Темнота в тебе

Надя Хедвиг

Темнота в тебе

Я не верю в свет

Не верю, что все травмы можно исцелить

Иногда по осени болят старые переломы или растяжения

А у некоторых людей болит душа

После смерти близкого

После пережитого насилия

Причем необязательно быть его жертвой

Всякая душа ранится о жестокость

Те, кто причиняет боль, калечат себя так же, как те, кому они делают больно

Я не верю в свет

Но верю в то, что можно жить дальше

Просто жить дальше

И дышать

Пролог

Пол только кажется чистым. На самом деле на нем рассыпаны то ли крошки, то ли мелкие камешки. Никто их не замечает, потому что все приходят сюда в уличной обуви. А он стоит голыми коленями, и камешки больно впиваются в кожу. Но это хорошо. Чем больше боли сейчас, тем лучше ему будет потом.

– Руки на бедра.

Голос Верхней звонкий и твердый, как бриллиант. Клинком иссекает ее волю на его теле, сжимает на шее петлю, оставляя лишь немного пространства, чтобы дышать. Хотя даже дышать он сегодня будет с ее позволения.

Он кладет раскрытые ладони на бедра. Глаза плотно закрыты. На них шелковая повязка и кожаная маска поверх.

Здесь у него нет имени. Он безликий и безымянный. Просто сгусток боли. Но внутренняя боль вот-вот превратится во внешнюю – и на время покинет тело.

– Протяни пальцы.

Он делает, что велено – раскрывает ладони еще больше, вслепую вытягивает пальцы, прекрасно зная, что за этим последует. Страх ползет между лопаток, стискивает сердце, обливает плечи холодом. Хочется сжать кулаки, спрятаться, убежать. Но это неверное желание. Ненастоящее. На самом деле он х о ч е т того, что сейчас произойдет.

Тонкий свист рассекает воздух. Жгучая боль лижет пальцы. Ему не надо видеть, чтобы представить, как резко краснеют кончики и набухают капельками готовой пролиться крови.

Еще. Снова. Три удара подряд – он понимает, что все это время не дышал. Только вздрагивал, пытаясь совладать с собой и не отдернуть руки.

Розга – а это, несомненно, она – жалит, как скорпионье жало. Когда воздух заканчивается, приходится рвано вдохнуть. Вместе с выдохом из горла вырывается короткий стон.

– Я не разрешала тебе голос!

Он до крови закусывает нижнюю губу, но поздно.

– Ты помнишь правило?

Сердце колотится о грудную клетку, словно хочет ее пробить. Он прекрасно помнит правило – оно вырезано на коже сотней лезвий, выжжено десятками сигарет. Его не связывают – но двигаться нельзя. Рот не затыкают – но никаких звуков ему не позволено. Он должен терпеть. Пока сможет.

– Количество ударов удваивается. Сколько ты получил?

– Пять, – его голос хриплый и совсем тихий.

– Это значит?..

– Десять, – еле слышно роняет он. И тут же в тревоге думает: он не сможет держать мел. Они же договаривались: осторожнее с руками. – Госпожа…

– Я не разрешала тебе разговаривать.

Бедро обжигает новый удар. Розга ложится неровно, Верхняя явно не примеривается. Но удары отсчитывать не забывает. Ровно десять. На последнем – он пришелся так близко к члену, что стало по-настоящему страшно – все-таки вскрикнул.

– Что я тебе говорила? Встать!

Но встать невозможно – слишком затекли ноги. Он все-таки пытается – и неловко падает набок. Съеживается в позе эмбриона, но не решается закрыться еще и руками. В бок втыкается что-то острое. Вечно анализирующий мозг подсказывает – каблук. Это тонкий металлический каблук.

– Двадцать ударов на кресте. Вставай.

Чьи-то руки тянут его, заставляя подняться, пристегивают к кресту. Запястья холодят стальные крепления, грудь прижимается к прохладной кожаной обивке. Он не успевает вдохнуть, когда первый удар – по быстрому, резкому укусу кисточки он понимает, что это кнут, – обжигает спину. После третьего способность анализировать испаряется. Меркнет в неоновых вспышках, сопровождающих каждый удар. Боль подхватывает его и качает, как мать испуганного ребенка, уносит прочь из этого места, из истерзанного тела и измученной головы – далеко, где нет людей и времени. И его тоже нет.

