натуре человек, который не может сидеть без дела. Имаки-кун был высокомерен, и коллеги относились к нему с насмешкой. Когда приходили родители учеников, он поворачивался к ним спиной и выходил из учительской. Это выглядело смешно, и мы иногда подшучивали над ним. Имаи-кун был мастер на все руки и мог подделать почерк родителей и изготовить любую визитку. Мы давали ее служителю. Тогда Имаки-кун, как обычно, выходил, бродил вокруг и, сконфуженный, возвращался. Нам просто хотелось поозорничать, чтобы посмотреть на его реакцию. Казалось, Имаки-кун должен рассердиться, но тот не сердился. Дело в том, что Имаки-кун был из тех, кого особенно гнобят ученики, и если бы его уволили, то со следующего дня ему пришлось бы туго. Думая так, я понимал, что такое озорство – грех, но тогда это было в порядке вещей. Сейчас этого уже нет, но тогда продолжалось какое-то время.

Если кто-то заходил в канцелярию и видел там меня, то я и секретарь Имаи-кун не могли не подшутить над ним. Но Садзи-куну даже Имаи-кун не мог сказать ни слова. Когда Садзи-кун тихо входил со своим хилым, худым телом, поведение Имаи-куна сразу менялось. Со стороны это выглядело забавно.

Даже занимаясь такими глупостями, я продолжал усердно учиться, чтобы быть в состоянии выполнять свои обязанности. Садзи-кун преподавал английский. Этот предмет не был любимым среди учеников. Поэтому они начали присматриваться к Садзи-куну, так сказать, пробовать его на вкус. Их сэнсэй не был человеком, который мог подавить учеников своим авторитетом. Казалось, они считали его слабым. Он поступил на работу в начале второго семестра. На церемонии в день рождения императора Садзи-кун выступил с речью. Голос у него был тихий, но проникновенный, заставлявший слушать. Ученики были тронуты. Я тоже удивился его ораторскому искусству. Если прислушаться, то это неудивительно: Садзи-кун был ревностным христианином. Несколько раз он даже выступал с проповедью по воскресеньям.

Погода становилась все холоднее. За стеклянными окнами сухие ветви вишни качались на ледяном ветру. Кроме игроков в бейсбол, которые тренировались на сухом поле, на улице почти никого не было видно. У печки всегда сидело несколько учителей и говорили о пустяках. Печка, несомненно, сблизила меня с Садзи-куном. Я беседовал с ним о воспитании. И наши взгляды часто совпадали. Меня раздражало, что большинство коллег вообще не задумывались о педагогике, но до встречи с Садзи-куном я молчал.

Я считаю, что учитель, выражаясь иначе, – это все равно что тыква на поле. Умных среди них не так уж много. За последние два-три года произошло много перестановок. Ушедшие были как спелые тыквы, которые сорвали, а новые – как зеленые тыквы, только что завязавшиеся на конце стебля. Видно, такова судьба, что статус сэнсэя постепенно падает. Уволенные – это совсем гнилые тыквы, которые сорвались сами.

Если уж говорить откровенно, то я придерживаюсь теории ненужности директора. Интересно, чем он занимается, сидя каждый день в своем большом кабинете? Он даже не знает, какие тыквы поспели, а какие нет. Я родился в крестьянской семье и хорошо знаю: даже с арбузом, если не разрезать его ножом, а просто щелкнуть пальцем, сразу видно, поспел он или нет. Директору надо воткнуть палочку и попробовать, иначе он не поймет вкуса тыквы. В доказательство: что он принес с помпезных собраний таких же директоров? Разве остатки от командировочных, на которые купил жене подарки, можно считать достижениями в воспитании? Если хочешь денег, лучше брось преподавание и стань приказчиком в лавке. С фартуком будет даже лучше.

Я увлекся и стал говорить без остановки, сбиваясь на посторонние темы. Садзи-кун всегда внимательно слушал, и я невольно увлекался. Его тихий, задумчивый голос заглушал мой, и он слушал меня, не перебивая. Когда мои нападки становились слишком резкими, Садзи-кун, казалось, немного смущался. Его согнутая фигура наклонялась еще больше. Я полагал, что в душе Садзи-куна таится что-то необычное. Может быть, он стыдился вульгарности разговоров о деньгах, и с тех пор я старался не говорить о них.

