Минус одна секунда

Доктор Калинин сделал шаг вперед. Он не протягивал руку. Не улыбался. Он просто стоял, как памятник скорби.

– Вера Викторовна, – его голос был низким, глуховатым, но очень четким. Каждое слово падало, как камень. – Я должен сообщить вам… Ваш сын, Артем Алексеевич Морозов… Несмотря на все предпринятые реанимационные мероприятия и попытки стабилизировать его состояние… К сожалению… Он скончался пятнадцать минут назад.

Слова не были неожиданными. Она ждала их. Знала. Чувствовала каждой клеткой. Но когда они прозвучали вслух, оформленные в четкую, неопровержимую фразу, с ними пришла не боль, а абсолютная, всепоглощающая пустота. Как будто в ее центре, в самой сердцевине, взорвалась вторая бомба, оставив после себя безвоздушное пространство, вакуум, где не могло существовать ни звука, ни света, ни чувств.

Она не закричала. Не зарыдала. Она просто перестала дышать. Мир вокруг потерял все цвета, став черно-белым и плоским, как декорация. Она видела лица врачей – хирурга с гримасой сочувствия, анестезиолога, отвернувшейся, доктора Калинина с его вечными глазами. Но они были как картинки. Без смысла.

– Причиной, – продолжал доктор Калинин, его голос звучал где-то очень далеко, сквозь толстый слой ваты, – стала несовместимая с жизнью политравма. Массивные повреждения внутренних органов, некупируемое внутреннее кровотечение, необратимые повреждения головного мозга… Мы боролись до конца. Но… шансов не было. Практически с момента поступления. Простите.

"Простите". Кому? Ему? Тёме? Или ей? За то, что не спасли? Но они не виноваты. Виновата она. Только она. Она отпустила руку.

Она почувствовала, как что-то горячее капнуло ей на руку. Слеза? Она не осознавала плача. Ее тело жило своей жизнью. Глаза смотрели в одну точку на одеяле. Доктор Калинин что-то еще говорил – про то, что тело… про необходимость оформления… про то, что приедет психолог… Слова пролетали мимо, не задерживаясь. Единственное, что она услышала:

– …вы сможете с ним попрощаться позже. Когда будете в состоянии. Его… переведут в патологоанатомическое отделение.

"Попробовать". "С ним". "Патологоанатомическое". Эти слова наконец пробили броню шока. Физическая волна тошноты подкатила к горлу. Она резко наклонилась над краем койки, но рвать было нечем. Только сухие, мучительные спазмы.

– Вера Викторовна! – встревожился хирург. – Сестра, противорвотное!

Она отмахнулась слабым движением. Отвернулась к стене. Уткнулась лицом в подушку. Не для того, чтобы плакать. Чтобы спрятаться. Чтобы исчезнуть. Чтобы этот мир перестал существовать. В кулаке, сжатом до боли, был оранжевый самолетик. Холодный. Мертвый. Как его капитан.

Врачи постояли еще минуту, что-то тихо сказав медсестре, и ушли. Их шаги затихли. В палате снова было относительно тихо. Только прерывистое дыхание соседки и гул вентиляции. Вера лежала неподвижно. Слезы текли молча, безостановочно, пропитывая подушку. Но внутри не было плача. Был вой. Немой, разрывающий душу вой в абсолютной пустоте, где раньше билось ее солнце. Тёмы больше не было. Навсегда.

(13:30:10. Палата. Приезд Алексея. Другой Ад.)

Время потеряло смысл. Она не знала, сколько пролежала так – минуту или час. Боль в ноге вернулась, но была лишь слабым эхом того, что творилось внутри. Медсестра ввела ей обезболивающее и успокоительное. Действие препаратов создавало ощущение отстраненности, будто она наблюдала за происходящим со стороны. За тем, как ее перевезли в обычную двухместную палату в травматологическом отделении. За тем, как мимо проносили каталку с другим пациентом. За тем, как медсестра поправляла ей подушку и ставила воду на тумбочку. Рядом с водой лежал самолетик.

Дверь палаты резко открылась. На пороге стоял он. Алексей.

Он выглядел как после долгого, изматывающего перелета – помятая рубашка, тени под глазами, волосы в беспорядке. Но это была лишь внешняя оболочка. Его лицо… Оно было искажено таким шоком, такой первобытной болью и вопрошающим ужасом, что Вера впервые за все это время по-настоящему увидела кого-то кроме своего горя.

– Вера… – его голос был хриплым, сдавленным. Он сделал шаг внутрь, шатаясь, как пьяный. Его взгляд метнулся с ее загипсованной ноги, перебинтованных рук, синяков на лице – на ее глаза. И в них он прочел все. Без слов. Без объяснений. Конец.

– Где… – он начал и замолчал, глотнув воздух. – Где Тёма? Мне… Мне позвонили из больницы… Сказали, что вы обе здесь… Что… что взрыв… Где он, Вера? Где мой сын?!

Последние слова сорвались на крик. Он подбежал к койке, схватил ее за плечи, не замечая, как она вскрикнула от боли. Его пальцы впились в ее кожу.

– Говори! Где Тёма?! – Его глаза, обычно такие спокойные, серые и надежные, были дикими, полными слепого животного страха.

Вера смотрела на него. Видела его боль, его надежду (такую тщетную!), его требование ответа. И она не могла вымолвить слова. Горло сжал спазм. Она лишь покачала головой. Медленно. Словно в замедленной съемке. И слезы снова потекли по ее щекам. Молча. Это было страшнее любых слов.

Понимание, медленное и неотвратимое, как ледник, сползло по его лицу. Надежда погасла, сменившись неверием, затем отрицанием, а потом… адской пустотой, зеркальной ее собственной.

– Нет… – прошептал он, ослабевая хватку. Его руки опустились. Он отступил на шаг, покачиваясь. – Нет… Не может быть… Ты… Ты лжешь! Где он?! ОТВЕЧАЙ!

– Алексей… – хрипло выдохнула она. – Он… Его не… – Она не могла произнести это слово. – В реанимации… Он… не выжил…

Он замер. Весь его мир рухнул в одно мгновение. Он стоял посреди палаты, огромный и вдруг такой беспомощный, как сломанное дерево. Потом его тело содрогнулось от первого, глухого, звериного стона. Он закрыл лицо руками, его плечи затряслись. Стон перешел в рыдания – громкие, безутешные, полные такой же бездонной боли и отчаяния, какие терзали ее. Он плакал как ребенок, которого лишили самого главного.