13.09. Часть 1

Наши души превращены в дым.

Но сейчас с высоты двадцатого этажа я видел то, что и должно – безмолвные руины. И окутывало собой невероятное чувство покоя от этого вида, сдобренное размеренным ритмом близкой мелодии. Грозная белесая стихия и музыка в недрах темного дома – вот то простое, что может помочь понять тщету собственной жизни. Соединить это, слить втайне от всех для того, чтоб через миг эта гармония превратилась в фантастический хаос, и там вдруг мельком увидеть себя – обнаженного, беззащитного…

– Помнишь тот апрель в Петергофе?

Место и время нашей первой встречи. Улочки, заваленные мусором, церкви, исторгающие из своих обесчещенных чрев вонь нечистот, площади-пустоши с раскрошенными камнями, иссохшие чаши фонтанов, покрытые сетью трещин, и постоянный гул работающей строительной техники, подменивший собой шум залива; дворцы…

– Конечно…

– Я бы хотела съездить с тобою туда; говорят, совсем скоро там станет так же красиво как раньше. В следующем мае запустят Большой Каскад.

София сидит на кровати, в руках ее черная акустическая гитара. Тонкие длинные пальцы правой руки меняют свои позиции, левой – перебирают струны с серебряным оплетением. Она наигрывает приятную легкую тему. Мое местоположение напротив Софии, я небрежно восседаю на голом паркете, скрестив по-турецки ноги. В моих руках тоже гитара: цвета волнистого клена, и она чуть больше той, что у Софии, а струны бронзовые. И руки бездействуют; игра Софии самодостаточна. Ее музыке сейчас не нужен союзник. На подоконнике пульсирует пламя двух зажженных свечей, и трепет огня отражается в лакированных инструментах, волнует границами света и тьмы на стенах позади нас. Слышен ветер снаружи. Запах тел, горячего воска, едва уловимый привкус металла от струн заполнили нашу спальню. София кивает головой в такт, легким флажолетом заканчивая свою игру.

– Мы обязательно туда съездим. Ну что, моя очередь?

Музыка изменилась. В ней нет беззаботности, нет того, от чего можно было бы улыбнуться. София это мажор, а я, безусловно, минор; здесь – красота; красота таится в печали, и если печаль ее музыки радостна и легка, то моя игра может показаться глубокой хандрой. Поэтому обычно я стараюсь музицировать в одиночестве. Но сегодня мы заодно.

– Давай, заставь меня задуматься о вечном, – улыбается она, – а я тебе подыграю.

– Не хочу тебя заставлять. Вечность в принципе в этом не нуждается. А от помощи не откажусь.

Кружатся звуки. Темная гармония наполняет комнату. Ускоряется, возвращая себя к началу. Такт кончается, и София умело подхватывает лейтмотив. Смотрим то друг на друга, то на собственные руки, слушаем то, что создали сами: здесь и сейчас. Вскоре меняемся ролями: София импровизирует, придает легкости всей композиции, я же нарочно делаю аккомпанемент все мрачнее; мы ведем друг с другом сражение.

– Ну, выбей из меня слезу! – подтрунивает она надо мной.

– Растяни на моем лице улыбку, – не отстаю и я. – Где мой беззаботный смех?

Проходит пять или шесть минут. София отставляет пальцы от струн, давая мне завершить коду. Встает со своего места, возвращает гитару на подставку у стены.

– Вино?

Киваю в ответ.

Странный, но такой обычный для нас вечер. Двое предаются физическим и эстетским утехам, не имея твердой опоры под ногами; они парят в тяжелых свинцовых тучах. И эти двоим как будто бы все равно. Им достаточно друг друга и того, что они могут создать сами; ни общество, ни деньги, ни статусы им не нужны. Все, что ниже облаков, там, на покрытой грязным снегом земле почитается за основополагающее; ими же – игнорируется.

– «Неро д'Авола», – объявляет София: в ее руках два бокала и бутылка без этикетки. Я многозначительно улыбаюсь.

