Шёлк может ранить

В мастерскую зашла клиентка – женщина с усталыми глазами, перчатки чуть влажные, одежда аккуратная, но в складках затаилась тревога. Она принесла заказ, мадам жестом подозвала меня снять мерки. Я подошла, руки дрожали, но я справилась: сантиметр скользил по талии, по плечам, по запястью, женщина улыбнулась:

– Такие нежные пальцы, – сказала она.

Я кивнула, не стала отвечать – в этот момент я чувствовала только материю под кожей, музыку ткани, мерцание света в пыли.

День шёл незаметно: выкройки, пар, стук ножниц, запах кофе, который мадам варила на старой плитке, шуршание бумаги. Иногда она говорила о тканях для весны, о новых поступлениях, о странных привычках клиенток.

– Мариетта опять заказала бирюзовый бархат, – мадам поправила коробку с пуговицами. – У неё вкус всегда на грани.

– Она любит яркое, – я удивилась собственному голосу.

– Да, но иногда мне кажется, она просто хочет, чтобы её заметили, – вздохнула мадам, наливая чай.

Мы говорили ни о чём, так было легче, чем обсуждать что-то важное. Чашка с кленовым листом стояла передо мной, пар поднимался, запах смешивался с духами мадам, с хлопком, с весной за окном.

Вечером мы остались вдвоём, сортировали ленты, отрезали ткань. Я сидела на полу, перебирала корзину с обрезками, искала что-то подходящее для отделки. Мадам стояла у окна, смотрела на улицу, потом подошла, поставила чашку рядом.

– Ты будешь хорошей мастерицей, – сказала она тихо. – Лучше меня.

Я не ответила, только посмотрела ей в глаза. В них была искра – почти незаметная, но настоящая. Я чувствовала, как внутри что-то загорается – не надежда, скорее упрямство, желание продолжать, несмотря ни на что.

Мы сидели молча, пили чай, слушали, как за окном весна вступала в город. В мастерской было тепло, лампа светила мягко, пыль танцевала, а я снова чувствовала себя живой – не потому что всё хорошо, а потому что работа, ритуал, ткань и нитки снова становились частью меня.

– Ты устала? – мадам поправила очки.

– Нет, – я знала, что усталость живёт во мне, но сейчас это не имело значения.

– Завтра будет много работы, – сказала она. – Клара принесёт новые выкройки.

Я кивнула, поставила чашку на стол, услышала стук по дереву – звук, который раньше раздражал, а теперь казался родным.

– Мадам, – сказала я вдруг, – вы когда-нибудь боялись начать сначала?

Она улыбнулась – так, как улыбаются только тем, кто понял слишком многое.

– Каждый день, Вера. Но если не начинать – зачем жить?

Я улыбнулась, почувствовала дрожь в пальцах, но это была дрожь жизни, не страха.

Вечер опускался на мастерскую, за окном отражался свет фонаря, в воздухе пахло хлопком, кофе, весной. Я смотрела на свою работу, на выкройки, на клубки ниток, на чашку с кленовым листом – всё это стало частью меня, частью моего возвращения.

Мы убрали инструменты, выключили свет, вышли на улицу, где весна уже вступила в свои права. Я чувствовала, как ритуал работы становится моим спасением – не надеждой, не мечтой, а упрямым шагом вперёд, который не требует слов.

Мастерская осталась за спиной – в полумраке, наполненная светом, пылью, запахом ткани и голосом мадам Шанталь. Я шла по тихой улочке, слышала, как Париж просыпается, как весна вступает в город, как жизнь возвращается – не заметно, не громко, но упрямо, как я сама.

Глава 8

Раннее утро. Я вышла на улицу, вдыхая влажный воздух, который пах не только весной, но и вчерашними дождями, озоном, кофе из соседней кофейни и чем-то сладким – намёком на выпечку, которую только собирались вынимать из печи. Камни под ногами были холодными и гладкими, отражали чужие шаги, и я ловила в себе ощущение, что сегодня Париж – не просто город, а сцена, на которой каждый делает свой первый выход.

Я шла медленно, позволяла себе смотреть по сторонам, замечать мелочи: женщина поправляла шарф, ребёнок тащил за собой плюшевого медведя, продавец раскладывал фрукты, бросая на меня быстрый, оценивающий взгляд. Звуки были мягкими, приглушёнными, будто всё ещё не проснулось до конца.

