Сорвавшийся союз. Берлин и Варшава против СССР. 1934–1939

Яков Алексейчик

Сорвавшийся союз. Берлин и Варшава против СССР. 1934—1939

© Алексейчик Я.Я., 2023

© ООО «Издательство «Вече», 2023

Молчать грешно…

Родная тетя моего отца – для нас бабушка Ульяна – уходила в мир иной через двадцать лет после войны. Будучи уже без сознания, она повторяла одно и то же имя: «Верка! Верка! Верка!» Мама рассказала нам, тогда тоже еще детям, что Веркой звали внучку Ульяны. Бабушка, муж которой погиб в рукопашном бою с немцами еще в начале Первой мировой, два ее сына, невестка и Верка жили в одном доме. Жили бы и дальше, но пришла война. И опять с немцами. Их хата стояла рядом с лесом, к ее хозяевам по ночам стали наведываться сначала красноармейцы-окруженцы, продвигавшиеся на восток, потом партизаны. Им надо было знать, где на данный момент находятся оккупанты, а иногда и просто перекусить. Однажды бабушка вознамерилась сходить в соседнюю деревню посмотреть, что там с домом племянника, ушедшего в партизанский отряд. Верка хотела пойти с бабушкой, но девочке было всего несколько лет, а топать только в одну сторону предстояло почти пять километров. Ульяна торопилась, потому отказалась брать малышку. Та плакала, цеплялась за юбку. Бабушка не стерпела, шлепнула ее по попке и ушла быстрым шагом. Вернулась ближе к вечеру и вместо своего дома увидела пепелище, а на расположенном поблизости кладбище – тела расстрелянных родных ей людей. Убитая Верка лежала на своей маме, которая, даже будучи мертвой, обнимала дочку окровавленной правой рукой, пробитой несколькими пулями. Мама рассказывала, что после похорон бабушка Ульяна пошла в Дрогичин к командиру местной полиции, добилась, чтобы он свел ее с главным в районе гитлеровцем и потребовала, чтобы тот расстрелял и ее. «Сама подохнешь, старуха!» – перевел полицай ответ немца и вытолкал ее на улицу. «Старухе» было немногим больше пятидесяти. Оставшиеся двадцать лет жизни бабушка Ульяна не могла простить себе, что не взяла тогда малышку Верку с собой.

Наша мама о той войне вспоминать не любила. Слово «немец» портило ей настроение. По ночам сквозь сон она временами вскрикивала: «Спасите! Помогите!» Отец, недавний партизан, начинал негромко чертыхаться, что «опять поспать не даст», но чаще говорил ей: «Успокойся! Здесь только женьковцы!» Женьковцами в наших местах называли и продолжают называть бойцов партизанского отряда, создателем и командиром которого был Женька – двадцатилетний лейтенант Красной армии Евгений Макаревич, попавший в окружение на белорусских территориях. Теперь в Дрогичине его имя носит одна из улиц. После слов о женьковцах мама затихала, если же просыпалась, то они смеялись – тихонько, чтобы не разбудить детей.

Иногда она все-таки рассказывала, как спасались от немецких и полицейских облав в болотистых зарослях, которые местные жители называли Магделиной лозой. Стояли чуть ли по пояс в воде, а по насыпи выкопанного перед войной канала, покрикивая: «Штоп! Хальт! Нах хауз!» – постреливая по густым кустам, ходили те, о которых ей не хотелось вспоминать. Мама на всю жизнь запомнила эти слова. На руках у нее во время тех прятаний была сестренка Любка, родившаяся через полгода после начала войны, а ее братика-двойняшку Васю держал старший брат Иван. Дети многое уже понимали и при словах «Тихо, немцы!» – вспоминала мама, замолкали немедленно. Мамин дедушка Максим однажды отказался уходить из дома, чтобы спастись от карателей, потому сгорел вместе со своей избой. Потом кто-то из полицаев, пособлявшим фрицам, рассказывал, что когда они подошли поджигать его хату, дед, уразумев, к чему идет дело, отказался выходить из своего дома, опустился перед иконами на колени и стал молиться. Останки его тела сельчане доставали из-под недогоревшей балки.