Западный ветер сдувает всё с верхушек деревьев, и, когда листья собираются в одном уголке земли, он назойливо разбрасывает их. Воробьи и щеглы, как листья, уносимые западным ветром. Мне хочется спросить, зачем эти перелетные птицы отправляются сюда, чтобы их так жестоко трепал ветер?

Оголенные деревья, каждый со своим особенным обликом, стоят на обширной равнине, привлекая внимание. Для меня, увлеченного фотографией, это идеальное время года. Когда зелень покрывает землю и радует глаз, для фотолюбителя наступает зима. На фотографии не передаются цвета. Лучи света, падающие на сетчатку глаза, и лучи, проходящие через объектив на фотопластинку, – это разные явления. Фотопластинка слишком чувствительна и в то же время груба. Контраст между светом и тенью слишком сильный. Поэтому при современном уровне развития фотографии нам легче снимать зимние деревья. Фотолюбители соперничают с живописью. Они стремятся включить фотографию в сферу искусства. Некоторые же считают, что та вообще никуда не годится. Мне все равно. Если мне интересно, я доволен. Недостатков сколько угодно. Их нужно устранить. И, конечно, рано или поздно они будут устранены. Но это не наша ответственность и не наша обязанность. Нам достаточно просто ходить с аппаратом.

Зимой все животные прячутся. Среди коллег тоже уже не видно тех, кто выходит на прогулку. Садзи-куна, конечно, я не встречаю. Я хочу сделать хотя бы один удачный снимок, экономлю каждую минуту и стал очень близок с этим временем года.

По обеим сторонам дороги стоят голые ольхи. Рядом с дорогой – огород. Единственное зеленое пятно вокруг – это он. Зелень капусты выглядит нежной, но это все равно унылый зимний цвет. По дороге между ольхами медленно проезжает телега с грузом.

Выходя в такие места, я не могу не чувствовать красоты цвета, помимо форм, которые должны отразиться на фотопластинке. Я думал, что Садзи-кун, наверное, никогда не видел таких мест. Мне казалось, что если бы он попробовал полюбить прогулки, то мог бы укрепить свое слабое здоровье. Я старался уговорить его, но Садзи-кун только молча кивал.

Как-то в воскресенье я решил отправиться подальше и взял с собой двух учеников. Пока мы бродили по полям, подул западный ветер. Если утром над горами в Никко висят грязные, как школьные доски, облака, то днем обязательно подует западный ветер, но утром я не обратил на это внимания, и это была моя ошибка.

Фотографии уже не получались, и мы решили вернуться на попутной телеге. Та остановилась. В восьмиместной телеге уже сидело шесть человек. Одного ученика пришлось бы оставить идти пешком. Я немного растерялся. Тогда сидевшая с краю женщина в красной шапочке сказала:

– Нам всем будет тесно, но одного, наверное, можно посадить. Не беспокойтесь, садитесь.

И затем, словно отдавая приказ пассажирам, добавила:

– Подвиньтесь немного.

Появилось немного свободного места, и ученик смог сесть. Я извинился перед дамой.

– Нет-нет, что вы…

Женщина была легкой на подъем.

Телега пересекла поля и выехала на пшеничное поле. Сухое пшеничное поле из-за пыли выглядело так, будто над ним стелился туман.

В одной деревне телега остановилась. Возница дал лошади корму. Одновременно с противоположной стороны подъехала еще одна телега и остановилась перед станцией. Старуха там вынесла поднос с табаком, а затем налила чай в девять чашек. Женщина в шапочке сказала:

– Ну что, господа, как насчет…

Она взяла поднос в левую руку, достала сигареты «Сикисима» и закурила от огня на подносе с табаком у себя на коленях. Когда все чашки вернулись на поднос и на дне каждой осталось по одной монетке в пять рин, женщина достала из-за пояса монету в две сэна, бросила ее на поднос со звоном и сказала:

– Вот, бабушка, забирай.