Рубиновые кровоподтеки искрились в свете догорающей свечи – я глядел на мир сквозь стекло пустого бокала. София, раскинувшись во всю ширину кровати, спала, обнаженная, чуть прикрытая одеялом. По ту сторону стен – я это знал – за нашим окном следят заснеженные руины. Черные проемы-глаза жадно ловят отблеск слабого света. Едва я задую свечу, как окажусь один на один со своими мрачными фантазиями. Присев на край, дотронулся до Софии. Провел рукой по спине, погладил волосы, но она не желала реагировать на мои действия. Тогда я поцеловал ее в шею. Девичье тело изогнулось в истоме, освобождая для меня нагретое собой пространство. Лег рядом, обнял. Она что-то неразборчиво промурлыкала. Резкий порыв ударил в окно, ветер проник в комнату сквозь щель в раме. Пламя нехотя колыхнулось, и мир погрузился в белесую темноту.

3

– Какого черта мы ждем здесь?

Гулкое эхо подхватило, понесло слова в неимоверную высь. Солнце стекало по огромному нефу прямиком с неба, блаженно и по-доброму глядели четыре пары мраморных ангельских глаз из темной апсиды вдали, и бело-золотое марево алтаря слепило, выявляя сквозь тени и свет распятие – черное и огромное. Нас встретило милосердной улыбкой блестящее серебром лицо женщины, смотрящее из-под нимба всепрощающим каменным взглядом. За рядом скамей у стены по правую руку возвышалось массивное тело электрооргана.

Николас ван Люст, рослый кареглазый светло-русый блондин с узким ртом и высокими скулами, усмехнулся.

– Die duivel die in ieder van ons verborgen zit.

Я скривился:

– Господи… Что?

– Ce diable qui est cache en chacun de nous.

– Да скажи ты по-человечески…

Николас усмехнулся повторно.

– Я говорю: мы ждем того черта, что спрятан в каждом из нас. Здесь спасут наши души, ведь клин выбивается клином.

– И ради этого бреда я прошел полгорода? Ты поэтому разбудил меня посреди ночи? По телефону ты говорил о работе, а не о спасении души, кажется.

– Спасение души есть самая великая работа в нашей жизни, – Николас деланно воздел глаза к потолку, изукрашенному сценами из Евангелия. Он был такой же истый христианин, как я солидный и уважаемый житель Нового Петербурга.

– Аминь, – кивнул я. – А теперь давай-ка серьезно. И прошу: разговаривай со мной на третьем своем родном языке – в память о простой русской женщине. Договорились, mon ami?

Нико подошел к ближайшей скамье, сел и поманил меня пальцем. Я с большой неохотой занял место рядом.

– Софи умудрилась вызвать в моем старике интерес, – сказал он, пропуская колкость о матери мимо ушей. – И почему я раньше не додумался познакомить ее с отцом? Такой талантливый оратор нашел, наконец, достойного слушателя. Вчера она была великолепна – впрочем, как и всегда. Признаюсь, не ожидал от нее такого напора. Старик Тибо был впечатлен. Слушай, Сегежа, это от тебя она узнала столько бранных слов?

– Столько – это сколько?

Николас подмигнул мне.

– О, действительно много – élégance de jurons5. Остроумных и дерзких; не буду цитировать их, мы все-таки находимся в церкви. Но знаешь что? – эффект потрясающий! И вот теперь мы здесь, в базилике Святой Екатерины Александрийской, и ждем нужного нам человека. Ты столько раз просил замолвить за тебя словечко, и ты знаешь, что я так и делал, а нужно было всего-то одной молодой и красивой девушке смешать с дерьмом моего старика. Шикарно!

Николас взглянул на мое растерянное лицо и громко рассмеялся. Смех подхватило эхо, многократно его усиливая.

– Вот такая у тебя жена. Magnifique6!

Я окинул ван Люста холодным и колючим, как это утро, взглядом.

– Ну и где же твой человек? Почему именно…

– Здесь. Небось, сидит и в толк не возьмет, кто это так ржет в Храме Божьем.

– Не понял. Где сидит?

Нико широко улыбнулся.

– В келье, конечно! Где же еще сидеть попу?

– Попу? То есть, священнику? Что за работу может предложить мне священник?..

– Что именно за работа он сообщит тебе tete-a-tete. Отец сказал привести тебя к преподобному Жану-Батисту, который наставит тебя, грешника, на путь истинный.

Я медленно, тоскливо поднялся.

– Если это шутка, то совсем не смешная. Какого черта, Николас? Может, ты неправильно понял, но мне работа нужна, а не райские кущи!