У рынка было шумнее – палатки трещали от ветра, прилавки пестрели тканями, лентами, пуговицами, коробками и лоскутами. Я остановилась перед входом, звонок колокольчика на воротах отозвался где-то внутри, как будто напомнил: жизнь происходит именно здесь, сейчас, среди этих запахов, голосов, суеты.

На прилавках – ткани всех оттенков, льняные полотна, бархатные отрезы, шёлк, который переливался в солнечном свете, будто обещал невозможное. Я медленно шла вдоль рядов, трогала материал, позволяла себе мечтать. Лен был прохладным, шершавым, пах травой и летом; бархат – тяжёлым, тёплым, хотелось зарыться в него и остаться навсегда; шёлк – невесомым, как облако, в котором можно было спрятать все свои страхи.

– Мадемуазель! – окликнул меня Оливье, борода чуть подстрижена, жилет с новой пуговицей, улыбка широкая, настоящая. – Попробуйте этот бархат, свежий завоз! Цвет – как у ночного неба, когда луна прячется за облаками.

Я взяла рулон, провела пальцами по ткани – бархат откликнулся шелестом, будто шептал: «Сшей из меня что-нибудь важное». Я улыбнулась, впервые за долгое время почувствовала, как внутри что-то загорается – не надежда, а предвкушение, маленький свет.

– Цена, конечно, кусается, – продолжил Оливье, – но для вас я сделаю скидку. Ваша мастерская – моя реклама. Все говорят: если Вера берёт ткань – значит, будет шедевр.

– Вы умеете уговаривать, – засмеялась я, – но сегодня я просто выбираю. Не всё для шедевров, иногда достаточно простого счастья.

– Простое счастье, – повторил он, – это когда есть хороший бархат и свежий хлеб.

Я рассмеялась. Оливье показал ещё пару отрезов – один нежно-зелёный, другой – красный, почти наглый. Я сравнивала их, думала о фасонах, линиях, позволяла рукам выбирать за меня.

Вокруг жизнь кипела: торговцы спорили, дети играли с лентами, женщина с корзиной спорила о качестве шелка, музыкант на углу перебирал струны, звук был чистым, свежим, как утро.

– А вы не пробовали шить из шёлка с рисунком? – спросила соседка Оливье, женщина с веснушками и серьгами. – У меня отрез с маками, редкость!

Я посмотрела на ткань – маки были яркими, сочными, будто росли прямо на прилавке. Я улыбнулась, поблагодарила, сказала:

– Может быть, когда-нибудь. Сегодня хочется чего-то спокойного.

– Спокойное – это лен, – философски заметила она. – Лен выдержит всё: и слёзы, и радость, и даже парижскую весну.

Я купила немного лена – светло-серого, с лёгким отливом. Продавщица аккуратно завернула его, улыбнулась:

– Пусть у вас всё получится. У вас глаза такие, будто вы умеете видеть сквозь ткань.

Я прошла дальше, глянула на витрины – в одной танцевали яркие лоскуты, в другой – коробки с пуговицами, каждая пуговица была как миниатюрная скульптура. Я не удержалась, купила горсть смешных пуговиц – одна в виде листа, другая похожа на морскую звезду, третья просто круглая, цвета мёда.

Солнце поднималось выше, площадь наполнилась людьми: кто-то спорил о цене, кто-то выбирал ленты для детского платья, кто-то просто стоял, слушал музыку, пил кофе из бумажного стакана. Я вдыхала запахи – краски, травы, свежая кожа, чуть лаванды, где-то сладкая выпечка, звала зайти.

На углу музыкант начал играть, мелодия напоминала папины рассказы, как ткань может менять судьбу. Я вспомнила, как он учил меня видеть линии, объяснял, почему они должны быть плавными, а ткань – живой. Сердце забилось чуть быстрее – не от тревоги, а от предвкушения, как будто я наконец разрешила себе мечтать.

Мимо кафе – в отражении витрины я увидела себя: чуть взъерошенную, с пакетом в руках, с той самой улыбкой, которую давно не видела на себе. Я остановилась, посмотрела, и вдруг захотелось смеяться – просто так, без причины.

– Мадемуазель, у вас сегодня хорошее настроение? – спросила официантка в ярких серьгах, заметив меня у окна.

– Да, – ответила я, – кажется, я снова умею улыбаться.

– Это Париж, – засмеялась она, – тут нельзя быть слишком серьёзной. Хотите кофе? У меня сегодня свежий круассан!

Я подумала, вспомнила, как в детстве мы с мамой пили кофе с пирогом, спорили о рецептах, смеялись над глупыми шутками. Я кивнула:

– Давайте кофе и круассан, – сегодня можно быть немного счастливой.