В августе 1944‑го, буквально через месяц после того, как пришли наши, маминого брата Ивана призвали в армию. В январе 45‑го мамина мама, моя бабушка Ольга, получила сообщение, что ее сын Иван Старинович в декабре 1944 года пропал на фронте без вести на территории Польши. За каких-то два месяца до печального извещения о сыне погиб ее муж – мой дедушка – Василий. Случилась смерть в лесу, где он помогал соседу заготавливать бревна для нового дома – взамен сожженного немцами. Спиленная сосна вдруг стала падать на тех, кто ее сваливал. Дед Василий увернуться не успел. И вот снова – трагическая весть. Бабушка сразу слегла. Занавесила черной материей окна в доме и лежала почти недвижимо. Дети не знали, что делать. Рыдали. На третьи сутки Ольга Сидоровна поднялась, сняла ткань, закрывавшую окна, опустилась на колени перед иконами, а после молитвы сказала тихим голосом: «Надо попытаться жить, детки». Под ее опекой оставалось восемь душ, в большинстве своем – еще малолетних.

Где-то через год стали возвращаться домой сельчане, дошагавшие кто до Вроцлава, кто до Будапешта, кто до Вены, кто до Берлина. Двое из них служили в одной части с Иваном. Они и рассказали, что с ним произошло. Иван был связистом. Когда искал очередной разрыв провода, громыхнула мина. Придерживая руками вываливающиеся из живота внутренности, он сумел добраться до медсанчасти, в которой уже пребывали его земляки, тоже раненые, но не столь тяжело. Назавтра умер от потери крови. Земляки-соседи похоронили его около польского города Радом. Было Ивану 20 лет.

Примерно в то самое время, когда Ольга Сидоровна получила печальное известие о сыне, одногодок Ивана Стариновича, уроженец Луганщины младший лейтенант Иван Евенко вступал в командование взводом пехоты в пятой стрелковой роте 1196‑го стрелкового полка 359‑й ордена Ленина стрелковой дивизии 1‑го Украинского фронта. Он уже был довольно тертым бойцом. Повоевал сначала с винтовкой в руках, которая, как утверждал, с примкнутым штыком была почти такого же роста, как и сам солдат. Потом ему вручили ручной пулемет. Спустя еще некоторое время штабисты обратили внимание, что у молодого бойца за плечами восемь классов средней школы, и направили его на офицерские курсы. Личным составом вверенного ему взвода, в котором преобладали люди постарше нового командира, он был встречен не очень-то приветливо. В блиндаже за перегородкой из плащ-палатки младший лейтенант слышал их суждения, из которых вытекало, что «этот молодой нас быстро положит». Он же, получив боевой приказ, пригласил понюхавших пороху в разных ситуациях сержантов, чтобы посоветоваться, как выполнять задачу, чем и начал располагать к себе бойцов, а в начавшихся боях показал подчиненным, что во фронтовом деле он не салажонок. Всю жизнь, как награду для себя, вспоминал эпизод, случившийся в германском городе Бреслау, который теперь является польским Вроцлавом. Шел штурм очередного дома. Прижимаясь к стенке, взводный добирался к пролому в ней, чтобы швырнуть туда гранату. И попал под прицел снайпера. Пуля стукнула чуть выше головы. Услышав ее удар, Иван машинально осунулся на землю. Весь взвод закричал: «Младшого убило!» И рванул к нему. Но он вскочил, крикнул: «Я живой! За мной!» Солдатский порыв превратился в атаку. Дом был взят.

Младший лейтенант Иван Евенко в долгих и изнурительных боях за Бреслау успел несколько дней покомандовать и ротой, приняв ее после выбытия из строя своего непосредственного начальника. При штурме очередного дома и сам нарвался на взрыв упавшей мины, когда бежал на помощь раненому соседу – тоже ротному командиру. Получил сразу восемь осколков, два из которых в левой руке носил до конца своих дней. День Победы встретил в госпитале. Демобилизовавшись из армии, он остался на жительстве в белорусском Полесье – в деревне Бродница в Ивановском районе, который соседствует с моим Дрогичинским. Еще будучи на службе, но уже в Бресте, он пришел поздравить с днем рождения одного из своих коллег-офицеров, кстати, тоже Ивана, да еще и Ивановича, только родившегося на Кубани и уже успевшего жениться на белоруске Надежде из той самой Бродницы. К ней в гости приехала ее младшая сестра Мария, недавняя партизанка отряда имени Лазо. За столом она сидела в платке, плотно облегавшем голову. Иван, улучив какой-то веселый момент, стянул платок с головы Марии. Она же разрыдалась, так как недавно переболела тифом и была острижена наголо. Тот вечер связал их на всю жизнь.