Кажется, он кричит. Это кричит его тело, прикованное за руки и ноги к Андреевскому кресту. Даже пытается вырваться на последних ударах, когда на спине уже не осталось живого места.

…В чиллауте с него снимают маску и повязку. Тонкие пальцы Верхней почти не касаются лица. Ему холодно, ногам зябко от кафельной плитки. Тело бьет мелкая дрожь, но он не позволяет себе ей поддаться. Нужно возвращаться с небес на землю. Но сначала…

– Ты можешь кончить.

Миниатюрная женщина с чуть раскосыми глазами сидит напротив. Она затянута в латексный костюм, обута в доходящие до бедер ботфорты. Ожившая эротическая фантазия – прекрасная и безжалостная.

Он несмело накрывает член саднящими пальцами.

– Ну! – торопит Верхняя, и он начинает несмело водить ладонью вверх и вниз.

Вверх и вниз. Прикрыть глаза и подумать о том, что с ним сделали. Позволить возбуждению разрастись, смешаться с болью, затопить сознание. Но боли все же больше. Ее всегда должно быть больше. Только так он сможет вынести собственное существование.

– Ну!

От израненных подушечек больно. А как больно будет промокать их перекисью… Тело его коротко содрогается, из груди рвется всхлип, пальцы заливает белая жидкость. Верхняя молча подает ему салфетку. А потом вдруг превращается в обычную женщину: ее взгляд смягчается, рука тянется погладить его по плечу.

– Ну ты как? – с сочувствием спрашивает она.

Он вытирает руки салфеткой и ищет глазами свои вещи. Неуклюже встает и вытаскивает из кармана брюк портмоне, оттуда – две пятитысячные купюры. Кладет их на край дивана, чтобы не отдавать женщине в руки: дурной тон.

– Хорошо.

– Сам оденешься?

– Вне всяких сомнений.

Взяв с дивана купюры, женщина уходит. Он остается в чилауте один. И тяжело, со свистом, вздыхает.

Часть 1. Беспомощность

Глава 1

Дурацкое имя Хася – сокращенно от Ханна – досталось ей от прабабки, а той наверняка от ее прабабки. Имя казалось Хасе занудным и древним и подходило скорее какой-нибудь монахине, а не девочке, которая, как ни одевалась, напоминала себе колобка. Милого, с мелированными прядями и невинно-голубыми глазами – но колобка.

Пока росла, Хася обещала себе сменить имя, как только ей исполнится восемнадцать. Но когда восемнадцать все-таки исполнилось, она была так занята поступлением в институт, что совсем об этом забыла. Сначала ЕГЭ, выпивший все силы, потом подача документов, месяц ожидания как на иголках – и вот заветное “Поздравляем, вы поступили!” высветилось на экране ноутбука.

Прижав к себе учебник французского для продолжающих, Хася почему-то заплакала. Может, это какая-то ошибка? У них столько абитуриентов. Мало ли, перепутали. Выслали по ошибке.

– Мам, – прошептала она. – А вдруг это ошибка?

Мама сидела за кухонным столом и, несмотря на утро субботы, проверяла отчеты по отгрузкам. Она подняла голову и поправила на носу очки в черной оправе.

– Так позвони да спроси, Хася. У них же есть секретарь?

Вытерев слезы, Хася кивнула. Чего она ревет, правда? Позвонить и спросить. Делов-то.

Ответили только с третьего раза – первые два было занято.

– Приемная филологического факультета, – сказал равнодушный голос.

– Здравствуйте. Извините, пожалуйста. Я хотела спросить… – Хася глубоко вздохнула, ругая себя, что не подготовила фразу заранее. – Меня зовут Ханна Фролова. Я правда поступила?

– Одну минуточку, – ответила девушка, и Хася услышала, как щелкает мышка в далеком кабинете. – Анна Фролова?

– Ханна, – привычно поправила Хася. Ее имя вечно путали. – Ханна Фролова.

– Вы зачислены на отделение французской филологии. А что такое? Передумали?

– Нет! – Хасе на секунду показалось, что мир потемнел. – Я очень хочу у вас учиться!

– Тогда ждем вас. – Судя по голосу, девушка улыбнулась. – Всего доброго.

Положив трубку, Хася дала себе волю: несколько раз порывисто вздохнула и даже всхлипнула.

– Мам, – тихо позвала она. – Я поступила.

– Конечно, поступила, Хася, – пробормотала мама, не отрываясь от отчетов. – Ты же столько готовилась.