Кроша звенящую тишину, мое восклицание заметалось меж стенами, а взгляды наши скрестились, и мы не заметили появления низенького человека в черной длинной сутане. В грудь его будто вдавили массивный золотой крест, сияющий в лучах солнца. Лицо человека было изрыто оспинами; напоминало это истыканный вилкой блин. Над теплыми желтыми глазами нависали кустистые брови, складываясь в подобие живой изгороди. Седые волосы были коротко острижены на манер тюремного заключенного. На меня с легким укором взглянули: быстро и точно бы по-кошачьи. Нико поднялся и обошел священника со спины. К моему мрачному изумлению, ван Люст уселся прямиком за электронным органом.

– Дядя Жан-Батист, можно я сыграю? Создам вам приятную атмосферу и все такое.

Я осоловело посмотрел на бельгийца.

– Конечно, сын мой, конечно, – вкрадчиво заговорил священник с чуть слышным гнусавым акцентом, характерно ставя ударения на последний слог. – Что-нибудь из Баха, Николя, très bon7.

Жан-Батист вновь обратил на меня свой желтоглазый взор – в этот раз с пытливым интересом. Широко улыбнулся, медленно, с достоинством протянул руку. Я вознамерился было ее пожать, но в последний момент понял, что ладонь священника была обращена ко мне внешней стороной: напряженно и будто с неким призывом. Что-то заставило меня совсем незаметно склонить голову перед человеком в сутане.

– Так вы и есть Хлеп Сегеже? – гнусаво осведомился он. – Очень рад встрече.

Торжественно и печально взревел глубокий голос органа. От услышанного губы – самым невероятным для меня образом – припали к сухой коже руки Жана-Батиста. Чувств не было: ни отвращения, ни наслаждения. Ошарашенный, отнял уста от протянутой длани, выпрямил спину, и только сейчас расслышал в подробностях, что же именно играл Николас: по утробе собора плавно растекались величественные ноты токкаты и фуги ре-минор Иоганна Себастьяна Баха. Техника исполнения была безупречна. Звук обволакивал нас словно пудинг ложку.

– Взаимно, – выдавил я.

Святой отец вновь улыбнулся. По-отечески взял меня под локоток и не спеша зашагал вдоль скамей. Мне ничего не оставалось делать, как засеменить рядом.

– Скажите, mon fils8, вы веруете в Бога? – спросил священник, не убирая с лощеного лица блаженную улыбку, спросил будто между прочим, тоном, каким можно тихо и непринужденно возвестить о начале дождя в душный летний полдень. Дождь этот ждали еще со вчера, и, разумеется, знали, что капли его не принесут облегчения; душно и мрачно несколько дней подряд, душно и мрачно, а теперь еще и омерзительно влажно. Вопрос не имел ответа, больше того, он не имел смысла и права быть заданным. Если когда-нибудь я на него и отвечу, то только себе самому. Из каких-то мстительных побуждений, от разочарования происходящим, на вопрос я ответил вопросом:

– В какого именно бога?

Жан-Батист остановил свое шествие. Встал аккурат напротив музицирующего племянника.

– Конечно же, в единственного Господа Бога, что послал на землю своего сына, Иисуса Христа, умершего на кресте за грехи наши, – без намека на акцент скороговоркой отчеканил отче, смотря на меня взглядом агнца.

– Ну, начинается… – протянул тихо Николас и добавил по-фламандски – видимо, дядя не понимал второго родного для племянника языка. – Oude fart trok erwten9.

Со стороны главного входа послышались голоса: серые тени неспешно крались от входа, осеняя себя крестным знамением. Тени медленно оседали тут и там на скамьях. Некоторые с опаской косились на Нико, и не думающего останавливать свое представление. Я ухмыльнулся, поняв, что он заиграл мелодию одной популярной до ПВ песни.

Святой отец оглядел собор и недовольно нахмурился:

– Я надеялся покончить с делами до утренней службы… Mon fils, пройдемте.

Он указал на прямоугольную деревянную пристройку рядом в углу, имеющую две дверцы. Мы прошли к ней, Жан-Батист открыл одну из дверей и исчез за драпированной темной тканью. Поняв, что я остался в растерянном одиночестве, он громко и торжественно изрек из глубины ящика:

– Пройдите в соседний chambre10!

Дверца передо мной закрылась; все еще недоуменный, я сделал, как было велено. В полумраке, окутанный запахами сухого дерева и пыльной ткани, уселся на твердое неудобное сиденье. С коротким стуком отъехала перегородка в стене справа: в темноте показалось благообразное лицо священника.

– Не желаете ли исповедаться, сын мой? – спросил он вкрадчивым голосом, пытаясь пригвоздить меня к деревянной стене своим потемневшим от полумрака взглядом. – Откройтесь передо мной. Я все прощу.