Официантка принесла кофе – крепкий, ароматный, со взбитым молоком, круассан – хрустящий, тёплый, пах сливочным маслом. Я сидела у окна, смотрела на площадь, слушала музыку, слушала себя, и впервые за долгое время чувствовала, что живу.

Вокруг продолжалась жизнь: торговцы спорили, дети смеялись, музыка звучала, запахи кружились в воздухе. Я смотрела на покупки – лен, бархат, пуговицы, думала, что можно сделать, какие фасоны попробовать, как придумать что-то новое.

– Вы шьёте? – спросила соседка по столу, женщина с книгой.

– Да, – ответила я, – иногда кажется, что только этим и живу.

– Это хорошо, – улыбнулась она, – ткань – это память, она хранит всё: и радость, и боль, и надежду.

Я улыбнулась ей, подумала, что иногда самые простые слова – самые важные.

Звон монет, крик продавца, запах лаванды, музыка на углу – всё складывалось в один большой, шумный, живой Париж. Я закрыла глаза, почувствовала, как солнце греет лицо, как сердце бьётся чуть быстрее, как внутри рождается что-то новое – не счастье, не надежда, а просто желание жить.

Я рассчиталась мелочью, сложила покупки в пакет, пошла по улице. По пути домой заглянула в витрину ещё одного кафе, увидела своё отражение – улыбку, блеск в глазах, лёгкость походки. Я шла, слушала музыку, глотала запахи города, ловила солнечный свет – и знала: сегодня я снова умею радоваться, вдохновляться, выбирать.

В этот день Париж был особенно красивым. Я держала в руках лен и бархат, чувствовала, как ткань согревает ладони, как пуговицы звенят в кармане, как солнце рисует на коже золотые пятна. Я не думала о будущем, не боялась прошлого – просто жила, просто шла, просто улыбалась.

Глава 9

Вечерний Париж накрывал город с головою, как тяжелое, густое покрывало, под которым всё становилось чуть медленнее, чуть старше, чуть ближе к тому, чему не хочется признаваться. Я шла по старому мосту, где булыжники были горячими от дневного солнца, а перила отдавали пальцам ледяную влагу, словно пытались сбить остатки воспоминаний. Ветер таскал мои волосы – то дразнил, то пытался вырвать их из невидимой заколки, пахнул липовым цветом, речной водой и ванилью, унесенной из булочной.

Внизу, у самой воды, сидела пара – мужчина в пиджаке и женщина в легком платье, делили багет, смеялись, не обращая внимания на редких прохожих. Я замедлила шаг, прижала пальцы к холодному металлу, след остался серым, почти невидимым. Птицы вычерчивали дуги над водой, отражаясь в россыпи закатных бликов, и мне захотелось стоять здесь бесконечно, пока не уйдет последний луч и не останется только шорох реки и невидимый город за спиной.

– Лисица! – крикнул мальчик, пробегая с шариком на нитке, – смотри, там, у каштанов! Его голос был резкий, чистый, как глоток ледяной воды после долгого дня. Я доверилась его глазам, и действительно – среди листвы мелькнул фиолетовый силуэт, вспышка, мираж, знак, что этот вечер не будет обычным.

– Видели? – мальчик остановился, смотрел на меня, глаза – пуговицы, настороженные, сияющие. Я кивнула, улыбнулась, чувствуя, как внутри что-то дрожит и хочет выйти наружу.

– Говорят, фиолетовые лисицы приносят удачу, – он понизил голос, будто делился секретом.

– Тогда нам сегодня повезёт, – сказала я, и в голосе была дрожь, смешанная с легкой усталостью.

Он побежал к матери, а я осталась у перил, смотрела, как на воде разрастаются розовые и золотые пятна, как вечер вползает в город, не спрашивая разрешения.

Музыкант у фонаря настраивал гитару, перебирал струны, потом зазвучала простая, прозрачная мелодия, будто рождённая из самой воды и воздуха. Люди замедляли шаги, кто-то пританцовывал, кто-то останавливался, чтобы просто слушать. Я закрыла глаза, позволила музыке пройти сквозь меня, растворить остатки тревоги, и вдруг рядом оказался мужчина – элегантный, с книгой в руках, очки на цепочке, борода аккуратно подстрижена.

– Красивый закат, – сказал он, не глядя, – здесь всегда особенно.

– Я раньше не замечала, – призналась я, – у меня не было времени.

