13.09. Часть 1

Я старался подавить в своей голове нарастающую боль. Несуразица в словах старика проходила мимо меня, не задерживаясь в памяти; приходилось напрягаться изо всех сил, чтобы улавливать хоть малейшую крупицу здравого смысла в его околесице.

– Побольше? То есть какие-то женщины у вас уже есть?

Старик скабрезно ухмыльнулся.

– А тебе что – бабенку надо?

– А кому нынче не надо? – в тон ему ответил я, пытаясь сосредоточиться на формулировке своих слов. Если грамотно выстроить диалог с этим болтливым пугалом, возможно от этого будет толк; ведь театр, как известно, начинается с вешалки, а старичок этот будто нарочно подходил на роль таковой: нелепой фигурой и наличием обильной коллекции чужого гардероба. – Я вот за тем и пожаловал, собственно…

Василий Борисович удивленно-одобрительно икнул, тряхнул бутыль, определяя оставшееся количество мутной жижи.

– За бабенкой пожаловал?

Это могло длиться бесконечно – головная боль и вопросы.

– Мне сказали, что сегодня здесь будет тусовка…

Бродяга кивнул.

– Ага.

– И что можно будет познакомиться с одной девочкой…

– Кто ж тебе все это сказал? – дед воззрился на меня со своего трона, все ерзая в нем, проваливаясь внутрь, но каким-то образом продолжая восседать сверху. Я крепко сжал стылый фонарь в руке. Вдохнул морозного воздуха, уверенно произнес:

– Давид, кто же еще.

Пальцы Василия Борисовича обмякли, отпуская рыжие локоны, позволяя тем вновь смешаться с кучей тряпья под собой. Через мгновенье эти пальцы с какой-то особой прытью вонзились всей пятерней в промерзший воздух. Это был жест Великого Торжества, жест Великого Заговора Посвященных.

– Даааавидаа знаешь… – протянул старик, одновременно и спрашивая, и утверждая. В серых глазах засветился восторг, сменившийся вдруг поволокой недоверия. Бродяга оттолкнулся от чего-то невидимого в куче одежды и довольно изящно спустился обратно к бочке. Одним верным движением прикончил содержимое бутылки. Пиво полетело в пищевод отца Василия, бутылка же – в ржавое пламя бочки. Послышалась хлесткая вонь плавящегося пластика.

– Не знал бы, сюда и не сунулся, – произнес я тоном завсегдатая свалок.

– Так, а что же ты тут тогда, чудак-человек? – искренне удивился Василий Борисович, облизывая покрытый седыми клочками рот. – Все веселье сам знаешь где!

Знал бы, не прельстился б неверным огнем из глубины этих убогих комнат. Но старичок, по-видимому, от скуки и «крафта» был готов показать путь к моей цели. Правильные слова все еще подбирались с трудом; тянущая темная боль пульсировала в голове; я уверенно и спокойно сказал:

– Конечно, знаю. Вы со мной?

– Я сам по себе, – философски ответил старик. – Чего я там не видал? У меня тут огонь, алкоголь, туалет, между прочим, немецкий фаянс. Мы здесь еще не совсем быдло.

– Ну что вы тут один в такой вечер? Пойдемте, я приглашаю.

– Да куда ты меня все зовешь, окаянный, я понять не могу!

Я переступил с ноги на ногу.

– Туда. Сходим, посмотрим на Анну…

Я осекся, приказал себе замолчать. Если имя Давида произвело магический эффект ключа ко всем замкам, то имя девушки, озвученное раньше времени, могло сыграть со мной злую шутку.

– Аханну! – воскликнул в одно нелепое слово Василий Борисович и всплеснул ладонями. – Малышка Анна, прелестница, чаровница! Кому нужен немецкий фаянс! Всем нужна наша Анна, что ж ты молчал!

Пламя взметнулось до потолка, освещая черную влажную плесень на грязной его поверхности – резко, до боли в глазах, пуская в сознание панику, – и вдруг погасло. Тут же почувствовал, как цепкие пальцы отца Василия схватили за плечи, и в нос ударила теплая кислая вонь от его дыхания.

– Ох, дружочек! А и везунчик же ты! Если ты Давида знаешь, то и Анну приласкаешь, так мы тут говорим. Кто Давиду приятель, того ждут объятья. Ну и всякое такое. Фольклор! Плюс егерь нынче отжигает, а это тоже рейв будь здоров.

Пламя вернулось без предупреждения, обжигая лицо близким жаром. Ржавый металл бочки щелкнул.