Я неуютно поежился. Единственным эпизодом в моей жизни, достойным какой-либо исповеди, являлась постыдная и глупая слабость, и тот, с кем я ее совершил, или, вернее сказать, разделил (сущую, в общем-то, шалость), лишь посмеялся надо мной и простил. В остальном, жизнь моя, к сожалению для Жана-Батиста, была простой и на удивление честной, даже в каком-то смысле скучной. Возможно, в пятилетнем возрасте я украл пару конфет со стола перед ужином. Кажется, подделал подпись матери под «двойкой» в школьном дневнике в шестом классе. Но, может быть, для исповеди подойдет случай, когда я выхватил из рук уснувшего человека на улице пакет апельсинового сока (совершенно не представляю, где он мог его раздобыть в те страшные времена)? Или поделиться тем, что почувствовал, когда сестра сказала мне, что тот человек вовсе не спит? Но не лучше ли сделать наоборот, задав вопросы этому холеному пожилому иностранцу: а что он делал во время ПВ, о ком молился, и зачем прибыл в мой город?

Но он, как бы ни абсурдно и странно это было, мог стать проводником если не в Царство Божье сейчас, то, по крайней мере, в оплачиваемое деньгами будущее. Беспокоить его днями минувшими было бы неразумно.

– Пожалуй, я воздержусь, но спасибо, – ответил я негромко. К моему облегчению Жан-Батист принял отказ с истинно христианским смирением. Вздохнул, медленно и важно отдалился от перегородки, с достоинством сказал:

– Ну что ж, тогда перейдем к делам мирским.

Я кивнул. Приготовился слушать католического священника.

– Вас recommander11 Тибо, отец Николаса. Хоть он и fleming12, но он мой брат…. Он сообщил мне, что вам можно доверить весьма щекотливые дела во благо матери церкви нашей…

Этот сложный пассаж поп выпалил на одном дыхании. Я беспомощно улыбнулся:

– Что, простите?..

Отче непринужденно улыбнулся в ответ.

– Foutaise13. Известно, что юность бывает безрассудной, душа открытой для соблазнов, и Дьявол часто находит дорогу к сердцу такого божьего создания – невинного и юного.

– Простите, я… О чем вы говорите?

Жан-Батист вновь улыбнулся, оспины на его лице собрались в неуловимый абстрактный рисунок.

– Об акте искушения. О лукавом коварстве, забирающем у нас все самое лучшее.

Наверное, я выпучил глаза, распахнул широко рот или совершил еще какой-то непристойный мимический пассаж, потому что, заметив изменения на моем лице, священник скороговоркой проговорил:

– Тысяча евро сейчас, тысяча после.

Алчность схлестнулась в моей бессмертной душе со здравым смыслом, не выявив победителя, но заставляя вернуть более осмысленное выражение собственной физиономии.

– Вот как, – воскликнул я, ощущая какую-то глупую эйфорию вперемешку с подступающей паникой, – но за что?

– Это я и пытаюсь поведать вам, сын мой, – священник блаженно наклонил голову, глядя на меня с легким упреком. – Теперь, когда вы действительно заинтересованы, я перейду к сути просьбы. Пропала дочь нашего самого смиренного прихожанина…

Я замер, вновь сбитый с толку, замер и Жан-Батист, выжидающе щурясь. Тогда я спросил очевидное:

– Он обращался в полицию?..

– В этом более нет нужды. Она нашлась – живая и здоровая, слава Создателю.

– Но в чем, собственно, дело?..

Брови Жана-Батиста нахмурились на мгновение, вновь стали живой изгородью над желтыми глазами.

– Она не желает возвращаться в лоно Церкви. Не желает возвращаться куда-либо du tout14. Она не слушает никого, гордыня поселилась в ее душе, гордыня и похоть, и смрадные уста Сатаны шепчут слова, которые мы, смиренные, не в силах преодолеть своими светлыми проповедями!

Священник вновь зачастил, а я чуть было не сплюнул на пол. Эйфория и паника сменилась легкой гадливостью, свойственная мне терпимость стремительно меня покидала.