– Теперь есть? – он повернулся, улыбнулся чуть иронично.

– Сегодня – да.

Он показал книгу – томик стихов, потрёпанный, с закладкой из билета метро.

– Я часто читаю здесь, – сказал он, – но сегодня музыка мешает думать.

– Иногда это к лучшему, – я посмотрела на его руки, на тонкие пальцы, чуть испачканные чернилами.

– Вы шьёте? – спросил он неожиданно, взгляд скользнул по моей сумке, где торчал отрез лена.

– Да, – ответила я честно, как всегда с незнакомцами.

– Значит, умеете видеть цвет в воздухе, – он щурился, смотрел на закат. – Мне кажется, этот мост сегодня стал фиолетовым.

– Может, лисица виновата, – засмеялась я, – здесь их много, если смотреть правильно.

Он рассмеялся, поправил очки.

– А у вас есть мечта?

Я задумалась, смотрела, как на воде расползается закат – золотой, розовый, с фиолетовой каймой.

– Есть. Иногда кажется, что слишком простая, иногда – недостижимая.

– В такие вечера мечты становятся ближе, – он закрыл книгу, спрятал в рюкзак. – Можно пожелать вам удачи? Как лисица.

– Спасибо, – я улыбнулась, почувствовала, как тревога внутри стала светлее.

Мы помолчали, слушали музыку, смотрели на город, на воду, на птиц, на тени, на себя – каждый в своём отражении.

Детский смех у перил затих, потом снова взлетел, кто-то спорил о том, куда делась лисица, кто-то делил багет, кто-то просто стоял, смотрел вдаль.

– Небо сегодня зовёт к приключениям, – сказал мужчина, – вы чувствуете?

– Да, наверное, это тот вечер, когда всё может измениться.

Он кивнул, пошёл дальше, растворился в потоке прохожих. Я осталась на мосту, смотрела, как солнце опускается в реку, как на воде рождаются новые цвета, как город становится не просто декорацией, а частью меня.

Фиолетовая лисица мелькнула снова – где-то у кустов, как мираж, как знак. Я засмеялась, подняла голову, улыбнулась миру, случайным людям, музыке, воде, закату. Всё было новым, всё было возможным, всё было сейчас.

Я шла по мосту, не спеша, не боясь ни тревоги, ни волнения. Каждый шаг – как стежок, как новая строчка на ткани, которую я шью для себя. Ветер тронул плечо, запах липы стал сильнее, где-то хлопнула дверь булочной, послышался звон трамвая.

Я остановилась, посмотрела на город, на реку, на закат, на себя – и позволила себе улыбнуться. Просто так, ни для кого, ни почему. Просто потому что сегодня, на этом мосту, в этом городе, я чувствовала – мир меняется, а я меняюсь вместе с ним.

Музыка продолжала звучать, птицы летали над водой, лисица исчезла в листве, а я шла дальше, с улыбкой, с лёгкой тревогой, с надеждой, которая не нуждается в словах.

Глава 10

Я шла по мосту, протискивалась между редкими прохожими, ловила обрывки чужих разговоров – о погоде, о детях, о планах на вечер. Камень под подошвами был тёплым, казался живым – будто мост помнил все шаги, все тайные мысли, которые когда-то здесь оставили. Вечер разливался по городу золотым светом, отражался в воде, в стеклах домов, в глазах людей, которые спешили домой или наоборот не спешили никуда.

Порыв ветра донёс пестрый флаер, он закружился возле моих ног, лег на булыжник. Я наклонилась, подняла – бумага пахла типографской краской, на ней большими буквами: Люсьен Морель. Показ мод – дата, место, яркая полоска на краю, силуэт манекена. Я провела пальцем по букве «М», как если бы могла узнать что-то важное на ощупь. В груди – щелчок, знакомый, тревожный: память о словах, которые не были сказаны, шанс, который мог оказаться ловушкой.

– Афиши эти повсюду, – сказала женщина с тугой сумкой, остановилась рядом, поправила воротник. – Морель любит шоу, даже до начала.

Я взглянула на неё – лицо усталое, но глаза живые, с искрой любопытства.

– Вы были на его показах? – спросила я, голос дрогнул, будто я не просто спрашивала, а пыталась угадать свою судьбу.

– Один раз, – она улыбнулась, – красиво, шумно, но… не для всех. Если вы дизайнер – может, стоит попробовать. Говорят, Морель ищет новые лица.

Я кивнула, спрятала афишу в карман, как секрет. Женщина ушла, запах духов остался в воздухе, смешался с ванилью из булочной и сыростью реки.