– Анна, – прошамкал в лицо мне пивными парами и гнилыми зубами бродяга. – Анна!

Это восторг или предостережение?

– И егерь? – беззаботно уточнил я.

– А то! – фигура отца Василия отшатнулась, он щелкнул пальцами – раз-два, – будто танцуя, вдруг плюнул себе под ноги, уставился на белесое пятно жидкости. – Какое веселье без них? Она раньше выступала иногда с ними, так, для шутки и праздника, но такое дело, понимаешь…

Очевидно, «Егерь» – это местная музыкальная банда. Те самые безбожники с адскими гитарами.

– Когда тебя хочет изнасиловать толпа подонков, тут даже Давид не поможет. Тут не до высокого искусства. Того и гляди, стащат со сцены, такой ля бемоль мажор начнется, ухахаха! От греха подальше теперь наша Анечка дает только сольные представления. А тебя, кстати, как звать? – вдруг спросил он.

Это было наивно и глупо, но я почему-то ответил:

– Глеб…

Старик протянул мне руку, щеря в улыбке остатки гнилых зубов. Не снимая перчатку (ведь под ее темно-синей тканью скрывалось кольцо), я ответил на жест. Ладонь его не весила ничего. Обгрызенные почерневшие ногти венчали толстую пятерню, стыдливо выглядывающую из укрытия обрезанных грязно-серых перчаток. Чувствуют ли эти пальцы мою маленькую тайну, здесь, совсем рядом?

– Глеб всему голова! – авторитетно заявил Василий Борисович. – Ну, пойдем, коли не шутишь.

Садовая улица представляла собой один широкий мазок кисти угрюмого художника, решившего набить полотно мусором и грязным снегом. Мы шли рядом, почти шаг в шаг, я и этот нелепый доходяга в черном ватнике и шапке-ушанке. Странной компанией, должно быть, смотрелись мы; но для кого странной? Здесь, в окружении серых стен, мы составляли атональную гармонию. Поддерживая наш неровный ритм, под ногами мягко хрустела замерзшая грязь. Сумрак скрывал в себе очертания зданий. Сорванные с петель ворота и смятые в немыслимые спирали старинные ограды смешались в неверных выцветших кляксах; Василий Борисович уверенно вел нас куда-то вперед. Не нужно было быть гением, чтобы понять, что бродяга собственноручно рисовал мне карту сокровищ. Жирным красным крестом отмечал он местоположение желанного сундука – то есть, Анны. Тонкости отношений в здешних трущобах представлялись мне все яснее. Если не сглупить, в самом ближайшем будущем я смогу завершить свою «работу» – или попытаться это сделать. У меня есть проводник. У меня есть благословение католического святоши. Есть абсурдная ситуация, в которую я попал так же глупо, как недавно согласился посетить базилику. Что мне терять? Впереди лишь приобретения. Например, второй половины оплаты.

Я тряхнул головой. Спросил негромко у спутника:

– А она точно там будет?

Он, в какой уже раз, ехидно мне улыбнулся и принялся чесать седые клочки волос на лице.

– Анютка-то? Что, давненько девчонок не щупал? – пааанимаю! Будет, чего же ей не быть. О, смотри-ка: афиша висит. Значит, сарай воронцовский прошли. Справа будет банк, ассигнационный, но ассигнаций там давно нет. Хе-хе. Ими уже как лет десять задницу подтерли иные вкладчики.

Я старался не слушать отца Василия; вопрос я задал лишь для того, чтобы не терять с ним хрупкую связь; речи его были сбивчивы, насыщенные то историями, то ругательствами, и моя страдающая странной мигренью голова не справлялась со словесами бродяги. Он это, видимо, понимал, и время от времени затевал монолог, комментируя местный колорит:

– Обширный участок к северу от Фонтанки, на котором расположен Апраксин двор, в тысяча семьсот тридцать каком-то году был пожалован графу Апраксину, вот как. Мы тут сейчас ходим – ну, по Садовой, то есть, идем. По малому и по большому ходят на Петроградке. По среднему – на Васькином острове, там умельцы. А это вот видишь? Трехэтажные каменные строения сделались при Советах…

Я отрешенно всматривался в полумрак. Голос то пропадал, то вновь возвращался.

– Ах, как долбят-то, красота. Во, во, слыхал? – это «Егерь»! Слышишь? Они. Развлекают ублюдков, рейв дают. Дело свое, лабухи, знают. Драйв, шоу, перфоманс, ха!

