Погибающие миры
Ярослав Громов
Погибающие миры
Вступление
«Люди, ушедшие в иллюзорный мир, погибают для мира реального. <…> И когда в иллюзорные миры уйдут все – история человечества прекратится…»
А. и Б. Стругацкие
«Скрип лифта разрезал тишину хрущевки.
Демон доставки исчез, оставив в руке коробку с "мечтой". Мечтой, купленной в рассрочку на три года кабалы. Сердце сжал холодок долга. Галактический Банк уже высчитал проценты…»
Ярослав Громов
Что не так в мире светящихся экранов
Покатушки. Пострелушки. Артефактики в карман – и жизнь в плюс. Обнимашки под синеву экрана, смазанные в ленте сторис. Блин. Где оно? Где то, что сверлило мозг насквозь, заставляя щупать обшарпанные стены подъезда – и вдруг ощутить под пальцами холод базальта Космоса? Сгинуло? Растворилось в дошираке бытия, в этом бульоне из мгновенных дофаминовых пшиков? Единицы еще царапают ножом по граниту вечных «зачем». Остальные – пашут на спрос. А спрос нынче… примитивен. Грустен. Как холод поручня в вагоне метро на рассвете, когда ты один, а за окном – только тьма туннеля и отражение твоего же лица на стекле, слипшегося с лицами сотен таких же островов.
А ведь важнее будущего нашего поколения – ничего нет. Серьезно. Смысл – в преемственности. Не в передаче гаджетов, а в передаче огня. Качества этой передачи. В том следе, который мы выжигаем прямо сейчас. В эту самую секунду. Скрип лифта в хрущевке – скрежет шестерен мироздания. Чавканье грязи под ботинками у турникетов – ритм шагов по краю пропасти. Холодный пот на стекле, за которым – не просто туннель. Там Оно. Огромное. Незримое. Подходящее к порогу. Не политика, не экономика – глубже. Космичнее. Сдвиг тектонических плит под ногами цивилизации, и мы даже не слышим грохота, потому что в ушах – навязчивый джингл последнего тиктока.
О нас вспомнят? Или смоет, как волной с набережной мусор – пластиковые стаканы, обертки, окурки цифровой эпохи? Вспомнят лишь по следу. Рваному шраму. Или ровной грани, врезанной в скалы бытия. Не в лайки. Не в гифки. Не в архив облачного хранилища, которое сгорит в один день. В монументы – из гранита реальных дел или метафор. Или не вспомнят вовсе. Станем космической пылью, развеянной галактическим ветром перемен. Островами, затерянными в океане тотального цифрового безразличия, где каждый остров освещает себя сам – холодным, ненасытным светом экрана-надгробия.
Почему я лезу в эту философию поколения? Не для хайпа. Не для монетизации этого цирка уродов. Закричать. Громко. Резко. Чтоб эхо пошло по всем туннелям метро-Вселенной, где мы все сейчас застряли. Потому что вижу – слепнут. Цифровое бельмо пожирает зрачки. Ученики в школе – потенциально гениальные, да. Но слепые. Смотрят в свои светящиеся плиты, а видят… пустоту. Мириады судеб, целые галактики возможностей – и все уперлись в мерцающий прямоугольник смерти. Жалко. Страшно жалко. Им же тут жить. После нас. После того, как Оно перешагнет порог. Что бы это ни было – Апейрон Хаоса, Великие Перемены или просто Скрипучий Финал этого лифта, в котором мы все застряли между этажами.
Польза? Может, кому-то щелкнет. Как карте Будасси в руках Максима Петрова – вдруг пульснет не огоньками станций, а кровавыми прожилками судеб, переплетениями причин и следствий, ведущих прямиком к этой самой точке – точке выбора: пыль или гранит. Может, учительница где-то в душном классе провинциальной школы, выдохнув после шестого "доширачного" урока под аккомпанемент чавканья двадцати смартфонов, наткнется на этот вопль. Прочтет про след. Про гранит. Про то, что ее усталость – не просто рутина, а ежесекундный выбор: положить кирпич в монумент Вечности или размазать соплю по ветру истории. Что ее слова, брошенные в тишину, где полкласса в наушниках-берушах, – это выстрел в темноту. Попадет или нет?