Телега снова заскрипела, поднимая пыль. Вдоль прямой, как палка, дороги на некотором расстоянии стояли сухие павловнии, а под ними качались унылые сухие хризантемы. Тут и там на тутовых полях стояли белые, как нитки, деревья. На обратной стороне тутовых деревьев осталось по два-три сухих листа, как будто на них сидели маленькие птички. Сильный западный ветер не успокоится, пока не разбросает эти листья, и постоянно трясет их.

Дальний лес из-за поднявшейся в небо пыли казался размытым. В противоположном направлении тронулась другая телега. Она, как черный комок, постепенно становилась все меньше в пыли.

Пепел от сигареты женщины назойливо летел мне в лицо. Наконец она заметила и сказала:

– Ой, что же это такое, простите, пожалуйста.

Она тут же бросила недокуренную сигарету. Сигарета упала на край дороги, затем ее подхватило ветром в поле, а та всё дымилась. Телега удалялась от этого дыма и быстро ехала вперед.

В этот день я не получил хороших снимков, но не был разочарован, потому что интересовался изменениями в природе. Я получал удовольствие от того, что стал более внимательным и не упускал из виду даже сухие листья тутового дерева и дым от сигареты, брошенной женщиной.

В этот день я также испытал небывалый интерес к человеку. Если бы в телеге не было этой женщины в красной шапочке, если бы не она сказала то, что сказала, другие пассажиры ни за что не согласились бы посадить еще одного человека в и без того тесную восьмиместную телегу. Я глубоко почувствовал силу женщины.

На мой взгляд, она должна была быть где-то за пределами приличного общества. Это был самый неприятный класс женщин. Но почему-то в телеге я не испытывал к ней ни малейшей неприязни. Более того, это продолжалось и потом. Мне было приятно от ее бойкого обращения. Я знал, что она, должно быть, распутница, но это не испортило моего настроения.

Я удивлялся, почему эта дама захватила мое сердце. В тот момент в моем сердце возник большой недостаток, не позволявший сохранить обычный авторитет. Если бы я был готов идти пешком, три ри для нас двоих не составили бы никакого труда. Желание сесть в телегу в тот момент ослабило мое сердце. Остановить телегу и отказаться сесть было бы трудно. Но оставить ученика… Мне было бы больно уйти одному.

Это было глупо, но это было мгновенное решение. Времени на раздумья не было. Неожиданно кокетливая женщина доставила мне удовольствие. Я не мог не быть благодарным. Она заполнила недостаток в моем сердце.

Затем то короткое время, что мы провели в телеге, и все, что отразилось в моих глазах, и красная шапочка не дали повода для неприязни. Затем, должно быть, яркий цвет шапочки предотвратил неприязнь, не дав ей возникнуть. Шапочка скрыла некрасивые части лица женщины.

Я подумал, что это то же самое, что и в фотографии. Объекты, отражающиеся на пластинке через объектив, – только над ними мы стараемся работать. Нам все равно, что находится за пределами отражения на пластинке. В этом преимущество объектива перед человеческим глазом.

Когда показываешь фотографии дилетанту, он обязательно спрашивает: «Где это?». А зачем спрашивать, где? Дилетант обязательно на этом зацикливается, но сделанные фотографии хочется показать. И когда спрашивают, это немного раздражает.

Странная штука.

Я думал о таких вещах. Редко мне приходилось думать. Может быть, это было влияние Садзи-куна. Если я думал о поверхностных вещах, то это касалось только меня. Я искренне радовался, что даже пыльное пшеничное поле вызывало у меня интерес. И мне хотелось, чтобы Садзи-кун тоже почувствовал природу. Но тот никогда не говорил о природе.

Встретив эту женщину и подумав о разных вещах, я стал с интересом вспоминать о ней. Мне стало интересно, какие мысли были у холостяка Садзи-куна о женщинах. На следующий день я рассказал ему о прошедшем дне. Его слова заставили меня еще больше сомневаться.

– Пессимизм – это все, что у меня есть. Я не могу смотреть на цветы, думая, что за их цветением последует увядание. Я не испытываю никакой радости, глядя на них. Поэтому нет ничего, что вызывало бы у меня более острое чувство горя, чем зимний мир. В конце концов, горе полностью владеет мною.

