У самого края

– Какую же? – без особого интереса, из чистой вежливости спрашиваю я.

– Фотографию он взял, сукин сын! Ее фотокарточку! Ну а потом, как только это явленьице было мною установлено со всей очевидностью, остальная операция, сам понимаешь, заняла считанные дни. Живо нашелся отвергнутый убитой ревнивец. Офицер бывший, трофейный «Вальтер» в дело пустил, подлец…

Он снова умолкает, что-то сосредоточенно чертит на листе бумаги и говорит:

– Послушай, Андрей, – спрашивает, как бы, между прочим. – А все-таки какова твоя рабочая версия.

– Убийство.

– Только и всего? Мне почему-то кажется, что больше… Убийство с последующим самоубийством. Пили вместе, потом поскандалили. Потом он ее задушил. И, напугавшись содеянного, покончил собой.

Солодов резко откидывается на спинку кресла, снова закуривает. В кабинете становится совершенно сизо от дыма.

– Можно, – не выдерживаю я, – открыть окно.

– Ага, – отвечает он равнодушно. – Давай-ка мы с тобой, Нечаев, коротенько проиграем твою версию. Значит, ты – Георгий Стефанович. Ты только что убил жену. Входи в его шкуру. А я буду задавать вопросы. Поехали?

Это – один из любимейших приемов Солодова, его знаменитая «игра». И, несмотря на кажущуюся простоту, она частенько приносит немалую пользу в наших делах. Потому я и киваю головой в знак согласия.

– Начали?

– Да.

– Итак, ты задушил жену. Решаешь покончить собой. Твои действия?

– Иду на кухню и допиваю водку. Для храбрости, как все в подобных случаях. Оттуда топаю в ванную комнату.

– Стоп, братец кролик! Почему это в ванную? Почему ты не можешь совершить задуманного в зале или спальне?

– Рядом с покойницей? Покорнейше вас благодарю. Да, может быть, мне неприятно даже после смерти лежать рядом с ней? Мы ведь и при жизни давно спали в разных комнатах, до такой степени она мне осточертела! Если бы я скрылся с места преступления, поверьте совести, ее фотографию не взял бы, даже под угрозой смерти!

– Вполне допускаю. Но почему тебе понадобилась именно ванная комната? И почему ты напустил в ванну воды?

– Напустил, чтобы дело было вернее. Если удара ножом окажется недостаточно, захлебнусь.

– А почему орудием совершения преступления ты выбираешь именно нож?

– Ружья у меня нет. К сожалению, в обществе охотников и рыболовов не состою.

– Все-таки, может быть, веревка для тебя оказалась бы надежнее?

– Я – ветеринар, следовательно, ножом пользуюсь лучше, нежели веревкой. Мне ведь приходилось и препарировать, и забивать животных. Кроме того, прошу не забывать, что я уже в достаточной мере пьян.

– Так, так. Довольно логично. Значит, – Солодов решительно выходит из «игры», – значит, ты выдвигаешь в качестве основной своей версии убийство?

– Да, пока во всяком случае. Вспомните показания свидетеля: Назаренко открыто угрожал жене убийством.

Солодов улыбается:

– Да, об этом я совсем забыл. Но только ведь никак нельзя сбрасывать со счетов одну старую истину. Бояться следует не того, кто публично вопит «Держите меня, я сейчас зарежу этого человека!». Бояться надо того, кто идет тебе навстречу, молча, но с ненавистью в глазах. Этот может и зарезать.

– Не сбрасываю со счетов и подобный вариант. Впрочем, честно признаюсь, считаю наш разговор пока что беспредметным: эксперты до сих пор не сказали своего последнего слова.

– Да, – поднимается Солодов, – пойдем-ка мы в порядке прогулки наведаемся к Железнову. Он хвалится, что нашел в квартире Назаренко великое множество самых разных отпечатков. Посмотрим?

Железнов только молча кивает головой в ответ на приветствие. Мы усаживаемся и начинаем старательно разглядывать сильно увеличенные и усиленные отпечатки пальцев. Сначала – несколько эталонных – они взяты у трупов. У мужа – самый простой завитковый узор, у жены – так называемая «улитка».

Железнов, дав нам волю полюбоваться ими, заменил снимки новыми. И я уже без всякого эксперта безошибочно определяю: это – его, а то – ее. Но вот передо мною появляется третий вариант отпечатков – спираль.

– Откуда? – спрашиваю.

– С дверной ручки в ванную.

– Чей?

– Капитана Зайцева. Таких много.

Я тяжко вздыхаю: вечно Зайцев оставляет свои пальчики там, где они совсем нежелательны! Иван Николаевич, понимая мое возмущение, сочувственно улыбается.

– А это чей!? – теперь я вижу отпечаток с новым видом рисунка папиллярных линий большого пальца – изогнутая петля.

– А этот – ваш, – коротко и убийственно вежливо отвечает Железнов. – С поверхности шкафа. Таких тоже много. Еще больше, чем зайцевских.

Солодов крепко хлопает меня по плечу, так, что стул, на котором я восседаю, противно взвизгивает от перегрузки.