Хася действительно поступила. И даже успела проучиться чуть меньше месяца. А потом все рухнуло.

Год спустя

Хася стояла перед зеркалом и думала о том, как ненавидит свое тело. Оно предательски напоминало обо всем, что случилось за последний год. Кожу бедер и живота испещряли розовые, еще не успевшие побелеть растяжки, груди, из которых одна была немного больше другой, казались Хасе уродливо вытянутыми. Интересно, когда переспала с тем парнем, она была в лифчике или без?

Она, наверное, никогда уже не узнает.

За последний год Хася научилась мастерски избегать свое отражение, хотя шкаф с встроенным зеркалом стоял прямо напротив ее кровати. Перед сном она разглядывала холст с «Акколадой», просыпаясь, сразу смотрела на будильник, потом в окно. Перед выходом, уже одевшись, все-таки бросала на себя беглый взгляд – проверяла, что из хвоста не торчат петухи, а худи достаточно длинное, чтобы закрыть бедра, – закидывала на плечо рюкзак и шла в прихожую.

Но сегодня обходной маневр не сработал. Хася проснулась за час до будильника и, размышляя, что надеть, незаметно для себя оказалась перед зеркалом. Белесый утренний свет гладил округлые щеки, шею со складкой и мягкий живот, разливался по рыхлым бедрам, щекотал колени с ямочками. Хася распахнула шкаф и вытащила лифчик без косточек. Первое время после операции у нее почему-то страшно болела грудь – пришлось перейти на белье, которое больше прикрывало, чем поддерживало. Боль прошла, а привычка носить топики осталась.

Хася быстро натянула джинсы, просторную толстовку и захлопнула дверцу.

– Хася, ты встала? – позвала из-за двери мама.

– Да, мам!

Год назад она вскакивала, чуть не вприпрыжку бежала умываться, первая приходила на пары, занимала ближайшее место к доске и мечтательно раскладывала перед собой ручки разных цветов: синюю – для обычного текста, зеленую – чтобы подчеркивать важное. Правда, год назад она училась на отделении французской филологии, а не русского языка, куда ее запихнули после восстановления на факультете.

Какое-то время Хася пыталась убедить себя, что дело в этом. Надо перетерпеть первый курс, дождаться, пока отчислят кого-нибудь из французов, показать идеальное знание языка – и вуаля. Она вернется к своим и займется любимыми куртуазными романами.

Но прошло уже четыре дня с начала учебы, и Хася постепенно понимала: даже французский не вернет ту радость, с которой она раньше бежала на пары.

Почистить зубы, выпить с мамой кофе без сахара, позавтракать почти безвкусным творогом – она питалась диетически скорее по привычке, чем с реальной надеждой похудеть. Перед работой мама теперь читала отчеты коллег – за год ее повысили до финансового директора. Тщательно прокрашенные каштановые локоны падали на лоб, когда она склонялась к кипе пронумерованных листов.

Хася выскользнула из-за стола.

– Наелась? – спросила мама.

Хася кивнула.

– Как учеба? – Отодвинув отчеты, мама принялась чистить банан пальцами с аккуратным розовым маникюром.

– Хорошо.

– Тебе нравится?

– Конечно! – Пришлось добавить в голос бодрости, чтобы мама не расспрашивала дальше. – Я же этого хотела!

Хася вышла в коридор и, стараясь не смотреть в зеркало над тумбочкой, влезла в растоптанные ботинки.

– Пока, мам! – Она оделась и, нащупав в кармане куртки ключи, открыла дверь.

«Я же этого хотела», – беззвучно повторила Хася и закинула на плечо тяжеленный рюкзак.

***

Первой парой в пятницу стоял удивительно бесполезный предмет под названием «Библия и культура». Он был обязательным для студентов всех направлений, и в огромную первую поточку набилось полфакультета. В прошлом году Хася уже успела прослушать введение и первые главы Библии, но решила добросовестно ходить с самого начала. Мало ли, что она упустила?

Поточка напоминала амфитеатр: от массивного преподавательского стола в самом низу к потолку тянулись ряды узких парт и жестких лавок. Долго сидеть на них было больно, но Хася точно помнила, что год назад эти лавки казались ей самыми удобными в мире.