Теперь мой дядя рядовой Иван Старинович и мой тесть младший лейтенант Иван Евенко уже «еси на небеси». Возможно, даже общаются их души. Поскольку нынче «им сверху видно все», оба Ивана, как и все их товарищи, громившие гитлеровцев, глядя из иного мира на оставленные ими земные просторы, конечно же, поражены картинами, которые видят именно там, где шли под пули, чтобы Вроцлав, Варшава, Люблин, Краков, Познань стали польскими городами, а не германскими. Даже в кошмарном окопном сне им тогда не могло присниться, что на территориях, откуда они изгоняли гитлеровцев, спасая от оккупации тамошних обитателей, потомки спасенных начнут приравнивать их к убийцам маленькой Верки и ее родителей, к тем, кто кто заживо сжег деда Максима, кто полагал лишним пребывание на этой планете целых народов и планово стремился к их ликвидации. Для ныне живущих смотреть на подобное молча означает поступаться личным достоинством, ибо мы есть на белом свете благодаря победе в той войне. Иначе не было бы ни белорусов, ни украинцев, ни русских, ни евреев, ни поляков… Такое молчание – знак большого греха. Потому начинаю отвечать тем, кто превратил свою так называемую историческую политику в истерически-очернительскую. У меня для этого много и личных оснований. В Великой Отечественной войне погибло семь моих родственников. И только один из них – Иван Старинович – был солдатом.

Автор.

Г. Минск

Они виноваты, что Польша не погибла?

Оба Ивана и их товарищи, разумеется, не могли не обратить внимания на мероприятие, прошедшее на площади имени маршала Пилсудского в Варшаве 1 сентября 2019 года и посвященное 80‑летию начала Второй мировой войны. На том плацу руководство Речи Посполитой громогласно заявило соотечественникам, гостям, соседям, а заодно живым и мертвым бойцам, носившим красноармейскую форму, а также их потомкам, что с приходом Иванов на польскую территорию в 1944–1945 годах освобождение для поляков не наступило. Мол, нацистскую неволю сменила советская, Вторая мировая война для поляков не закончилась 9 мая 1945‑го, а продлилась до 1989 года – полсотни лет, ставших, как прозвучало в официальных польских речах, периодом сплошных мучений для надвислянских обитателей.

Вообще-то «оповещение» такого рода не было неожиданным. Подводившие к нему настроения разогревались в этой стране уже много лет. Как свидетельствовал посол России в Речи Посполитой Сергей Андреев, к тому празднеству, что состоялось на площади имени Пилсудского, в Польше было уже снесено 427 памятников советским воинам. Их «устранение из публичного пространства», как специально отмечено в польском законе о декоммунизации, объяснялось тем, что они символизировали «советское доминирование в Польше в послевоенный период». Не избежал сноса в городе Пененжно Варминско-Мазурского воеводства даже памятник генералу армии И.Д. Черняховскому, командовавшему 3‑м Белорусским фронтом и погибшему именно в этих местах 18 февраля 1945 года. Как утверждают ныне многие авторы, этот выдающийся полководец, которому на момент гибели не исполнилось и тридцати восьми лет, всего несколько дней не дожил до получения звания Маршал Советского Союза.

В ответ на заявление посла Российской Федерации, что Польша нарушает «российско-польское межправительственное соглашение от 1994 года о захоронениях и местах памяти жертв войн и репрессий», из уст варшавских политиков зазвучали слова, что договор касается только кладбищ. Однако уже не является секретом, что не избежали вандализма и многие могилы советских солдат, например в городе Еленя-Гура. Отнюдь не случайно сотруднику Российского института стратегических исследований Олегу Неменскому пришлось констатировать, что в современной Речи Посполитой «существует общественный консенсус по этому поводу, и большинство поляков действительно поддерживает действия властей». В рамках такого консенсуса, «любой гражданин, который осознал, что ненавидит Россию, может пойти на то или иное кладбище и устроить там акт вандализма». Речь он вел о кладбищах, называемых в Польше советскими, хотя словосочетание «вандализм на кладбище» трудно вообразимо по отношению к любому обществу, относящему себя к цивилизованным.