Может, парень в метро, зажатый в толпе-галактике, лицом втиснутый в чужую куртку, вдруг оторвется от тиктока. Не просто оторвется – швырнет свою светящуюся плиту в грязный пол вагона. Услышит не чавканье грязи под сотнями ног, а… скрип. Тот самый. Скрип галактик, трущихся друг о друга где-то там, за стенами туннеля. Как шепот у Михалыча в подъезде. Шелест страниц невидимой Карты, которая пульсирует прямо у него в груди. Посмотрит на лицо напротив – не на остров безразличия, а на звезду. Погасшую? Еще мерцающую? Со своей траекторией падения или взлета. Со своим потенциальным следом в базальте вечности.
Для кого этот скрежет по стеклу души? Для тех, кто еще не окончательно уснул в цифровом коконе. Кто чувствует, как давит. Не просто стены хрущевки – стены собственного черепа, сужающегося под гнетом бессмыслицы потокового контента. Кто интуитивно ловит вибрацию – назревает что-то. Оно. У порога. И от того, проснемся ли мы, увидим ли Карту в этом хаосе пикселей, поймем ли свою роль – лоцмана, пылинки, созидателя или разрушителя – зависит не просто след. Зависит, останется ли после нас хоть что-то, кроме горы электронного мусора и пустых аккаунтов.
История Первая: Вовка и Могильная Плита в Ладони
Скрип мела по доске. Не скрип – предсмертный хрип. В классе воняет потом, пылью и… паленым пластиком. От двадцати смартфонов, греющих карманы, как грелки для остывающих душ. Я смотрю на них. На Вовку особенно. Голова – копна нереализованного таланта. Руки – для того, чтобы лепить миры из глины или строить мосты в коде. А что в них? Плита. Гладкая, холодная, ненасытно светящаяся. Могильная плита размером с ладонь. На ней – имя его несбывшегося «я». Дата смерти – сегодня. Сейчас. Причина: удушье в токсичном потоке тиктока. Алгоритм впился щупальцами в мозг и высасывает последние искры.
Чавканье. Не грязи. Чавканье мозгов. Всасываемых без остатка. Вовка тупо пялится в экран. Его глаза – два экрана поменьше, отражающие бешеный стробоскоп роликов. Никаких звезд, о которых он грезил в пятом классе. Там – дерганый монтаж, навязанные позы, чужая псевдожизнь как эталон. Его мечта о звездолетах? Запечатана. Наглухо. Под слоем липкого, как доширак на клавиатуре, контента. Под плитой. ТикТок – не черная дыра. Хуже. Это провинция иллюзий на задворках Вселенной. Предсказуемая. Смертельно скучная. Туда уплывают корабли детства. Бесследно. Вовка строил их из «Лего». Катя, с фиолетовыми прядями, писала стихи о подводных городах. Петя вычислял траекторию мяча с точностью баллистической ракеты. Где эти корабли? Затонули. На дне океана роликов, коротких, как нервный тик. Вместо парусов – лайки. Вместо штурвала – бесконечный свайп вниз, в бездну.
Острова. Каждый – за своим экраном-берегом. Вовка – на острове «Крутых Разборок». Катя – на острове «Бьюти-Догмы». Петя – на острове «Экстремального Движняка». Океан безразличия между ними – шире, чем бездна между галактиками. Они кричат? Нет. Шепчут комментарии в мертвый чат. Ищут связь? Только через Wi-Fi роутер, жужжащий в углу как злой, одуревший шмель. Одиночество. Абсолютное. Как пылинки в космическом вакууме. Только пылинки хоть светятся, отражая далекие звезды. А тут – поглощение света. Экран-плита высасывает его из глаз, из души.
