Минус одна секунда

(08:22:11. Переход. Руки.)

Сильные руки подхватили ее под мышки. Не курьера. Двое мужчин в форме спасателей МЧС, их лица скрыты респираторами, глаза – защитными очками.

– Живая! Нога травмирована, возможно перелом бедра, множественные ссадины, резаные раны на руках и лице, вероятно сотрясение мозга, шок, – отчеканил один, оценивая ее состояние профессиональным, лишенным эмоций взглядом. – Необходима иммобилизация и срочная транспортировка. Голова!

Второй спасатель уже доставал шейный воротник и вакуумные шины. Вера не сопротивлялась. Она была пустой оболочкой. Ее взгляд блуждал по апокалиптическому пейзажу. Развороченная витрина булочной, из которой еще недавно пахло свежей выпечкой. Искореженный, дымящийся остов автобуса. Обломки бетонных плит. Клочья одежды. Кто-то сидел, прислонившись к разбитой машине, тупо глядя перед собой, держась за окровавленную руку. Девушка металась, крича одно имя: "Саша! Саша!". Пожарные бились со шлангами с языками пламени, вырывавшимися из подземного входа в метро – той самой станции, куда они с Тёмой спешили. И везде – серая пыль, как снег Судного дня, и черные клубы дыма.

Ей зафиксировали шею воротником. Прикосновение жесткого пластика к коже было чужим, враждебным. Осторожно, но твердо перевернули на спину. Боль в бедре вспыхнула с новой силой, заставив ее вскрикнуть. На ногу наложили шину. Каждое движение спасателей, каждое прикосновение к телу отдавалось не только физической болью, но и жгучим стыдом. Ее тело было здесь, его – увезли. Она была жива, он… Она не смела додумать.

– Рюкзак… – прошептала она, когда ее поднимали на носилки. – Его рюкзак… Синий… С ракетой…

Спасатели переглянулись.

– Потом, сестра, – глухо сказал один из-под респиратора. – Сначала тебя. Держись.

Носилки приподняли. Мир закачался. Серое небо, клубы дыма, развалины, чужие страдающие лица – все поплыло перед глазами. Она сжала в кулаке оранжевый самолетик. Пластик все так же ледяной. Единственная связь. Доказательство, что он был. Что это не сон. Ее пальцы свело судорогой от напряжения. Капитан.

(08:27:48. Скорая помощь. Движение сквозь боль.)

Ее погрузили в другую "скорую". Внутри пахло антисептиком, резиной и теперь уже явственно – кровью и горелым. Было тесно. Рядом на носилках стенала пожилая женщина, держась за бок. Напротив сидел парень с перевязанной головой, тупо уставившись в пол, трясясь. Фельдшер, молодой парень с усталым, осунувшимся лицом, сразу начал работать с Верой.

– Имя? – спросил он, накладывая ей на руку манжету тонометра. Его пальцы были холодными.

Вера молчала. Она смотрела в потолок машины, где мигал тусклый свет. Имя? У нее больше не было имени. Она была Никто. Пустота, обернутая в боль и вину.

– Имя, девушка, как зовут? – повторил фельдшер, чуть громче, прикладывая пальцы к ее запястью, считая пульс. Его прикосновение было чужим, оскорбительным. Только одна рука имела право касаться ее сейчас – маленькая, теплая, чуть липкая от сыра. Ее не было.

– Тёма… – выдохнула она.

– Тёма? Это имя ребенка? Твой сын? – Фельдшер встрепенулся, его взгляд стал внимательнее, жестче. – Он с тобой был? Где он?

Она закрыла глаза. Картинка: синий рюкзак, серебристое одеяло, мелькнувший желтый клочок. Гулкий стук ее сердца в ушах. Стук, который больше не отзывался эхом в маленьком, горячем сердечке рядом.

– Его… увезли… – прошептала она. – Другая… скорая… Рюкзак… синий…

Фельдшер кивнул, ничего не говоря. Но в его глазах она прочла то же самое, что видела у медсестры у рюкзака. Тяжесть. Предположение. Почти уверенность. Он быстро наложил ей давящую повязку на глубокий порез на предплечье, обработал ссадины на лице жгучим антисептиком. Уколол что-то в вену на неповрежденной руке.

– Обезболивающее и успокоительное, – коротко пояснил он. – Шок сильный. Нога, скорее всего, сломана. Сотрясение есть.

Жидкость, введенная в вену, начала действовать почти сразу. Острая боль в бедре притупилась, превратившись в глухой, давящий гул. Паника и истерика отступили, уступив место леденящей, всепоглощающей пустоте. Мысли стали вязкими, тяжелыми. Но образ Тёмы – его смех, его глаза, его рука в ее руке – не тускнел. Он горел в центре этой пустоты, как единственная звезда в черной дыре, причиняя нестерпимую боль своим светом. Ее рука ослабла хватку.