– Слушайте же! Дщерь наша Анна, чадо Божье, пропала в трущобах напротив. Как вам может быть известно, там есть дворы, à travers la route15. Раньше это было прекрасное место… Увы, теперь это настоящий Содом, населенный… эээ… отбросами, да простит меня Бог, общества. Та часть паствы, что отбилась от пастыря. Заблудшие души. Непокаянные дети Божьи, восставшие против Создателя их. Переметнувшиеся на сторону Диавола…

Я громко и с выражением прочистил горло, решаясь перебить Жана-Батиста. Слова его смешили и ужасали меня.

– Постойте. Если я правильно понял, речь идет о Гостином дворе? И там, как вы говорите, пропала эта самая Анна. Но, слава богу, она нашлась, так? Просто не хочет возвращаться домой. Но что же вы от меня-то хотите?

Святой отец вплотную приблизился к прорези в стене. Его акцент то исчезал, то вновь появлялся.

– Они извратили невинную душу. Тело ее стало сосудом скверны. Мысли их богомерзки, деяния же черны. Только Отец наш небесный излечит раны ее под сенью своего дома. Верните же Анну в лоно Церкви! Верните ее домой, вот в чем смиренная наша просьба!

Шутовское настроение сменилось серьезностью и ощущением некоего долга. Только вот перед кем или чем?

– Простите, – зачем-то извинился я. – Уточните: ее держат силой, ее похитили? Если так, то полиция…

– Нет! – с жаром воскликнул вдруг Жан-Батист, и я покачнулся на своем месте. – Она говорит, что находится с ними по доброй воле и в здравом уме. Но, конечно же, это не так, это иллюзия, созданная самим Дьяволом!

Слова эти вернули мне глумливый образ мысли; патетика речи человека напротив не оставляла мне выхода, к тому же за пределами тесного пространства исповедальни зазвучали органные вариации из репертуара незабвенных «The Doors»16. Кажется, это было переосмысление легендарного соло из их «Light my fire». Звучание композиции отдавало пошлой глумливостью. Хлесткая и упругая в оригинале мелодия превратилась в пенящуюся от стирки грязной одежды водицу: мыльные бледно-коричневые пузыри, грубые замерзшие руки и ветхая ткань бесформенной кучи тряпья; племянник святого дяди времени зря не терял, развлекая себя и прихожан, хотя последние вряд ли осознавали это.

– Я не понимаю своей роли. Допустим, я найду ее в этих трущобах – что дальше? Что мне ей сказать? С какой стати ей вообще меня слушать?

– Я благословлю вас, – с каким-то торжественным воодушевлением прогнусавил Жан-Батист. – И нужные слова найдутся. Она послушает – вы никак не связаны с Церковью, вы не один из нас. Поймите, сын мой, мы не обладаем нужным образом мысли – таким, каким владеют миряне. Но лично вы, к тому же, имеете дар, недоступный многим даже в нашей благословенной пастве.

– Не понимаю. О чем вы?

Священник в который раз улыбнулся. Вперился в матово-желтую линию на безымянном пальце – кольцо.

– О даре убеждения женщины, конечно.

– Что, простите?..

Каких только эпитетов я не слышал в свой адрес из-за этой дешевой безделушки; ничего лестного или приятного; только лишь зависть, злоба, отчаяние или гнев. А теперь вдруг такое… Да еще от кого – от священника!

– Дар убеждения женщины? Вы серьезно?

Я был готов ударить его по лицу. Или расхохотаться.

– Но… – Жан-Батист, похоже, искренне не понимал причину моих расширенных, почти выпученных глаз и ноздрей, перекошенного рта и учащенного дыхания, – разве это не дар обладать женщиной? То есть, я хочу сказать, Бог заповедовал нам: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею… но ведь речь шла не о вас, поймите меня правильно…

Да ну, а о ком?!

– А обо всех нас, грешных; и посмотрите на этот мир, сын мой, и на несчастных мужчин этого города. Вы обладаете таким даром, и у вас есть эта благодать – ваша жена, София, верно? Брат поведал мне о вашей семье. Вот почему выбор нашей маленькой общины пал на вас, Хлеп: вы имеете дар убеждения женщины. Уверен, Анна послушает вас, как это сделала София, и пойдет за вами.

От подобной казуистики я лишился другого дара – дара речи. На меня взирали желтые, по-кошачьему хитрые глаза из-под нелепых бровей, и в них явственно пульсировали черные точки зрачков, и пульсация эта танцевала под звуки плотных, обволакивающих и мощных аккордов, бьющих из-за тонких стен деревянной коробки исповедальни. Я вдруг понял: да ведь это комедия, а племянник и дядя в сговоре дешевой драматургии. В соборе с несколько десятков людей, но зритель здесь один-единственный – я, и этого зрителя ведут за кулисы, уже примеряя ему новый, самый нелепый костюм.