Мерцание. Не Карты Будасси. Мерцание OLED. Ложный свет. Свет-убийца. Он вытесняет золото настоящих куполов – солнца, бьющего в запыленное окно, блеска в глазах, когда Вовка вдруг оживал от вопроса про квазары. Теперь этот блеск – лишь холодное отражение экрана. Цифровая слепота. Ученики смотрят, но не видят. Не видят, как трещина в стене класса – точная копия спирали Туманности Андромеды. Не слышат, как скрип парты – сигнал SOS с гибнущего корабля. Не чувствуют, как Оно – то самое, Глобальное – уже тенью ложится на асфальт школьного двора, подползает к окнам. Им показывают Карту – учебник, задачу, звонок колокола настоящей жизни! – а они тычут пальцем в мертвый пиксель на своей плите. В нем – их целая вселенная.
Холод. Не стекла в метро. Холод экрана. Тактильный. Проникающий в кости. Он вымораживает потенциал. Вовка мог бы. Катя могла бы. Петя мог бы. Но «мог бы» – это эпитафия на той самой плите. Пока они «залипают», их настоящие «я» – хрупкие, как первый лед на луже – запечатываются под этим холодным, светящимся саркофагом. Навсегда? Пока дверь не захлопнулась окончательно. Навязанные образы. Токсичные, как выхлопы в туннеле. Они заполняют вакуум, оставшийся от убитых мечт. Становятся саваном.
Пульсация. Не Карты. Пульсация уведомлений. Ритм этого кладбища. Короткий. Нервный. Как тиканье часов на руке умирающего. Каждая вибрация – еще один гвоздь в крышку гроба собственного воображения. Вовка не строит звездолет. Он строит лайфстайл по шаблону из трендов. Катя не пишет поэм. Она копирует чужие, выхолощенные эмоции. Петя не рассчитывает полеты к Марсу. Он считает просмотры. Провинция души. Удаленная от центра собственной вселенной. Предсказуемая. Безвыходная.
Апейрон. Тьма за порогом класса, за порогом сознания. Неизвестность. Она пугает? Да. Но она – единственный шанс на трансформацию. Она требует лоцманов, а не спящих пассажиров на островах-смартфонах. Глобальные Перемены – не в ленте. Они здесь. В трещине стены, похожей на галактику. В скрипе мела, сливающемся со скрипом галактик. В тишине после вопроса, повисшего над классом, как невидимая станция метро в туннеле времени. Они требуют пробуждения. От цифрового сна. От отчуждения. От жизни под плитой.
Что делать? Не отнять. Не сломать. Это их плита. Их могила или… стартовая площадка. Надо показать Карту. Настоящую. Не схему метро. Схему возможностей. Схему связей. Как скрип лифта в хрущевке Максима – это не просто скрип, а скрежет шлюза в иные миры. Как трещина в стене – не дефект штукатурки, а портал. Как вопрос про нейтронные звезды – ключ зажигания к их собственному, запертому внутри звездолету. Пульсация Карты Будасси – это пульсация самой реальности. Гораздо сложнее, запутаннее, опаснее и прекраснее любой, самой навороченной ленты. Это мерцание не огоньков станций, а узоров судеб, переплетенных здесь и сейчас. Катя – не остров. Она – звезда в созвездии этого класса, и ее стихи – маяк в кромешной тьме. Петя – не пылинка. Он – комета, чья математика может рассчитать прыжок через Апейрон. Вовка… Вовка может отшвырнуть плиту. Как люк. Выйти из цифровой могилы. Почувствовать холод не экрана, а настоящего утра. Запах не паленого пластика, а весеннего дождя за окном. Звук не чавкающего алгоритма, а собственного сердца, бьющегося в ритме надвигающихся Перемен.
Могильная плита? Или коммуникатор? Инструмент связи не с иллюзией, а с реальностью? С Картой, которая пульсирует в кармане не уведомлениями, а тревогой и надеждой целого мира? С людьми-звездами рядом? С Оно, что у порога – не как угроза, а как вызов?
Выбор – за ними. За нами. Пока мел не захрипел в последний раз. Пока плита не стала надгробием не для мечты, а для целого поколения лоцманов, проспавших свой старт. Включите коммуникатор. Найдите частоту Карты. Передайте сигнал: "Просыпайтесь. Здесь нужны все. Особенно – вы".