Машина резко дернулась, объезжая препятствие. Вера вскрикнула от боли в ноге. Парень с перевязанной головой вздрогнул. Старушка застонала.

– Скоро будем, – пробормотал фельдшер, глядя в окно на мелькающие в дыму и хаосе улицы. Его лицо было напряженным. – Держитесь.

Держаться? За что? Ее якорь, ее смысл, ее вселенная была завернута в серебристое одеяло и увезена в неизвестность. Она сжала самолетик так, что пластик впился в ладонь. Холодный. Безжизненный. Как все теперь.

(08:41:15. Городская Больница №1. Приемное Отделение. Преддверие Ада.)

Хаос. Если на улице был ад, то здесь, в приемном отделении, был его организационный центр. Гул голосов, плач, крики, стоны, лязг каталков, треск раций, резкие команды врачей и медсестер. Воздух был густым от запахов – антисептик, кровь, пот, лекарства, страх и отчаяние. Люди везде. На каталках, на носилках прямо на полу, на стульях. С перевязками, в гипсе, в крови, в пыли. Дети плакали, взрослые метались, искали своих. Рядом с Верой, на соседних носилках, лежал старик с перевязанной рукой. Его лицо, покрытое морщинами и пылью, было спокойным, почти отрешенным. Он заметил ее взгляд, пустой и неподвижный, и, кряхтя, протянул ей пластиковую бутылку воды, наполовину пустую. «Пей, дочка, – прошел он хрипло. – Горло промочи. Пыль эта… душу выедает». Вера машинально взяла бутылку, пальцы дрожали. Она не пила, просто сжала пластик в руке, чувствуя его прохладу. Старик кивнул, как будто все понял, и отвернулся, глядя в потолок. Этот маленький жест – бутылка воды, слово «дочка» – был как тонкая ниточка, связывающая ее с миром, который она уже считала потерянным.

Веру внесли на носилках и поставили у стены, рядом с другими "свежими" поступлениями. Фельдшер быстро передал ее дежурной медсестре – женщине лет сорока с усталым, но собранным лицом и острым взглядом.

– Женщина, примерно 30-35 лет. Состояние средней тяжести. Предположительно: закрытый перелом левого бедра, множественные ссадины и резаные раны лица, рук, туловища. Сотрясение головного мозга. Шок. Находилась в эпицентре взрыва на Комсомольской. Сын, 4 года, был с ней. Отдельно транспортирован другой бригадой в тяжелом состоянии. Точное местонахождение ребенка неизвестно.

Медсестра кивнула, ее взгляд скользнул по Вере, оценивающе, без лишней жалости, но и без черствости. Профессионально.

– Фамилия, имя, отчество пострадавшей? – спросила она четко, открывая историю болезни на планшете.

Вера молчала. Она смотрела на мельтешащих вокруг людей. На женщину, которая билась в истерике, крича: "Где мой муж? Он зашел купить цветы!". На мужчину, тупо смотрящего на свои руки, покрытые ожогами. На девочку лет пяти, сидящую на полу в разорванном платьице, обнимающую плюшевого зайца и тихо плачущую. Тёма плакал бы громко. Он не стеснялся своих слез.

– Фамилия, имя! – повторила медсестра громче, наклоняясь к ней.

– М… Морозова… – выдохнула Вера. Голос был чужим, хриплым. – Вера Викторовна…

– Дата рождения?

Она назвала. Механически.

– Адрес? Контактный телефон близкого родственника?

Адрес… Их квартира… Тёмина комната с машинками и рисунками на стене… Кухня, где он строил авианосец из рогалика… Телефон… Алексей. Муж. Отец. Он в командировке. Где-то в небе. Он не знает. Не знает, что его вселенная перестала существовать. Она назвала номер его мобильного. Медсестра быстро записала.

– Ваш сын? Тёма? Полное имя? Дата рождения?

Вопросы, как ножевые удары. Каждое слово о сыне – пытка.

– Морозов Артем Алексеевич… – голос сорвался. – Четыре года… 12 мая…

Медсестра записала. На планшете появилась новая строка. Исчезающе малая частица в этом море страданий.

– Хорошо. Сейчас вас осмотрит врач. Постараемся выяснить про сына. Держитесь.

Медсестра метнулась к следующему пострадавшему. Вера осталась одна в толпе страдающих незнакомцев. "Постараемся выяснить…" Эти слова не несли надежды. Они несли отсрочку приговора. Она знала. Знала костями, нутром, каждой клеткой своего изувеченного тела. Лужа крови. Серебристое одеяло. Отсутствие надежды во взгляде медиков. Она отпустила его руку.