Я попытался возразить, говоря о густой зелени после опадания цветов, о бесконечной жизненной силе яркого солнца, питающего все сущее, и о том сильном чувстве, которое охватывает нас, когда мы смотрим на это. Но Садзи-кун оставался холодным, как камень.

Я рассказал ему о своих впечатлениях о кокетливой женщине в телеге, как будто сделал великое открытие. Садзи-кун не проронил ни слова. Он молчал, как будто смотрел вдаль. Слеза скатилась по его крахмальному манжету и упала на печку. Раскаленная железная пластина тут же испарила ее.

Я был удивлен. В тот момент я лишь на мгновение отвлекся, заметив испарившуюся слезу. Садзи-кун – личность, которую невозможно понять. Или это естественно? Он должен быть философом. Что толку говорить о таких поверхностных вещах? Мне лучше сосредоточиться на физике и химии, в которых я силен. Как педагог я должен обмениваться мнениями с Садзи-куном. Большее было бы самонадеянно.

Почему я выбрал физику и химию? Отчасти потому, что из-за нехватки денег на учебу мне пришлось рано выбрать специализацию, но также потому, что рассуждения о пустых вещах слишком разнообразны, и мой простой характер не мог этого вынести, да и не нравилось мне это.

Истина едина – это великий закон, общий для неба и человека. Физика и химия лучше всего могут это объяснить. Мне нравится их строгость. Мое призвание – замечать, как слеза падает на печку и испаряется. Не буду больше думать о бесполезных вещах. Осознав это, я сблизился с Садзи-куном, но не углублялся в разговоры.

Годовые экзамены завершились, и тридцать с лишним выпускников покинули стены школы. На церемонии вручения аттестатов директор произнёс банальную речь. Вообще, наш начальник – жалкий человек, низкорослый и тщедушный. Он всегда смотрит на людей с каким-то подозрительным выражением лица, и это неприятно. Занимая почётную должность, он вызывает лишь презрение. Директор мне противен.

Садзи-кун тоже выступил с речью – обычное наставление молодым, ничего особенного. Но его глухой, печальный голос пронзил мне грудь. Меня покорила его манера – он никогда никому ничего не навязывал.

Вскоре в школу пришли сто пятьдесят новичков, все в новых, ещё не помятых мундирах. Их лица сияли беззаботностью. Мне захотелось вложить в этих мальчиков что-то важное, и я сам вызвался быть классным руководителем одной из групп. Садзи-кун тоже взял класс новичков. Наша дружба сохранилась. Когда я был рядом с этим человеком, меня неудержимо тянуло к нему, и порой я даже начинал сомневаться в своём душевном состоянии. Однако моя небрежная натура не изменилась. Озорные проделки по-прежнему случались.

Летние каникулы в тот год сократили, и уже в начале сентября классы вновь наполнились учениками. Этим летом я, как обычно, взвалил фотоаппарат на плечо и отправился в верховья реки Кинугава. Я взобрался на гору, исследовал мелкое болото, затерянное в зарослях, и запечатлел на фотопластинках окрестные леса и клубящиеся туманы.

Кроме того, я убедился, что болото Кинунума никак не связано с рекой Кинугава – на картах Управления земельной съёмки была ошибка. Десять ри ущелья оказались потрясающе красивым местом. Мне стало стыдно, что, выросши в равнинной части Канто, живя так близко от этих мест, я до сих пор не знал о них.

Я радовался, что открыл для себя неизведанные горы и воды. Но вскоре понял: эта величественная природа не может быть передана даже на миллионную долю через объектив диаметром меньше двух дюймов. Она заставила меня осознать, что человек, затерянный между небом и землёй, должен потратить всю жизнь, чтобы ухватить хотя бы крупицу. Покидая ущелье, я решил: пусть даже это будет миллионная часть крупицы, но я унесу её с собой. Вдохновение вернулось ко мне. Я израсходовал три дюжины фотопластинок. Моё прежнее заблуждение, будто для фотографии годятся только сухие деревья, было полностью разрушено.