Но есть и другие весьма важные аспекты этой проблемы. Как минимум, два. Далеко не все погибшие на той войне нашли последнее упокоение на кладбищах. В частности, те, кто числится пропавшим без вести. Таковых много. В книге «Память», посвященной моему родному Дрогичинскому району на белорусской Брестчине, названы места захоронения 1398 павших на фронтах воинов-земляков, из которых 609 погибло в Польше. Почти половина. Однако еще 767 – более трети от общего числа не вернувшихся с войны – значатся пропавшими без вести. Если исходить из того же соотношения, то не исключено, что с половиной убывших неведомо при каких обстоятельства случилось такое тоже в боях за Польшу. Кроме них надо помнить и об умерших в концентрационных лагерях на территории нынешней Речи Посполитой плененных красноармейцах, тела которых были сожжены в специальных печах. Где рассеян их пепел, известно лишь Господу. Их же было свыше миллиона, как утверждают исследователи, даже больше, чем погибших в боях при освобождении Польши. Так можно ли обойтись без памятников-символов? Ответ напрашивается сам собой. Слава Богу, отмеченный Олегом Неменским консенсус не охватывает все 100 процентов польского населения. Есть в современной Речи Посполитой и сообщество «Курск», которое «и в судах и на полях» борется за сохранение памятников советским бойцам, ремонтирует и восстанавливает их. В 44 случаях ему это удалось, однако руководитель сообщества Ежи Тыц признает, что из почти 600 объектов такого рода, наличествовавших в Польше на конец 80‑х, теперь вряд ли осталось более сотни.

Параллельно в течение как минимум двух десятков лет в Польше разогревался проект сноса еще одного памятника. На сей раз архитектурного, притом весьма большого, появление которого тоже связано с «советским оккупантом». В отличие от Гитлера, создававшего на польских землях концентрационные лагеря, «оккупант Сталин» подарил столице Речи Посполитой Дворец польской культуры и науки, ставший по-настоящему уникальным сооружением. И самым высоким зданием в Варшаве – 237 метров, и наиболее объемным – 817 000 кубических метров внутреннего пространства. Его общая площадь – 123 084 квадратных метра – более двенадцати гектаров. В нем находится 3288 никогда не пустующих помещений. Во Дворце польской культуры и науки размещаются весьма важные институции. В их ряду – Музей техники и Музей эволюции, находящиеся в ведении Польской академии наук, театры – драматический и кукольный, а также киноструктуры, высшие учебные заведения. Там же расположен Президиум самой Польской академии наук, Высшая аттестационная комиссия. Есть в нем и зал конгрессов, способный вместить 3000 человек, дворец молодежи с большим бассейном, книжные магазины, рестораны.

Процесс дарения дворца начался в 1952 году. Правда, презент мог быть иной: метро, клинический городок, жилой квартал. Поляки выбрали дворец. Современная польская пресса отмечает, что московский архитектор Л.В. Руднев, широко известный к тому времени в СССР и за его пределами как автор главного здания-ансамбля Московского государственного университета, которое во всем мире считается выдающимся зодческим творением, создал на этой же основе пять проектов. Поляки выбрали наиболее высокий вариант. В процессе согласования они попросили добавить еще и помещения для театров, зал конгрессов. Соответственно, росла и высота здания. На сей счет появлялся в польских СМИ и такой любопытный эпизод: «Для определения высоты объекта российские и польские архитекторы собрались у Силезско-Домбровского моста на правом берегу Вислы. На оси будущей высотки летал небольшой самолет, тянущий за собой шар. Стоявшая у моста группа имела контакт с пилотом. Поначалу шар летал на высоте 100 метров, затем все выше – 110, 120. Русские с Рудневым решили, что 120 метров вполне достаточно для самой высокой точки в городе. Поляки с руководителем группы уполномоченным по делам строительства дворца и одновременно главным архитектором Варшавы Юзефом Сегалином стали требовать «Выше!» после каждых очередных 10 метров поднятия шара. В результате высота главной башни определена была в 120 метров, башенка – 160 метров, плюс игла – 230 метров».