Преподаватель – седовласый дедулька с ястребиным взглядом из-под косматых бровей – сгорбился за столом, открыл выцветшие записи и начал лекцию еще до того, как все расселись. С третьего ряда Хасе было слышно его через слово.

– Извините, можно, пожалуйста, погромче? – донеслось сверху.

Бусины проницательных черных глаз заскользили по студентам.

– А ты садись ближе в следующий раз, – беззлобно ответил дедулька. Хася видела, как дрогнули его костлявые пальцы, сжимавшие дужки очков. – Вот и услышишь.

Лекция продолжилась. И сотворил Бог Небо и землю… и увидел Бог свет, что он хорош… Хася рисовала на краю прошлогодней тетрадки чахлый цветочек. С чего Бог взял, что свет хорош? Зачем было отделять его от тьмы?

И благословил их Бог и сказал: Плодитесь и размножайтесь.

Кончик ручки замер на недорисованном стебельке, и во рту стало кисло от привкуса алкоголя. Хася знала, что это иллюзия, она сейчас пройдет. Нужно только немного подождать.

Кислота растекается по небу, уходит в горло. Жидкость обжигает до самых легких, становится нечем дышать.

Позже Хася узнала, что это был абсент. Могла бы спросить. Могла вообще не пить – ее ведь никто не заставлял. Не обманывал.

Она сама виновата.

Ручка прижалась к мозоли на среднем пальце и уперлась в синюю точку на бумаге. Хася сглотнула и принялась конспектировать лекцию.

Заново.

***

В коридоре у седьмой поточки толпились первокурсники. Хася разглядела у одной девушки толстый том “Лингвистика. Основы”, который та прижимала к груди. Странно – в прошлом году учебник был другой. Этот – темно-синий, в супер-обложке, явно новый: в таком оформлении выходили монографии доцентов и сборники научных работ. Хася точно помнила, что год назад учебник назывался «Введение в языкознание» и едва не рассыпался в руках.

Она подошла к девушке – та была ее на голову выше, широкоплечая, в мужской белой рубашке с запонками – и спросила:

– Привет. Извини… А нам разве уже выдали список литературы?

Первокурсница опустила взгляд. Глаза у нее были ярко подведенные, черты лица – правильные, крупные, брови – густые и явно не выщипанные. Хася уже как-то видела ее на лекциях у русистов, но никак не могла вспомнить имя.

– Нет. Но у нас же Ольшевский ведет. – Девушка плотнее прижала к себе книгу. – Это его монография.

– Ольшевский?..

В прошлом году “Введение в языкознание” читал скучный дядечка лет восьмидесяти. Он кряхтел себе под нос и еле передвигался, а во время лекции открывал учебник и даже не скрывал, что попросту его пересказывает. И звали его точно по-другому.

– Он лингвист, – терпеливо ответила девушка.

– Да понятно, что не математик… – пробормотала Хася, пропуская косяк спешащих куда-то нимф в длинных платьях. Не иначе, с классического отделения. – А что про него известно вообще?

Любительница мужских рубашек любовно погладила учебник.

– Если у него не сдать итоговый на отлично, в лингвисты потом не попасть. Придется идти в литературоведы, – на последнем слове она презрительно выгнула бровь. – Он сам пишет всем рекомендации. Говорят, антирекомендации тоже.

Хася потерла переносицу. Преподаватель, который сам пишет кляузы на учеников? Ему, что, девяносто?

Дверь поточки открылась, и первокурсники повалили внутрь. Хася привычно вжалась в стену, пропуская остальных. В итоге, когда она наконец вошла, все места в центре и на галерке были уже заняты. Видимо, молва о кляузнике успела дойти до остальных, и сидеть на линии огня никто не хотел. Хася окинула взглядом узкие лавки и со вздохом опустилась с краю первого ряда.

В аудитории царил полумрак, огромные окна от пола до потолка большей частью закрывало тускло-белое полотно. Такие использовали обычно, чтобы приглушить свет во время показа слайдов. Хася с тоской глянула на уходящие под потолок ряды парт, за которыми уже расселись притихшие первокурсники. Перед некоторыми лежал синий учебник. В серединке Хася заметила пару свободных мест. Подумала было просочиться, но остановила себя. Придется для этого поднимать людей, протискиваться, извиняться… Ну его.

Хася достала из рюкзака тетрадь с прошлогодними лекциями и шлепнула на узкий стол. Не съест же он их на первой лекции, в конце концов.