Я стояла, смотрела на закат, на воду, на отражение фонаря. Ветер принес ещё один флаер, тот ударился о перила, задержался, будто ждал моего решения. Я присела на скамейку, бумага шуршала в руке, а внутри всё сжималось – страх перемен, волнение, ожидание, желание сделать шаг, который может изменить многое.

– Что ищете? – спросил парень с бутылкой лимонада, немного дерзко, с улыбкой. Я покачала головой, улыбнулась обратно:

– Просто смотрю.

– Здесь никогда не бывает пусто, – он махнул рукой в сторону подростков, которые балансировали на перилах, спорили, кто дольше продержится.

Я засмеялась, понаблюдала за ними – один уже стоял, остальные подбадривали, кто-то спорил, кто-то снимал на телефон.

– А афиши… – парень бросил взгляд на мой карман, – уже третий день висят. Морель всегда обещает что-то новое. Может, стоит сходить – всё меняется, даже мода.

– Спасибо, – сказала я, удивилась собственной лёгкости. Он ушёл, оставил за собой короткую дорожку смеха, а я снова осталась одна.

Я подошла к перилам, ниже вода отражала полосы заката, птицы кружили над волнами, где-то скрипели трамваи, запах булочной становился сильнее. Прошёл мужчина в элегантном костюме, на руке – газета, в глазах – усталость. Он задержался у афиш, вздохнул.

– Морель опять, – пробормотал он, – авантюры. Париж любит удивляться.

– А вы бы пошли? – спросила я, не зная почему.

– Если хотите перемен – идите, если хотите тишины – гуляйте по мосту.

Я рассмеялась, поблагодарила, почувствовала, как тревога внутри стала похожа на ожидание праздника.

Ветер снова взметнул флаеры, один задел мою руку, я поймала его, прочла дату – совсем скоро. Имя Мореля, крупное, будто кричит: «Выбери меня».

Я спрятала оба флаера в карман, бумага нагревалась от ладони, внутри появился огонь – не страх, а вызов. Я сидела, слушала город, пение птиц, шум воды под мостом, думала о том, что будет дальше, как всё может измениться – если решишь выйти из тени.

Я поднялась, пошла вдоль перил, смотрела на отражения, ловила каждый шаг, как новый стежок в ткани своего дня. Прохожие говорили о планах, о погоде, о моде, кто-то просто молчал, смотрел вдаль.

Я улыбнулась, задержала дыхание, посмотрела туда, где исчезла лисица, и подумала: пусть всё будет новым, пусть всё будет сегодня.

Мост, закат, город, флаер – всё складывалось в одну простую, настоящую эмоцию: ожидание, волнение, готовность идти навстречу переменам. Я шла, ощущая, как бумага в кармане становится моим секретом, началом, вызовом.

Глава 11

Я вошла в зал, стараясь идти медленно, почти неслышно, чтобы не потревожить этот вечер, не спугнуть магию момента. Роскошь здесь была не вызывающей, а обволакивающей – мягкий свет люстр, отражённый в зеркалах, играл на лепных фресках потолка, превращая пространство в бесконечный калейдоскоп движущихся теней. Я чувствовала себя частью декорации, случайной фигурой между бархатных кресел и длинного белого подиума, который разделял зал, как река делит город на две жизни.

Ароматы цветов, духов, лака для волос смешивались с запахом утюженного шелка, с лёгкой пыльцой волнения, будто воздух наполнили ожидания гостей. Я остановилась у стены, в самой тени, закрыла глаза на пару секунд, чтобы почувствовать: как бьётся сердце, как дрожат пальцы – будто я сама сейчас выйду на сцену, а не просто буду смотреть.

Музыка уже звучала, рояль где-то в углу задавал ритм, к которому подстраивались шаги моделей. По ковролину скользили каблуки, слышались короткие вспышки фотокамер, шёпот – кто-то обсуждал цвета, кто-то фасоны, кто-то просто болтал ни о чём, чтобы скрыть собственную нервозность. Я прижала ладони к бокам, пыталась стать ещё меньше, не ловить чужие взгляды.

– Посмотри, какая драпировка! – прошептала женщина с рыжими волосами, сидевшая в первом ряду, – Морель снова удивляет.

– А мне кажется, это слишком театрально, – ответила ей соседка, поправляя браслеты, – всё ради публики, не ради ткани.