И действительно: будто бы из огромной бочки, раскатисто, глухо доносилось ритмичное гудение, и сквозь него можно было разобрать отдельные людские выкрики. По левую руку без какого-либо предупреждения возникла вдруг каменная стена, уходящая вперед, в темноту – начинался комплекс Апраксина двора. Длинные пролеты арок чередовались с крутыми лестницами; ступени разбегались вверх, и вниз, прямо под землю. Засновали фигуры, сначала по одной, а вскоре разом и по три-четыре. Фигуры мелькали вокруг в темноте, и это вызывало во мне напряжение, похожее на паранойю, испытанное совсем недавно. Василий Борисович щурился и вглядывался, пытаясь узнать кого-то знакомого, но каждый раз цокал языком и приговаривал что-то себе под нос. Пройдя еще около тридцати метров, он негромко позвал:

– В толпе задерживаться не советую. Держись меня. Глеб всему голова, но я двух голов стою, так что не нарывайся на ненужные знакомства, а то пальтишко помнут.

Я кивнул, глядя в мутные глаза старика. Он помогает мне, но с какой целью? Неужели упомянутые имена и впрямь стали волшебным паролем, открывающим если не все, то многие двери в этих трущобах? Возможно, ему просто скучно, возможно, он в предвкушении какого-то особого представления. Вдруг поймал себя на мысли, что я и сам будто бы жду чего-то безумного, странного, безобразного…

– Смотри в оба, – сказал старик без своей обычной усмешки. – Скоро ворота. А там р-раз! – и проскочим.

Я кивнул, протягивая руку к внутреннему карману, желая достать из него тот самый фонарь; совершенно бессмысленное действие, иррациональная вера в крошечную вещицу, данную мне святым отцом Жаном-Батистом. Где-то на краю памяти, на сетчатке глаз я ощутил болезненную силу света, исходящего из нутра этого фонаря. Оружие? Защита? Неизвестный мне скрытый смысл?

Да что это я, в самом-то деле? Неужели и впрямь решил стать лучом света в царстве тьмы?

Пальцы застыли на промерзшей ткани пальто. Глупый порыв превратился в глупую же аллегорию. Так я и шел до самых ворот, словно бы принимая какую-то клятву прямиком на ходу.

– Здесь! – кивнул внезапно Василий Борисович и свернул влево; темнота растворилась в ярком живом свете зажженных тут и там на асфальте гигантских костров. Я последовал за проводником. Показались распахнутые настежь огромные металлические ворота. Гул усилился, превращаясь во что-то удобоваримое для слуха. Можно было разобрать гитарное соло, лавирующее меж тяжелыми риффами баса и выстрелами барабанов. Кто-то орал в микрофон о каком-то «хламе», который был «там».

– Едва друг друга знаем,

Касались наши губы!

Мгновенья умирали —

Себя мы этим губим…

Я не знаю, кем мы будем! —

вещал невидимый мне вокалист охрипшим баритоном. Манера исполнения была мрачно-слащавой и будто на грани истерики, как, собственно, и вся звучавшая песня группы «Егерь».

Стараясь не потерять из вида бродягу, прошел через пространство ворот и очутился во внутреннем дворе. Звуковая волна ударила с разбега по мышцам, въелась в теле во все, что могло резонировать, согнула чуть ли не пополам, но быстро прошла насквозь, заставляя ускорить шаг. Наконец можно было разобрать, что же здесь творилось. Вокруг огромных костров и полыхающих бочек, бесконечно ржавых и старых, толпились человекообразные существа, бурлила и клокотала масса страшилищ, и короткого взгляда на это торжество существования хватало, чтобы отчетливо ощутить самого себя жалким подобием человека; эта тошнотворная общность стремительно облепляла меня точно разумная плесень, заставляя тотчас же сделаться ее частью.

– БАБУБЫ!!! БАБУ! – орал неопределенного возраста мужик в кожаной рваной куртке с бородищей в стиле Робинзона Крузо, выполняя элементы одному ему известного дикого танца. – БАБУБЫМНЕ!!!

Стало зябко, невесело: ведь и я здесь ради того же, пусть и в другом смысле. Я пришел за женщиной, и все эти люди пришли за женщиной; будто адепты тайного учения мы собрались здесь в поисках женщины, и общий наш лозунг – Cherchez la femme24 – превратился в грубое, но жизнеутверждающее «БАБУБЫ!». Не желая быть заодно с таким толкованием сакрального поиска, я оттолкнул бородача подальше, в толпу леших и водяных, в самое сердце плесневелого хоровода.