В аудитории зажегся свет – так резко, что стало больно глазам. Гулко хлопнула дверь. У двери стоял мужчина в брюках и вязаной безрукавке поверх темной рубашки. Он был худой, сутулый, руки держал за спиной и оглядывал аудиторию равнодушным, но вместе с тем цепким взглядом, будто хотел навсегда запечатлеть то, что видел. Дольше всех его взгляд задержался на галерке, и Хася порадовалась, что не сунулась туда.

Ольшевский – а это, несомненно, был он – молча прошествовал к доске, взял мел и в полной тишине написал на ней большими печатными буквами: “Язык”. Когда он повернулся спиной к залу, стало видно, что волосы у него длинные и черные, собранные резинкой в тонкий хвост.

Ольшевский обернулся и, опершись на спинку ветхого преподавательского стула, без предисловий произнес:

– Что такое язык?

Голос у него был глубокий и хорошо поставленный, как у всех, кто привык вещать на большую аудиторию. Ольшевский снова вцепился взглядом в притихшие задние ряды и сказал:

– Язык – это система знаков.

«Он сам с собой разговаривает?» – подумала Хася, на глаз пытаясь определить, сколько преподавателю лет. Он точно был старше, чем все известные ей аспиранты, старше, чем парни из прошлогодней компании, но моложе маминого друга. А тому сколько – сорок? Сорок пять?

– Система знаков… – Ольшевский вернулся к доске и нарисовал четыре линии, отходящих от “языка”. – Служит для коммуникации, – он написал “коммуникация” так мелко, что Хасе пришлось сощуриться, чтобы разглядеть. – Имеет материальное выражение… Понимается и признается группой людей… Четвертый признак сообщите мне на следующем занятии. Теперь к функциям языка.

Он встал за кафедру на возвышении и принялся рассказывать про функции, которым обладал язык. Про словесный знак, знаковую природу и семантику, про структурированность и внутреннюю логику, которая должна быть понятна больше, чем одному человеку, а желательно группе, иначе освоить язык не получится… На элементах языка Хася перестала записывать и почувствовала, что ее клонит в сон. Надо будет тоже достать себе этот синий учебник. Если Ольшевский его написал, наверняка там должна быть вся информация.

В аудитории раздался звонкий щелчок. Ольшевский стоял с согнутой рукой и, судя по всему, только что щелкнул пальцами.

– Что за знак я вам сейчас подал? – спросил он, пристально оглядывая студентов.

Аудитория оживилась.

– Это знак “внимание”!

– “Посмотрите на меня”!

– Вы подзываете собаку!

Хасе показалось, что уголок рта Ольшевского дрогнул, но с ее места было толком не разглядеть.

– Еще?

– В Древней Греции щелчок пальцами использовался музыкантами и танцорами для поддержания ритма и назывался “аполекео”, происходящее от глагола “апокротео”, что дословно и значило «щёлкать пальцами», – раздался звучный голос из недр аудитории. Хася не стала крутить головой, но на говорящего обернулись все, а Ольшевский качнул подбородком, точно кивал сам себе.

– Отличный пример, – негромко сказал он. – Знает ли здесь об этом кто-то еще? – И тут же сам себе ответил: – Вряд ли. Знаю ли я об этом? Если да, то перед нами элемент хоть и тайного, но языка, который понимают минимум двое. Если нет, то молодой человек, возможно, не в себе или только что это выдумал.

Сверху возмущенно крякнули, но Ольшевский сделал неопределенный жест ладонью – дескать, помолчите.

– В древнегреческом действительно существовал глагол “апокретео”, а пальцами щелкали в основном для поддержания ритма в танце. Только в средние века жест получил дополнительную коннотацию привлечения внимания. Но нам сейчас эта информация нужна для иллюстрации основного признака языка как знаковой системы. Систему должны уметь распознавать другие люди. – Ольшевский сошел с кафедры и, заложив руки за спину, начал неспешно прохаживаться вдоль первого ряда. – Основное задание этого семестра: разбейтесь на группы и найдите, опираясь на полный перечень признаков из первой главы, новый язык в современном мире. В конце месяца будет коллоквиум, где группы представят свои выводы, – на этих словах Ольшевский, дойдя до края ряда, остановился, и Хася почувствовала едва уловимый свежий запах. Эвкалипт? Мята? Что-то похожее она вдыхала, когда подхватила гайморит.