– Еще есть какие отпечатки? – осведомляется он, желая поскорее покончить с неприятным для меня разговором.

– Только разновидности уже вам известных.

Обескураженный и до нельзя расстроенный, Солодов идет по коридору рядом со мной, внимательно глядя себе под ноги.

– Ничего, братец кролик, – говорит он. – Следы ведь свойственно оставлять не только преступникам, но и порядочным людям тоже. Не боги мы, чай, не ангелы! По воздуху не летаем, и предметы, к сожалению, передвигаем не взглядом, а просто руками…

Мы снова возвращаемся к нему в кабинет. Там, поджидая нас, уже сидит Зайцев, на которого я смотрю с известной долей сочувствия.

Иван Николаевич степенно усаживается в кресло, нажимает на кнопку звонка:

– Заключение медицинской экспертизы по делу Назаренко готово? Очень хорошо, прошу вас принести. Сейчас.

– Что ж, орлы, – покровительственным тоном говорит он, – ваша версия, кажется, находит свое подтверждение, если исключить из числа подозреваемых лиц ваши особы, то никаких других посторонних отпечатков в квартире не обнаружено. Так что вполне вероятным кажется убийство с последующим самоубийством. Лично я больше не вижу в том ничего невероятного. Поэтому давайте-ка мы и примем данную версию в качестве отправной.

– Не надо.

Все втроем мы поднимаем взгляды Субботину – ведь это она произнесла «не надо». А она почему-то смотрит на меня, только на меня одного. И в ее выразительных калмыцких глазах я явственно читаю… да, черт меня побери! – я читаю в них сочувствие, даже жалость по отношению к себе.

– Ну, Мариночка, – Солодов словно не замечает моей растерянности. – Что там у тебя? Выкладывай, дорогуша.

– Вот заключение, – она протягивает Солодову папку.

– Суть которого, дорогуша? – спрашивает он почти ласково.

– Суть которого заключается в том, что Назаренко не мог нанести себе подобную ножевую рану, ставшую причиной его смерти. Для этого ему бы пришлось поднять левую руку, вот так, – она высоко поднимает руку. Легкий рукав падает, обнажив загорелую красивую руку до самого плеча. Зайцев больно толкает своим смазным сапожищем под столом. Но мне сейчас не до Субботиной, не до цвета ее загара.

– Почему же, – возражаю я. – Почему же он не мог и поднять руку, коли таково было желание покойного?

Марина улыбается на мой вопрос, несколько даже виновато.

– Понимаешь, Андрей, – отвечает она, – направление удара… Словом, если бы он ударил бы себя сам, трасса, оставленная в теле лезвием ножа, должна была бы пройти несколько выше и обязательно отклониться в сторону спины. Она же проходит вверх с отклонением в сторону груди. А это, как ты понимаешь, значит, что Назаренко ударили ножом сбоку, несколько снизу. Рука его в момент удара оказалась поднятой. Возможно, он пытался защищаться, оказать сопротивление нападавшему на него убийце… Ну, это уж дело не мое.

Я слышу в собственных ушах какой-то подозрительный звон. Вероятнее всего, это разлетаются на мелкие осколки хрупкие стекляшки только что столь блестяще разработанной мною версии.

Иван Николаевич только удовлетворенно кивает головой, словно ничего другого услышать он и не надеялся.

– Спасибо, Мариночка! – говорит он. – Большое спасибо! А что скажешь насчет супруги?

– Удушение. Тут сомнений никаких быть не может. Вскрытие показало застой крови в голове, перелом подъязычной кости и гортани. Кровоизлияния в мышцах находятся слева от гортани – именно там, вероятнее всего, лежал большой палец правой руки убийцы. В легочной плевре пятна Тардье, какие бывают только у людей, очень быстро задохнувшихся. Ее, конечно же, задушили.

Иван Николаевич вздохнул.

– Да, – сказал он, и мы с Зайцевым перемигнулись, почувствовав, что старик, кстати, в совершенстве знающий историю всей мировой криминалистики, садится на своего любимого «конька», – да, это факт, не подлежащий сомнению. Кстати, други мои, наши с вами предшественники на ниве криминалистики не имели многого из того, чем мы располагаем мы сегодня. Но они были великими тружениками, хотя каждое их достижение, на которое мы зачастую опираемся и сегодня, стоило им титанических трудов. Румын Минович, к примеру, проверял свои теоретические соображения о состоянии и чувствах повешенного на самом себе. Да, да! В 1904 году он вешался несколько раз, и помощники вынимали его из петли бездыханным. Вот видите, нам хоть этого делать не надо… А вы слышали о деле Вебер?