– БАБУБЫЫЫ!!! – провыл Крузо, оседая в объятиях страшилищ, начиная блевать своим новым друзьям на штаны и ботинки. Те радостно и хрипло заржали, угощая бородача тычками под ребра, и уже лежачего принялись методично знакомить с содержанием его собственного желудка. Крузо все продолжал звать «бабубы», но уже тише и равнодушнее принимая один нелепый удар за другим. Вокруг этой теплой компании крутились, вращались, визжа, улюлюкивая, десятки других, и каждый такой омерзительный коллектив был малой частью орущей, пьющей, испражняющейся людской массы, имеющей лишь одно общее на всех желание – обрести БАБУ.

Разумеется, ни одной «бабы» в толпе страшил не было. Анна являлась (являлась ли?) единственной представительницей прекрасного пола в этих руинах, скрытая ото всех, тайная и недоступная. Ее местонахождение, возможно, было известно отцу Василию: он остановился у хлипкой двери, что приютилась в стене кирпичного дома в одном из углов двора. Серая краска на двери облупилась, болтаясь рваными струпьями. Ни ручки и ни звонка. Я нагнал старика, взглянул на него с немым вопросом.

– Глядим себе под ноги

И оставляем угли!

Наполненные болью

Когда-то были люди! —

это грянул то ли второй, то ли третий куплет. Вокруг с новой силой заорали, заохали. Я повернул голову в сторону невидимой сцены: отсюда, сквозь колышущееся море рук и голов, вихров, ирокезов и лысин, я увидел треугольное навершие крыши и огромный баннер с аршинной надписью на латинице: «AEGER».

– Я стучу, нам открывают, и мы заходим!

Наконец осознал, что цель моего нелепого задания совсем близко. От этого открытия стало не по себе. Что же за дверью? Кто там? Что делать дальше?

Василий Борисович, как обещал, постучался. Стук растворился в оглушающей музыке, но отчетливо щелкнул замок, и я отшагнул, предоставляя старику право быть ключевой фигурой в нашем дурацком дуэте. В проеме показался внушительный силуэт. Облаченный в черные блестящие куртку и штаны, обутый в высокие шнурованные ботинки цвета переспелой хурмы, новоявленный человек разительно отличался от встреченных ранее обитателей трущоб. Верхнюю половину лица закрывали кричащие абсурдностью солнцезащитные очки-авиаторы. Характерный красно-синий гребень венчал голову незнакомца, а губы и уши были пронизаны серебристо-черными кольцами. Гладко выбритое лицо лишили возраста; однажды уже созрев, оно решило стать навсегда молодым.

– Ого! – открывший нам дверь здоровяк заговорил на удивление четко, несмотря на весь арсенал в губах, легко перекрикивая звуки творящейся кругом вакханалии. – Опять ты, старый хер? Кажется, я говорил, что спущу тебя с лестницы, если еще раз придешь…

Он не договорил, вдруг замечая меня в тени.

– А ты что за чучело? – панк потянул на лоб очки, являя дикие глаза: левый будто бы накачали кровью, а правый – пронзительно-синим морем. Зрачки дыбились и норовили проткнуть радужку острыми полосами. Скорее всего, это были линзы, но эффект они производили самый ошеломляющий.

Миролюбиво вскинув перед собой руку, глядя то на панка, то на старика, я собирался что-то сказать, но Василий Борисович бойко затараторил:

– Погоди-ка, я все объясню; слушай, Ска…

Дикие глаза здоровяка сощурились.

– Да хера ли тут объяснять! Привел дружка для моральной поддержки? Никак вы, блядь, не научитесь! Неужели вам непонятно, что все, сладкой сказке конец? Никакой больше Анны вам, мудакам с Петроградки! С Умкой своей развлекайтесь!

Панк по кличке Ска (странное, но знакомое слово) явно начинал заводиться.

– Я ж местный, сам знаешь, а вот этот вот пассажир не пойми кто и откуда! – заверещал вдруг старик, перекрывая высоким противным воплем и музыку, и беснующуюся за нами толпу. – Он заявил, что знает Давида, Анну здесь ищет, он с Невского влез, а солдаты даже не почесались!

Резким движением здоровяк схватил меня за ворот пальто, дернул в темное пространство, захлопнул дверь. Он держал меня как беспомощного кота, а снаружи доносились причитания старика. Темнота окружала нас; ручища панка были огромными и наделены непреодолимой силой; если бы он захотел, тело мое было бы с легкостью смято. Я и не думал сопротивляться.