Чтобы не смотреть на лицо преподавателя, она сосредоточилась на его руке – пальцы были тонкие, узловатые и почему-то красные, как будто обветренные.

– А можно не в группах? – спросил звонкий голос откуда-то слева, и Хася узнала девушку, прижимавшую к себе учебник Ольшевского.

Тот поднял голову, но не повернулся. Взгляд замер на выключателе у входа в поточку.

– Сколько человек в аудитории? Человек сто, полагаю, – Хася уже не удивилась, когда он ответил сам себе. – Сколько продлится коллоквиум, если каждый будет представлять свою тему в одиночку? Часов пять или шесть по самым лучшим предположениям.

– Но чисто теоретически можно? – продолжал напирать голос. – Не все же будут по-одному.

Хася вспомнила преподавателя прошлого года, древнего, как эта аудитория. Он бы наверняка выгнал наглую студентку. Или спросил фамилию, чтобы запомнить, кто посмел ему перечить. А Ольшевский вдруг сказал, не отрывая взгляда от выключателя:

– Компромисс. Группы от двух до пяти человек. Продолжим.

Хася пометила в тетради «от двух до пяти» и с облегчением выдохнула, когда преподаватель вернулся на кафедру, унося с собой запах болезни и трав.

***

После языкознания стоял семинар по литературоведению. Преподавательница пообещала разбирать в этом семестре тексты только самых современных авторов, а не всякий зашквар. Она так и сказала – “зашквар”, и Хася, чуть не задремавшая на вводной части, встрепенулась. Но потом речь пошла о предмете и методологии, и она снова погрузилась в сонное состояние. Мысли то и дело соскальзывали к заданию Ольшевского. Разве можно найти новый язык? Существует вроде какой-то искусственный – эсперанто, кажется? Но он не новый. Или им предлагается, как Толкину, создать все с нуля? Но ведь тогда единственным человеком, кто поймет эту систему знаков, будет автор. Может, поискать какой-то тайный язык? Говорят, в древних сектах был свой. А если это окажется разновидность латыни? Или народный диалект одного из древнегерманских языков? Хотя Ольшевский же сказал: найти в современном мире. Может, задание заведомо невыполнимо? Но тогда зачем давать его первокурсникам?

И отдельный вопрос – с кем его делать?

Хася сидела в углу небольшой аудитории и задумчиво разглядывала людей, которых весь учебный год должна была называть одногруппниками. Из двенадцати человек одиннадцать были девушки. Единственный парень сидел перед ней – узкоплечий, худой, в просторном полосатом свитере. За первой партой в ряд набились три подружки в модных пиджаках и стильных однотонных рубашках. Это, наверное, платницы – Хася слышала, что на русском отделении больше всего платных мест. Туда ссылали тех, кто недобрал баллы на романо-германском отделении или как Хася – вернулся из академотпуска.

За второй партой в самом центре аудитории, разложив перед собой пенал и маркеры для подчеркивания, заседала поклонница Ольшевского. Она слушала лекцию, сложив руки на груди и чуть откинув голову, точно мысленно проверяла все сказанное на верность. Хася подумала, что, пожалуй, немного завидует: она бы никогда не села в центр класса, не смотрела на преподавательницу в упор и уж точно не выкрикнула бы в поточке на сто с лишним человек, что хочет делать задание одна.

Будто почувствовав, что на нее смотрят, девушка обернулась. Хася тут же опустила глаза и принялась записывать лекцию, которую помнила с прошлого года почти наизусть.

За скучным литведом последовала скучная морфология русского языка. Бабулька с ежиком розоватых волос строгим голосом рассказывала про части речи, и на Хасю вдруг накатила тоска. Зачем она вообще вернулась на филфак? Мечтала заниматься куртуазными романами, а в итоге слушает про морфологию. Может, стоило выбрать что-то другое? Или вообще пойти работать. Даже мама сказала, что высшее образование в наши дни необязательно. Хоть в кафе иди официанткой – или одежду продавай, если хочется. Хуже ты от этого не станешь.

Но Хася знала, что станет. И дело было не в одежде, да и вообще не в работе. Просто она так хотела этого. Специально учила французский. Сдавала ЕГЭ, хотя ЕГЭ по французскому сдать почти нереально. С таким трудом поступала на ромгерм, чтобы в результате оказаться в аудитории, где им говорят, что кроме существительного и глагола в русском языке есть прилагательное, числительное и местоимение.