Никому, кроме поляков, столь значимых презентов Сталин не преподносил. Созданием огромного подарка занималось «3500 российских рабочих, которые жили в специально для них построенном жилище с кинозалом, столовой и бассейном». Строительство Дворца польской науки культуры в Варшаве длилось с 2 мая 1952 по 22 июля 1955 года. Высотка «с самого начала возводилась как дар советского народа народу польскому». Через два дня после смерти советского вождя – 7 марта 1953 года – совместным постановлением Государственного Совета и Совета Министров Польской Народной Республики еще недостроенному зданию было дано название «Дворец культуры и науки имени Иосифа Сталина». Постановление подписали председатель Совета Министров ПНР Болеслав Берут и председатель Государственного Совета Александр Завадский. Тогда они вряд ли предполагали, что со временем имя «вождя всех народов» превратится в несмываемое пятно для огромного здания, предназначенного быть символом дружбы, а само оно будет настоящим камнем преткновения для польского общества, притом – в политическом смысле – камнем ничуть не меньших размеров, чем сам дворец.

Как отметил польский историк и журналист Марцин Саланьски, после того, как «много гминных (местных. – Я.А.) самоуправлений решилось на снос памятников, славящих Красную армию и ее солдат», краковские комбатантские организации «в ответ на громкое празднование дня рождения дворца, призвали тогдашнего президента Варшавы Анну Гронкевич-Вальц отметить 60‑летие сдачи здания в эксплуатацию решением о сносе архитектурного монстра, напоминающего полякам, что они – невольники Советов». Это означало, что предлагалось убрать огромный комплекс к 2015 году. И та «краковская инициатива» не стала простым сотрясением политического воздуха, вскоре она получила поддержку на самом высоком государственном уровне. Одним из первых ее поддержал нынешний премьер, а в те дни вице-премьер и министр финансов Матеуш Моравецкий. Такую же точку зрения высказал вице-премьер, он же министр культуры и национального наследия Петр Глинский. Поддакнул ему тогдашний министр иностранных дел Радослав Сикорский, которому на месте дворца привиделся большой парк с глубоким озером. Заместитель министра национальной обороны Бартош Ковнацкий, пребывая в эфире станции «Радио ZЕТ», в ответ на вопрос, можно ли взорвать дворец, сразу же заявил, что это были бы «прекрасные учения, прекрасная школа для наших солдат», но высказал сожаление, что «объект включен в реестр достопримечательностей». Матеуш Моравецкий, став уже премьером Речи Посполитой, уточнил, что мечтает об этом сносе целых сорок лет – с самого детства. Появился же он на белый свет уже после завершения строительства дворца в том самом городе, в котором младший лейтенант Иван Евенко со своим взводом упорно дрался за превращение его из немецкого Бреслау в польский Вроцлав.

Несмотря на время от времени звучавшие в Польше суждения, что это «абсурдный замысел», которому нет никакого оправдания, что не надо «сходить с ума, ведь в таком случае придется снести половину Варшавы, отстроенную во времена коммунизма», как выразился представитель правления самого Дворца культуры и науки Себастиан Вежбицкий, можно с большой долей уверенности говорить, что сносу здания помешал только один фактор: высокая стоимость затеянного мероприятия. Специалисты, совершившие прикидочные подсчеты, схватились за голову, так как, «к несчастью помышляющих о разрушении, дворец культуры построен на зависть основательно». На его возведение использовано более 40 миллионов штук кирпича и 26 тысяч тонн стали. Плюс бетон, плиты перекрытия, облицовочный мрамор и не только мрамор. Получилось, что в случае сноса, как подсчитал, например, Адам Стемпень, придется вывезти до 300 тысяч тонн грузов. И если даже четырехосный грузовик может принять в свой кузов 17–20 тонн, сколько же понадобится таких машин? Тысячи, даже десятки тысяч достаточно мощных автомобилей. Сколько предстоит сделать рейсов? Какие заторы повлечет появление грузовых колонн на варшавских улицах? Как долго все это продлится? Некоторые прожектеры предложили провести специальную железнодорожную колею, но тогда надо определить нужное количество грузовых вагонов. При любом варианте лишь на первом этапе, пришли к выводу эксперты, на затеянное потребуется почти миллиард злотых – примерно, 300 миллионов долларов. Но многие аналитики заявили, что названная цифра расходов является минимумом. В реальности же они могут быть в четыре раза больше – свыше миллиарда долларов, а не злотых. Затем, конечно же, потребуются огромные вложения в новое строительство на расчищенном месте.