История Вторая: Катя и Звезда в Фиолетовых Прядях
Катя. Фиолетовые пряди – бунт, растворившийся в алгоритме. Ее остров – «Бьюти-Стандарты». Экран-плита не мерцает – слепит. Ослепляет. Постоянный стробоскоп идеальных лиц, идеальных тел, идеальных, как пластиковый фрукт, жизней. Ее собственное отражение в черном экране во время перемены – искаженное, недотягивающее. Тень. Она больше не пишет стихов о подводных городах. Она копирует позы. Фильтры. Пустые фразы для комментов. Ее галактика сузилась до размеров фронтальной камеры. Творчество? Сборка образа по инструкции за лайки. Свобода? Выбор, какой фильтр сильнее сожжет реальность.
Она видит трещину в стене? Нет. Она видит недостаток тона, который надо замазать. Слышит скрип парты? Нет. Слышит только биты, закольцованные в ролике. Оно, подкрадывающееся к школе? Для нее это просто тень, падающая на селфи, портящая свет. Ее Карта Будасси – лента рекомендаций. Предсказуемая. Смертельная. Холод плиты вымораживает не только потенциал – вымораживает душу. Она чувствует пустоту? Да. Но заполняет ее не стихами, а новым челленджем. Новым витком транзакции: внимание = лайки = призрачное самоуважение. Ее корабль детства – стихи – не просто затонул. Он рассыпался в прах на дне океана коротких форм. И Катя даже не помнит, как он выглядел. Ее след? Пыль на ветру чужих трендов.
Но иногда, редко, когда батарея садится, и экран гаснет, в темноте, отражающей фиолетовое оконце ночи, ей мерещится… мерцание. Не OLED. Другое. Глубокое. Как далекая звезда. Или вспышка нейтронной звезды в рассказе Пети. И в груди – щемящий скрежет, как скрип галактик, трущихся гранями. На миг. Потом вибрация. Уведомление. Плита загорается снова, ослепляя, затягивая обратно в провинцию иллюзий. Успеет ли она разбить экран? Или фиолетовые пряди – последний отсвет гаснущей звезды?
История Третья: Петя и Траектория Падения
Петя. Остров «Движняк Любой Ценой». Его плита не могильная – спортивная. Но суть та же. Поглощение света. Ослепление. Он не считает траекторию мяча, летящего сквозь кольца во дворе, где пахнет настоящей пылью и асфальтом. Он считает просмотры своих «экшн» роликов. «Заход» на перила, «прокачка» скейта – не ради адреналина, а ради контента. Ради лайков. Его математический ум, способный чувствовать гармонию физических законов, заточен под алгоритмы вовлечения. Где мяч, пахнущий квантовой механикой? Заменен на виртуальный джойстик. Его комета умчалась в черную дыру хайпа. Траектория не взлета – падения. По спирали. Чем круче трюк, тем глубже падение в провинцию души. Он не чувствует Оно. Он чувствует только вибрацию одобрения (или ее отсутствия) в кармане. Его Карта – карта трендов. Холод экрана выморозил не любопытство – выморозил страх перед настоящим риском, перед настоящей неизвестностью Апейрона. Он движется по рельсам алгоритма. Предсказуемо. Как снаряд. Куда прилетит? В пустоту лайков или в стену реальности, которая не прощает фейков? Скрип его скейта по перилам – это скрежет по гранитной плите его собственного потенциала, стираемого в пыль.
История Четвертая: Учительница и Указка у Бездны
Она. Учительница. Карта Будасси в ее руках – настоящая, бумажная, потрепанная. Пыль на указке. Шестой «доширачный» урок. Выдох. Перед ней – море островов, освещенных изнутри холодным светом плит. Вовка. Катя. Петя. Талантливые искры, гаснущие на глазах. Она видит Оно. Чувствует его дыхание за спиной – холодное, как экран. Видит, как плиты-смартфоны пожирают свет будущего. Знает про «робуксовое рабство», про кредитное рабство родителей, про всю эту галактику метро, несущуюся к краю. Ее усталость – гранитная плита сама по себе. Каждое слово – кирпич, который надо вложить в стену против хаоса. Или это пыль? Зависит от нее. От качества. Сейчас. В эту секунду.