– Эй! – разорялись за дверью. – Да погоди ты, открой!

Не обращая ни малейшего внимания на крики, панк тряхнул меня и с высоты своего роста сказал отчетливо и негромко:

– Веди себя хорошо.

– Да я ведь…

Тряхнули снова, заставляя молчать. Поволокли за собой, не ослабляя хватку. Мы продвигались сквозь абсолютную темноту с уверенностью кометы, что чертит свой путь в космосе по хорошо известному маршруту, отточенному миллионами лет блужданий во тьме. Если я попытаюсь освободиться, меня превратят в космический мусор, попробую заговорить – участь уготовлена та же. Двуличный псевдоотец сдал меня, этого следовало ожидать, но только вот я не ожидал, что произойдет это так скоро и в такой форме. То есть, я вообще ничего и не ждал, не имел плана действий; все происходящее было сплошной глупостью. Еще сегодня утром я был в объятиях любимой жены, а теперь – опасного незнакомца. Из балагана я попал в клетку с тигром – по собственной воле.

– Жди здесь.

Процессия наша остановилась. Темнота стояла непроглядная, но моего пленителя это, кажется, не смущало. Несколько секунд не происходило ничего, но вдруг повлекло куда-то вперед, тело толкнули в бездну, и я рухнул на мягкое боком. Хлопнула дверь.

5

Пахло засаленной шерстью, будто в давно непроветриваемом жилище одинокой сумасшедшей старушки. На ощупь, медленно, заторможено, поднялся кое-как на ноги. Открывать рот, звать кого-либо не имело ни малейшего смысла. Смысл имело желание осмотреться вокруг, и такая возможность была; святой отец Жан-Батист определенно что-то знал, отправляя меня в эти трущобы.

Извлек из кармана фонарь и включил. Луч света уперся в стену из красного кирпича, огромным кругом освещая все большую и большую область вокруг. Повел столбом света вправо и влево, вниз и вверх: кирпич, кирпичные швы, и более ничего. Наконец, обнаружилось нечто, напоминающее ложе из тряпья Василия Борисовича. Видимо в эту гостеприимную кучу я угодил из заботливых крепких рук панка.

Приблизился к бесформенному монстру. У них здесь какой-то редкий культ барахла? Снова месиво из рубашек, кофт, одеял, домашних халатов, вязаных шапок, черте чего.

В затылке кольнуло. Растеклось вниз по черепу холодной волной. Приятный холодящий импульс обернулся обжигающей тяжестью. Пол под ногами качнулся, луч повело вверх, и тут же обратно в месиво. И тут я разглядел это: волосы цвета ржавчины, на самом верху. Точно такие же волосы, подобие парика, снятого с манекена, что то и дело наглаживал двуличный старик.

Отчего-то захотелось вырубить свет.

Сердце забилось так часто, что луч стал дрожать и подрагивать. От движения света рыжие волосы приобрели еще более инфернальный вид. Будто кто-то или что-то ожило в этом коконе из старого барахла, и теперь медленно, но верно желало покинуть свое убежище.

– Хватит! – громким шепотом сказал я, обращаясь то ли к своему разуму, то ли и впрямь к неведомому страху внутри месива тряпок. Хотелось схватить это ржавое недоразумение и затолкать как можно глубже внутрь породившего его чрева.

С ужасом вдруг обнаружил, что именно это я и пытаюсь сделать. Оттуда, изнутри, появилось встречное движение – что-то разрасталось, обретая форму. Локоны устремились вверх, и под ними внезапно возникло бледное пятно, исчерченное ломаными линиями. Пятно улыбалось.

И вдруг я понял, что вижу: на меня нежно смотрело лицо молодой женщины. Большие светло-зеленые глаза, украшенные густыми рыжеватыми ресницами, тонкие линии пшеничного цвета бровей, возмущенно вскинутые и изогнутые, небольшой прямой нос, и невероятно соблазнительные, ярко накрашенные алым пухлые губы. Это красивое, чуть ли не идеальное лицо обрамляло спутанная рыжая грива волос, принятая мной за парик. Девушка смотрела прямиком в душу. Малахитовый взгляд соблазнял; соблазнял все, что мог видеть. Как-то вдруг, незаметно, она показалась мне вся, полностью. В темной комнатке, чуть прикрытая жалким подобием платья, босиком, девушка разрывала реальность, превращая ее в бредовый восхитительный сон. Обворожительная улыбка блестела, и она была в разы белее метавшегося над городом снега. Незнакомка наклонила набок прелестную голову, в воздухе прозвенел хрустальный высокий голос:

– Я так рада нашей встрече! Хочешь, я согрею тебя?