К моменту упомянутых торжеств на площади имени Пилсудского шел в Речи Посполитой еще один процесс, толчком для которого тоже явилась война и «советская оккупация». Был вновь поставлен вопрос о германских репарациях для Польши, которая, как заявлено, стала самой пострадавшей во Второй мировой войне страной. Она потеряла шесть миллионов граждан, дотла была разрушена ее столица, страна лишилась 90 процентов промышленности в городах, половины железнодорожных структур, более половины имущества службы охраны здоровья, почти половины культурных ценностей, вдобавок к перечисленному вырублено 400 000 гектаров леса. Зазвучали, разумеется, и утверждения, что последствия понесенных потерь сказываются доныне, и не только в экономическом смысле, ведь многие жертвы войны еще живы и «чувствуют себя глубоко оскорбленными». Депутат сейма Доминик Тарчиньский пояснял, что немцы обязаны заплатить еще и постольку, поскольку «германская мощь, о которой теперь слышим на каждом шагу, является результатом и плодом грабежа, имевшего место быть прежде всего в Польше».

Вскоре были оглашены и объемы финансовых претензий. В апреле 2019 года депутат сейма Януш Шевчик заявил о 900 миллиардах долларов, что значительно выше годового валового внутреннего продукта Речи Посполитой в номинальном исчислении, но и эта цифра была снабжена пометкой, что является минимальной. Его коллега по парламенту Аркадиуш Мулярчик дал понять, что надо учесть и многолетнюю инфляцию, а также набежавшие проценты за несвоевременность выплат, случившуюся по вине Советского Союза, который, как упорно твердят многие эксперты и политики в Речи Посполитой, заставил социалистическую Польскую Народную Республику заявить, что «Германия «уже в значительной степени компенсировала свои обязательства по возмещению ущерба» и отказаться от репараций с 1 января 1954 года.

В Берлине на официальном уровне звучал один ответ: вопрос о репарациях давно закрыт. Однажды даже последовал совет не вскрывать ящик Пандоры, и, скорее всего, в подобной рекомендации содержался намек, что в том ящике есть много чего неприятного для самой Речи Посполитой. Тем не менее в Польше процесс набирал силу, наиболее заядлые сторонники взыскания немецких платежей за понесенные в войне насчитали, что с учетом процентов и инфляции нужно увеличить сумму до 25 триллионов злотых – в восемь раз. Теперь уже можно сказать, что претендовать на столь фантастическую сумму польские политики не отважились, но та, на которую они решились, тоже огромна. В первый день сентября 2022 года лидер правящей в Речи Посполитой партии Ярослав Качиньский заявил, что его страна потребует от Германии 6,2 триллиона злотых или 1 триллион 300 миллиардов долларов. При этом он добавил к сказанному, что сумма могла быть и больше, так как подсчитана «самым консервативным образом» и вполне приемлема для немецкой экономики.

Доведено было дело до претензий на репарации в пользу Речи Посполитой и от России – главной наследницы того самого Советского Союза, войска которого изгнали гитлеровцев из надвислянского края. Сформулированный в Варшаве «специальный довод», касающийся обоснованности требуемых выплат и от Москвы, базируется уже не на реальных материальных потерях, а на гипотетических. Мол, следует представить, какой развитой теперь была бы Польша в результате более полного проявления талантов ее граждан, не будь политического и морального гнета, длившегося в течение нескольких десятилетий «советской оккупации». В стороне осталось то, что в социалистические времена Речь Посполитая отнюдь не относилась к отсталым государствам, а обладала весьма ценными для всего мирового хозяйства производствами, являясь, например, одним из флагманов европейского судостроения, от которого теперь остались рожки да ножки. На гданьских верфях ежегодно строилось по три десятка судов, общей грузоподъемностью до полумиллиона тонн. Весьма крупным заказчиком, если не самым крупным, был Советский Союз.