– Видите?! Видите эти линии? Это не просто пути! Это связи! Нейроны в мозгу! Кварки в атоме! Это… как вы могли бы строить миры в Майнкрафте, если б захотели НАСТОЯЩИЕ! Миры со смыслом! А не менять скины, как перчатки! Миры, где трещина в стене – портал! Где скрип лифта – код доступа! Где вы – не острова! Вы – созвездие! ЗВЕЗДЫ! Каждая – со своим светом! Своей траекторией! Выключите эти… ПЛИТЫ! ДА ПОСМОТРИТЕ ЖЕ ВОКРУГ! ОНО УЖЕ ЗДЕСЬ! И от вас зависит – оставим пыль или гранит?!Она поднимает указку. Не к схеме ядра Земли. К Карте. К этой старой, никому не нужной бумажной спирали. Голос хриплый, но резкий, как скрип тормозов перед пропастью:
Тишина. Гробовая. Даже чавканье алгоритмов стихло на секунду. Глаза. Десятки глаз. Одни – пустые, отражающие лишь мерцание плит. В других – проблеск. Искра? Отражение? У Кольки-тихони в углу? У Вовки, чья рука непроизвольно сжалась, прикрывая погасший экран? У Кати, чей взгляд на миг оторвался от селфи-камеры и устремился в трещину на стене, где действительно, если приглядеться, угадывалась спираль галактики? У Пети, чьи пальцы перестали имитировать свайп и сжались в кулак?
Она стоит. Указка дрожит в руке, направленная в сердце Карты. В сердце реальности. Скрип за окном – то ли ветер, то ли шаги Оно по школьному двору. Она сделала свой выстрел в темноту. Попадет? Или ее голос – последний хрип мела перед тем, как плита окончательно захлопнется над целым поколением? Финал этой истории – не в тексте. Он в глазах каждого, кто смотрит сейчас на свою светящуюся плиту и слышит этот нарастающий скрип галактик, готовых сдвинуться с места. Прямо сейчас. Пока не слиплись глаза. Что ты выберешь? Пыль? Или гранит?
Могильная плита с ладонь и корабли детства
Скрип. Не просто скрип. Предсмертный хрип мела о доску. Звук стирания не формулы, а самой возможности мыслить глубже двухчасового ролика. Воздух в классе густой, вязкий. Пахнет потом двадцати тел, пылью веков из трещин в штукатурке и… жареным пластиком. От двадцати смартфонов. Горячих. Живых. Как грелки для остывающих душ. Я чувствую их излучение – волны тупого, всепоглощающего зомбирования. Мои глаза выхватывают Вовку. Голова – спутанная копна таланта, способного конструировать миры из глины реальной или элегантного кода виртуального. Руки – инструменты созидания, сейчас лишь вяло сжимающие гладкий, холодный прямоугольник. Могильная плита размером с ладонь. В ней – замуровано его несбывшееся «Я». Дата смерти – не на камне, а в прошивке. Прямо сейчас. Причина: удушье. Медленное, методичное. В токсичных испарениях ТикТока – врат в бездну Пустоты сознания и безтворчества.
Чавканье. Не грязи под сапогами у турникетов метро-галактики. Чавканье мозгов. Всасываемых без остатка алчным шлангом алгоритма. Вовка – статуя. Неподвижен. Лишь глаза – два уменьшенных экрана – отражают бешеный стробоскоп навязанных поз, дерганых монтажей, чужих, лощеных жизней как единственный эталон бытия. Исчезли искры? Те самые, что вспыхивали в пятом классе, когда он взахлеб рассказывал о квазарах и кротовых норах? Запечатаны. Наглухо. Под слоем липкого, как доширак на клавиатуре, контента. Под толстым, не дышащим стеклом могильной плиты.