Я улыбнулась – эти споры всегда происходят, стоит только начаться показу. Голоса сливались в фон, но я слышала собственный внутренний шум: страх, волнение, предчувствие.

Модели выходили на подиум одна за другой – стройные, уверенные, будто парили над ковролином, отражались в зеркалах, становились частью игры света. Ткани струились, искрились, ловили лучи прожекторов, и мне захотелось потрогать их, узнать, как они звучат на ощупь. В зале раздавались редкие аплодисменты, смех, иногда – сдержанные вздохи.

Я уловила аромат духов – тяжёлых, восточных, с ноткой ванили – и невольно повернулась. В центре внимания, словно на сцене, стоял мужчина – высокий, элегантный, с тёмными волосами, в которых поблёскивала проседь. Люсьен Морель. Его взгляд был проницательным, он двигался чуть лениво, уверенно, будто зал принадлежал ему. Вокруг него – группа журналистов, стилистов, несколько моделей, все говорили одновременно, но он слушал только тех, кто был действительно важен.

Я наблюдала за ним из тени, стараясь не выдать себя. Сердце билось чаще, дыхание стало неглубоким. Я пыталась понять, что именно притягивает меня – его улыбка, небрежная, как у человека, привыкшего к вниманию? Или походка, почти хищная, когда он поворачивал голову, будто выбирая следующую жертву для разговора? Или, может быть, тот лёгкий сквозняк, который, казалось, всегда следует за ним?

– Мадемуазель, вы не заняты? – неожиданно обратился ко мне мужчина в бархатном пиджаке, – Не хотите пересесть поближе? Вид отсюда хуже.

Я вздрогнула, улыбнулась:

– Нет, спасибо, мне удобно здесь.

Он пожал плечами, ушёл, а я осталась – в своей тени, в своём напряжении, в своём ожидании.

За Люсьеном наблюдали все – кто с восхищением, кто с опаской, кто с профессиональным интересом. Он говорил с журналистом, Рене Лапортом, который что-то записывал в блокнот, потом с женщиной в ярко-красном платье, потом – с моделью, поправившей на себе накидку из шёлка.

Я смотрела, как он смеётся, как легко касается чужого локтя, как ловко раздаёт короткие, точные комплименты. В этот момент он повернулся, взглянул в мою сторону. Я не успела отвести глаза, и наши взгляды встретились – коротко, но сильно, будто между нами натянули тонкую нить.

Мир вокруг стал тише, музыка отдалилась, голоса растворились, только свет подиума остался, только этот взгляд. Я почувствовала, как губы сами собой раздвинулись в нервной улыбке, а пальцы сжались сильнее – так, что ногти впились в ладонь.

Люсьен смотрел чуть дольше, чем нужно для случайного взгляда, потом снова повернулся к публике. Я почувствовала, как по коже пробежал холодок, будто сквозняк пробрался под платье.

– Ты его знаешь? – прошептала кто-то слева, женщина с серьгами, – Морель всегда замечает новых лиц.

Я покачала головой:

– Нет… Просто смотрю.

– Везёт тебе, – она улыбнулась, – я, наверное, для него слишком старая.

– Для моды никто не стар, – усмехнулась я.

– О, это ты скажи Морелю, – она рассмеялась, потом повернулась к сцене.

Модели продолжали выходить – одна в шёлке, другая в бархате, третья – в наряде с дикими перьями. Я слушала шелест ткани, стук каблуков, щёлканье камер, а внутри у меня всё закручивалось – ожидание, страх, радость, желание быть частью этого мира.

Люсьен снова глянул в мою сторону – не прямо, а вскользь, как будто проверял, осталась ли я на месте. Я почувствовала, как он оценивает меня, как будто я – не просто зритель, а возможный участник его игры. Сердце билось так, что я боялась, кто-то услышит.

– Смотри, он идёт сюда, – прошептала женщина с серьгами.

Я не поверила, но Люсьен действительно двинулся вдоль ряда кресел, чуть наклонив голову, будто выбирает, к кому подойти. В этот момент я почувствовала себя застигнутой врасплох, захотела стать невидимой, но уже было поздно.

Он остановился рядом, улыбнулся:

– Вы впервые на моём показе?

Я кивнула, стараясь говорить спокойно:

– Да. Я… давно хотела увидеть ваши работы.

– Это приятно, – он смотрел чуть свысока, но не с насмешкой, а с интересом. – Вера, верно?

Я вздрогнула, не сразу поняла, как он узнал имя. Наверное, кто-то из знакомых, или просто – слухи, которые в этом мире распространяются быстрее света.