– Кажется, – неуверенно мямлит Зайцев. – А может, я ошибаюсь, что-то путаю…

– Напрасно путаешь, – нравоучительно поднимает палец кверху Солодов. – В 1905 году француженка Вебер, одержимая приступами садизма, задушила несколько детей своих ближайших родственников. Тогда, как вы понимаете, следователи не располагали еще знаниями, которыми мы с вами вооружены теперь. И они не смогли доказать, что преступления в действительности имели место. Но в 1908 году Анна Вебер призналась в их совершении добровольно. И, попав в так долго тосковавшую по ней тюремную камеру, задушила себя сама, своими собственными руками! Может быть, кто знает, при этом она испытывала какое-то подобие наслаждения… Да, дорогие мои коллеги! Мы с вами должны быть достойны великой и славной памяти наших предшественников. И потому должны раскрывать преступления безошибочно, точно и быстро. Вы слышите меня: точно и быстро?

Солодов перевел дух, несколько виновато посмотрел на Субботину:

– Ну вот, опять завелся… Спасибо тебе, Мариночка, большое спасибо. Ты свободна, голубушка. А я продолжу еще беседу с этими вот молодыми людьми.

Мы остаемся одни. Иван Николаевич долго копается в одном из многочисленных ящиков своего гигантского стола, а потом, наконец, достает из него какие-то бумажонки.

– Я так просто, – говорит он, – между делом, поинтересовался личностями убитых в институте вакцин и сывороток, где они оба когда-то работали. Как ни странно, а отзывы о нем намного лучше, нежели о ней. Она, как свидетельствуют сведущие люди, – баба-пила, каких, к сожалению, на святой и грешной Руси великое множество. А он – обаятельный трудовой человек, пользовался в коллективе уважением, его даже в профком несколько раз избирали. Фронтовик. Несколько лет назад спас тонущего мальчишку. Тот выбрался на лед, чтобы покататься на коньках, а тот возьми да тресни. Потом Назаренко даже в больницу к мальчишке наведывался. А пить он начал уже на пенсии, после того как остался в квартире наедине с женой, когда дочери разъехались. Но в общем и целом, я думаю, он вряд ли способен на убийство.

Если бы мне вылили в этот момент на голову ведро ледяной воды, я, кажется, был бы искренне благодарен сделавшему это человеку! Но воды на темечко никто не лил, и я почувствовал, как уши мои загораются двумя красными стоп-сигналами, и даже как будто становятся несколько длиннее, как у всем нам хорошо известного животного.

– Да, – не желая замечать моего состояния, продолжает Иван Николаевич, – все мы грешим порою тем, что воспринимаем того или иного человека, как бы это сказать… несколько однобоко, что ли. Раз закладывает за воротник – значит, нечего в нем и искать хорошее. А ведь в каждом из нас есть как положительный, так и отрицательный заряд. И нам пренебрегать ни тем, ни другим никак не пристало. Иначе не будет гореть лампочка нашего мышления, будем словно слепцы бросаться из стороны в сторону, спотыкаясь и падая в темноте!

Когда Солодов переходит на подобный, несколько возвышенный стиль разговора, это значит, что он очень и очень чем-то недоволен. Впрочем, сейчас это прекрасно читалось и по выражению его лица.

Молчание наше после произнесенной стариком тирады затягивается, слышно, как противно жужжит в кабинете одинокая муха, до сих пор еще не вытянувшая ноги от солодовской «Астры» и полного отсутствия хоть чего-то съестного.

– Вот что, – изрекается наконец Иван Николаевич. – Нужно, я полагаю, провести повторный осмотр места происшествия. Необходимо все это сделать без промедления, прямо сейчас.

– Проведем, – киваю я. – Только позвольте вначале ознакомиться с вашими записями.

Солодов протягивает мне пару листков, исписанных вкривь и вкось его бегущим и падающим влево почерком:

– Разберешь?

Он не знает, что нужда всему научит, даже разбирать его немыслимые, неповторимые каракули.

Читаю. Все то, о чем он только сейчас нам говорил. В самом конце – короткая фраза: «В день ухода на пенсию гр. Назаренко сослуживцами был подарен портфель с серебряной гравированной монограммой».

Я останавливаюсь, словно громом пораженный.

– Да, – говорит Солодов снова, словно желая убедит самого себя в справедливости принятого решения. – Без повторного осмотра никак не обойтись. Вдруг преступник и вправду взял себе на память какую-нибудь «фотокарточку»?

– Взял, – сердито отвечаю ему я. – Конечно, взял!

– Откуда знаешь, – поднимает в удивлении густые белые брови Солодов.

Я тычу пальцем в его же каракули, и он мгновенно понимает все.

– Портфеля, стало быть, вы в квартире не нашли? Тогда идите и установите, что именно унес преступник в этом портфеле. Сам по себе он ему не нужен! Поди, он уже и поистрепался от времени, лоска товарного не имеет. Значит, он понадобился преступнику просто как упаковка, тара. А вот что он туда упаковал, пожалуйста, и установите! За то вы деньги получаете. Ели надо, возьмите еще в помощь моего следователя Сергеева, он сейчас относительно свободен, а это дело, как вижу, никакого отлагательства не терпит. Вопросы ко мне?

Стоит ли говорить, что, получив одну за другой сразу три сокрушительных нравственных оплеухи, я чувствую себя не совсем в своей тарелке. И даже того не в своей, что стоящий у окна в коридоре Субботиной приходится окликнуть меня по имени дважды, чтобы я не прошмыгнул мимо.