ТикТок. Не черная дыра. Черная дыра – хоть космична, загадочна. Это – галактическая провинция иллюзий. Заштатная, удаленная от магистралей настоящего действия Вселенной. Предсказуемая до тошноты. Скучная до онемения души. Сюда, в эту бездонную топь, и уплывают корабли детства. Бесследно. Вовкины дредноуты из «Лего», бороздившие ковер-океан. Катины субмарины-нереиды, исследовавшие глубины воображаемых океанов в ее стихах. Петины стремительные фрегаты, чьи траектории в школьном дворе пахли свежестью квантовой механики. Где они? Затонули. На илистом дне океана коротких, как нервный тик, роликов. Паруса? Сгнили, замененные дешевыми лайками. Штурвал? Выброшен за ненадобностью, место занял бессмысленный свайп. Экипажи? Погибли от цифровой цинги.
Острова. Не в метро-галактике. Острова в классе. Каждый – на своем клочке отчуждения, за барьером мерцающего экрана-берега. Вовка – на вулканическом острове «Крутых разборок». Катя – на искусственном атолле «Бьюти-стандартов». Петя – на скалистом утесе «Движняк любой ценой». Океан безразличия между ними – безбрежнее Млечного Пути. Они кричат в пустоту? Нет. Шепчут сиплыми голосами односложные комментарии в мертвый, заброшенный чат. Ищут связи? Единственная артерия – Wi-Fi роутер в углу, жужжащий, как злой, одуревший от излучения шмель. Одиночество. Кристаллизованное. Абсолютное. Как пылинки в ледяном вакууме открытого космоса. Но пылинки – хоть светятся отраженным светом. Здесь – только поглощение. Света. Мысли. Воли.
Мерцание. Не таинственное, судьбоносное мерцание Карты Будасси. Мерцание OLED. Ложный свет. Яркий, ядовитый наркотик для глаз. Иллюзия жизни, вытесняющая золото настоящих куполов – солнца, бьющего в запыленное окно, блеска озарения в глазах Вовки, когда тот вдруг оживал от вопроса про нейтронные звезды. Теперь этот блеск – лишь тусклое отражение чужого экрана. Цифровая слепота. Они смотрят, но не видят. Не видят трещину в стене класса, зияющую, как контур галактики Андромеды. Не слышат, как скрип парты – это скрежет шлюза аварийного отсека космической станции, запертой на орбите забвения. Не чувствуют кожей, как Оно – то самое, Глобальное, из кошмаров подъезда Михалыча и видений Максима – уже тяжелой, недоброй тенью легло на школьный двор, подбираясь к самым стенам. Им тычут пальцем в Карту – учебник, задачу на доске, наконец, оглушительный звонок – колокол настоящей жизни! – а их пальцы, словно парализованные, тычут в мертвый пиксель на своей могильной плите.
Холод. Не от стекла в вагоне метро на рассвете. Холод экрана. Тактильный. Проникающий сквозь кожу, в мышцы, в самые кости. Он вымораживает почву, где должен прорастать потенциал. Вовка мог бы стать тем, кто расшифрует язык пульсаров. Катя могла бы заставить словами плакать камни. Петя мог бы рассчитать траекторию к Альфе Центавра. Но «мог бы» – это уже эпитафия. Выбитая не на камне, а на облачном сервере. Пока они «залипают», их настоящие, не сформированные, хрупкие, как первый лед на мартовской луже, «я» – запечатываются под этим холодным, бездушным стеклом. Навсегда? Возможно. Пока дверь в иное не захлопнулась окончательно. Навязанные образы. Токсичные, как выхлопы в туннеле метро в час пик. Они заполняют вакуум, оставшийся от растоптанных мечт. Становятся саваном для живого.
Пульсация. Не сокровенная, многослойная пульсация Карты Будасси, где каждый огонек – перекресток судеб. Пульсация уведомлений. Короткая. Нервная. Аритмичная. Ритм этого кладбища талантов. Как тиканье часов на руке умирающего. Каждый вибраторный толчок – еще один гвоздь в крышку гроба собственного воображения. Вовка не конструирует звездолет – он собирает по шаблону картонный лайфстайл для показухи. Катя не пишет поэм о подводных городах – она копирует чужие, вымученные эмоции, как дешевую подделку. Петя не рассчитывает полеты к далеким мирам – он считает просмотры, лайки, подписчиков – цифровую пыль. Провинция души. Глухая. Удаленная от центра собственной вселенной. Предсказуемая. Безвыходная. Тупик.