– И еще я уверен, сын мой, что силою наших молитв вы сможете совершить все это уже сегодня.

Бам! Теперь моя реплика; я вновь приобрел самый нужный свой дар.

– Сегодня? Но я ведь не дал согласия…

Невидимый нам Николас искусно вел коду к своему завершению, замедляя и без того неспешный бег изуродованной до неузнаваемости мелодии.

– Но Хлеп, ваше согласие предопределено божественным провидением… и двумя тысячами евро.

Улыбка святого отца казалась ярче и шире обычного. Черное одеяние, невидимое в полумраке, покрылось вдруг слоем пепла, а нелепый и пошлый крест на груди потерял способность являться крестом и стал походить на вздернутые кверху вилы. Финальный аккорд прозвучал, и наступила самая странная тишина из всех, что я когда-либо слышал. Только что отгремел великолепный орган, и его последняя нота должна была превратиться в оглушительную волну оваций, в многоголосый гул восхищения, но вместо этого раздались неуклюжее шарканье ног, шипение зевающих ртов, сдавленное сморкание и влажное чавканье прочищающихся носов. Тишина висела в огромном соборе, и тишина эта была наполнена человечностью.

– Сегодня, и мера эта есть nécessité17, ибо время, увы, не на нашей стороне, но случай на нашей. Богомерзкий шабаш состоится сегодня в этих нечестивых руинах. Огни до самого неба и вопли тысяч слуг Сатаны, представьте себе, Хлеп, вообразите только, какие непотребства будет творить эта содомова толпа! Визг адских гитар, гул барабанов, пение черных псалмов! Богохульники, еретики! Я предал бы всех анафеме, но, к сожалению, у меня нет списка с их именами…

– Нет списка, какая жалость, – прошептал я тоскливо. Жан-Батист не расслышал колкость, с пылом продолжая говорить:

– Но два имени, главных и нужных вам, Хлеп, мы в точности знаем. Первое – дщерь наша Анна, спаси Создатель ее душу, на чье возвращение мы уповаем и за чье раскаяние молимся, и второе – Давид.

– Давид?..

Тут святой отец часто-часто закивал головой, превращая себя в отвратительное подобие желе из глаз и бровей.

– Бойтесь его, избегайте, закройте уши свои от речей его, ибо искушен он в искушении, ибо и есть он тот змий во плоти, что лестью и ложью обратил Анну во тьму. Случай поможет: мерзкий шабаш отвлечет безбожников от вашей светлой миссии, и луч, посланный нашей Церковью, пронзит сие царство мрака, и дева вернется к отцу.

– Боюсь, что уже не дева… – протянул я, ерзая на неудобном сиденье. Жан-Батист вскинулся, цепь на груди с достоинством звякнула, послышался по-домашнему уютный скрип ботинок священника.

– Боюсь, что все-таки дева, – неуклюже возразил он. – И боюсь, что если вы откажитесь от нашей просьбы, то вас, Хлеп, замучают муки совести от осознания того, что вам был дан шанс спасти светлую душу, а вы же обрекли ее на страдания и лишили себя двух тысяч евро!..

– Но может она там и не страдает вовсе! – воскликнул я обреченно; в какую балаганную глупость я угодил; что вообще происходит? Да, такую сумму мне не заработать и за год, нигде в этом городе, – но что же это, черт возьми, за работа! Какая-то молоденькая дурочка связалась с местным отребьем, сбежав от родителей, и этот Жан-Батист свято верит, что вот такой как я – женатый мужчина – способен убедить ее вернуться домой…

– Конечно, страдает! Разум ее опьянен ядом, тело развращено грехом, а душа… О, Хлеп, умоляю вас – станьте ее спасителем, успокойте страдающих дочь и отца!

– Если вам нужен спаситель…

– Нам нужны вы! – патетично и громко произнес Жан-Батист. – Вы и ваш святой дар. Истинно говорю вам: сегодня с девяти вечера в этих трущобах мерзкие безбожники будут предаваться разврату и богохульству…

– О господи боже мой!!! – не выдержал я. – Давайте деньги!

– Николас этим займется, – с хитрым прищуром сказал священник, явно довольный моими словами. – Мы можем вручить вам половину суммы сейчас. Я знал, сын мой, что вы истинный христианин…