В голосе было столько искренней заботы; соблазна…

Замер. Это она? Анна? За каким чертом ей меня согревать? Почему была посреди этой кучи?

Несчастный мой разум вдруг отупел. Луч света бил в фигуру – тень от нее застыла черным изящным пятном в кирпичах. Девушка чуть развернулась, являя полуобнаженную спину. Сквозь лохмотья были видны острые лопатки: вот-вот вырвутся из хрупких плеч два белых огромных крыла, взметнутся в пыльном воздухе, разламывая, сметая прочь красный кирпич…

– Ты Анна?

Вопросы мои, нелепые, глупые, жирными мухами, что в летний зной налетают на сладкое, атаковали девушку.

– Знаешь, что тебя ищут? Знаешь отца Жана-Батиста? Почему ты здесь? Тебя обижают? Эй?

Зеленоглазая незнакомка тряхнула головкой, волна рыжих волос вновь ожила. Я поймал себя на мысли, что прикусил нижнюю губу от этого грациозного изящества. К своему удивлению и вдруг ужасу понял, что испытываю нечто, похожее на тянущую истому – древнее чувство, забытое желание обладания.

Обладание ей.

Отшатнулся. Спиной почувствовал стену. Случайно ли, намеренно, но палец с силой вжался в фонарь, и комната погрузилась во тьму. Бешеный стук сердца бился в висках.

– Я хочу тебя, – пропела темнота бархатным голосом.

Что происходит?

Она ближе или осталась на месте? Что она делала в чертовой куче? Каковы на вкус ее губы?

– Тебя зовут Анна?! – с остервенением спросил я.

Ее накачали наркотиками, вот она и предлагает кому ни попадя свое тело, образцовая шлюха, бедная девочка, соблазнительная малышка, потерянное дитя, рваное платье, кожа под ветхой тканью, стоп-стоп-стоп, эти губы, боже мой, эти губы!..

– Послушай, – захрипел я, пытаясь отлепить свое тело от кирпичей. – Просто ответь мне. Скажи «да» или «нет». Ты Анна? Твое имя Анна?

Застыл, боясь пропустить ответ. Где она? Рядом?

Она рядом?!

Свет вспорол темноту, принялся лихорадочно шарить по стенам, по куче тряпья, по голым изящным ногам, вновь по кирпичной стене, по ржавым всклокоченным волосам, по тонким пальцам и этим губам…

Паника не давала разуму проявить себя. Я видел лицо девушки, видел тело ее в рваном платье, но ничего более. Ее образ заполнил сознание; стало плевать на имя, на то, для чего она здесь и почему хочет. Круг света зафиксировал точеную женскую фигуру, извлек ее из темноты. И тут я осознал, что лихорадочно сравниваю незнакомку и… Софию! Наваждением предстали они передо мной: вот моя жена, а вот эта девушка. И я по пунктам разбираю каждую черточку лиц, каждый изгиб их тел… Показалось вдруг, что фигура стала чуть ближе. Фигура пугала, сильно, необъяснимо. Я вскинул перед собой руку, сжимающую фонарь, и яркая точка ударила в малахитовые глаза незнакомки.

– Стой на месте!

На лице ее не отразилось ни единой эмоции, ни единого признака боли.

– … постигни свою силу, Человек, не обрати ее себе во вред, так может быть лишь от любви к другому. Мир может спаян лишь железом, лишь и кровью, а мы попробуем спаять его любовью, а там посмотрим, что прочней…

Полные губы оставались сомкнутыми. Голос возник из воздуха. С запозданием понял, что голос этот принадлежит мужчине. Тембр сухой, неестественный, пропущенный через некое устройство; явился новый персонаж, возможно, самый главный в этой нелепой истории.

– Эй?.. – воскликнул я, уводя яркую точку с лица девушки под потолок. Повезло: почти тут же стали видны миниатюрная сфера видеокамеры и прямоугольник спикера, которые не замечал раньше. Ну, конечно. Все, что здесь происходило, сейчас и ранее, было видно и слышно кому-то очень любопытному.

– Прошу простить за вольность, – затрещал воздух под потолком. – Разумеется, это не совсем этично с моей стороны, но что поделать, так хочется иногда прикоснуться к прекрасному и совсем немного изменить его. Современники в выигрыше, а классики… Что ж, они просто не узнают об этом.