Апейрон. Не просто тьма за порогом. Тьма неизвестности. Она пугает? Железной хваткой сжимает горло. Но она – транформация. Она требует лоцманов, способных читать звезды сквозь туман, а не спящих пассажиров, прикованных к мерцающим островам-смартфонам. Глобальные Перемены – не в ленте новостей, не в трендах. Они здесь. В реальности. В зловещей трещине на стене, разрастающейся с каждым днем. В скрипе мела, пишущего предостережение. В гулкой, звенящей тишине после вопроса, повисшего над классом, как невидимая станция метро в туннеле времени. Они требуют пробуждения. От цифрового наркоза. От атомизирующего отчуждения. От жизни под плитой собственного страха и лени.
Что делать? Отнять? Сломать? Бесполезно. Это их плита. Их личная могила. Или… потенциальный коммуникатор. Стартовая площадка. Надо показать им Карту. Настоящую. Не схему подземки. Схему возможностей. Схему связей. Как скрип лифта в хрущевке Максима – это не скрежет изношенного троса, а звук открывающегося шлюза в иные миры. Как трещина в стене – не дефект штукатурки, а зияющий портал. Как вопрос про звезды – не пункт учебника, а ключ зажигания для двигателя мысли. Пульсация Карты Будасси – это пульс самой реальности. Гораздо сложнее, запутаннее, опаснее и восхитительнее любой, самой навороченной цифровой ленты. Это мерцание не огоньков станций, а переплетений узоров судеб, сплетающихся здесь и сейчас в единый ковер бытия.
Катя – не остров. Она – звезда. Яркая, переменная, в созвездии этого класса. Ее забытые стихи – не детский лепет, а сигнал маяка в кромешной темноте, зовущий к неведомым берегам. Петя – не пылинка. Он – комета. Стремительная, непредсказуемая, с хвостом из математической интуиции, способная рассчитать прыжок через Апейрон, через саму бездну неведения. Вовка… Вовка может. Может одним движением, резким, яростным, отшвырнуть плиту. Как тяжелый, ненужный люк. Выйти из цифровой могилы. Почувствовать холод не экрана, а утреннего ветра в лицо. Запах не жженого пластика, а свежего дождя на асфальте за окном. Звук не чавкающего, пожирающего алгоритма, а собственного сердца, глухо, настойчиво бьющегося в такт надвигающимся Переменам. В ритм приближающегося Оно.
Могильная плита? Или все же коммуникатор? Инструмент связи? Не с иллюзией. С реальностью. С Картой, которая пульсирует в кармане не уведомлениями о скидках, а тревогой и надеждой целого мира. С людьми-звездами рядом? С Оно, что уже у порога – не как слепая угроза, а как главный Вызов поколения?
Выбор. Он здесь. Сейчас. За ними. За каждым из нас. Пока мел не захрипел в последний раз. Пока плита не стала надгробием уже не для мечты одного Вовки, а для целого поколения потенциальных лоцманов, проспавших момент старта. Включите коммуникатор. Настройтесь на частоту Карты. Передайте сигнал, сквозь помехи, сквозь шум: "Просыпайтесь. Здесь нужны все. Особенно – вы. Звезды. Кометы. Не пыль."
(P.S.) Я иногда ловлю себя на мысли… на краю сна… Что если бы не ушел тогда, в 2006-м? Не сломался под грузом системы, бюрократии, этого чувства Сизифа? Если бы остался? Хотя бы для одного Вовки? Мог ли я быть тем самым маяком? Или я просто еще один остров, тонущий в своем собственном океане сожалений? А Вовки… Вовки просто поменяли курс. С одного цифрового кладбища – на другое. Или нет? Дверь в класс захлопнулась. Скрипнула. Как шлюз. Ответа нет.