Боль в ноге, притупленная уколом, начала возвращаться. Тупая, ноющая, навязчивая. Голова раскалывалась. Но это была ничтожная боль по сравнению с тем, что творилось внутри. Это была пустота, которая кричала. Черная дыра, засасывающая все светлое, все теплое, все смыслы. Она поднесла кулак с самолетиком к лицу. Прижала холодный пластик ко лбу. И зарыдала. Тихо, безнадежно, без слез. Только сухие, надрывные всхлипы, сотрясавшие ее сломанное тело. Рядом плакала девочка с зайцем. Кто-то громко звал врача. Мир продолжал рушиться.

(08:58:31. Кабинет первичного осмотра. Холодные Факты.)

Ее переложили на жесткую кушетку в маленьком кабинете, отгороженном лишь занавеской от основного хаоса приемного. Здесь было чуть тише, но гул и стоны проникали и сюда. Запах антисептика был гуще.

Врач был молод, лет тридцати, с острым, умным лицом и темными кругами под глазами. Он выглядел смертельно усталым, но его движения были точными и быстрыми. Он представился, но имя тут же вылетело у Веры из головы. Оно не имело значения.

– Вера Викторовна? – Он взглянул в планшет. – Морозова? Давайте посмотрим на вас.

Он начал осмотр. Свет фонарика в глаза – она зажмурилась от боли. Пальпация головы – она вскрикнула, когда он нажал на болезненную шишку на затылке. Осмотр ран на лице и руках – он промывал их, обрабатывал, накладывал повязки. Его прикосновения были профессиональными, без лишней нежности, но и без грубости. Он молчал, сосредоточенный. Потом добрался до ноги. Осторожно разрезал брючину по шву. Осмотрел деформированное бедро, уже распухшее и багровое. Его лицо оставалось непроницаемым.

– Предварительно – закрытый перелом бедренной кости, – констатировал он. – Нужен рентген, операция. Сотрясение есть. Шоковое состояние. – Он сделал пометку в планшете. – Сейчас сделаем обезболивающее, наложим временную шину, потом на рентген и в травматологию.

Вера молча кивнула. Ей было все равно. Пусть ломают, режут, собирают. Ее тело больше не принадлежало ей. Оно было обузой, свидетелем ее предательства.

Врач взял шприц. Игла вошла в мышцу бедра с знакомым жжением.

– Ваш сын… – врач замялся, глядя на планшет, затем поднял глаза на Веру. – Артем Морозов, четыре года. Информация скудная. Его доставили сюда же, другой бригадой, в состоянии клинической смерти. Реанимационные мероприятия начаты немедленно.

Слова "клиническая смерть" повисли в воздухе, как гильотина. Вера замерла. Весь мир сузился до лица врача, до его губ, произнесших этот приговор.

– Где он? – выдохнула она.

– В детской реанимации. На третьем этаже. Но… – Он снова посмотрел в планшет, избегая ее взгляда. – Тяжелейшая политравма. Черепно-мозговая, повреждения внутренних органов, массивная кровопотеря… Шансы… крайне малы, Вера Викторовна. Минимальные. Вам нужно быть готовой…

Готова? К чему? К тому, что ее мальчик, ее ураганчик, ее солнышко с глазами спелой черники – умер? Потому что она ослабила хватку на одну секунду? Готовой к тому, что его больше не будет? Никогда? Ни его смеха, ни его вопросов, ни его теплой ручки в ее руке? Никогда не услышать: "Мамуля, пора вставать!"?

– Нет… – прошептала она. Потом громче, срываясь на крик, вскакивая с кушетки, невзирая на боль: – НЕТ! Он жив! Он должен жить! Он капитан! Капитаны не сдаются! Отведите меня к нему! СЕЙЧАС ЖЕ!

Она попыталась встать на поврежденную ногу. Острая, режущая боль пронзила ее, темнота поплыла перед глазами. Она рухнула бы, но врач и подоспевшая медсестра удержали ее, уложили обратно.

– Вера Викторовна, успокойтесь! – строго сказал врач, прижимая ее плечи к кушетке. – Вы ему не поможете сейчас! Вы только навредите себе! Вы в шоке, у вас перелом! Вам нужна помощь! Реаниматологи делают все возможное! ВСЕ! Поверьте!

– Я должна быть с ним! – рыдала Вера, вырываясь, но сил не было. Обезболивающее и успокоительное делали свое дело, смешиваясь с шоком и отчаянием. – Он один! Ему страшно! Он зовет маму! Я ОБЕЩАЛА ЕГО НЕ БОЯТЬСЯ! Я ОБЕЩАЛА!

– Его не оставили одного! Там лучшие врачи! – настаивал врач. – Как только вас стабилизируют, мы постараемся вас к нему пронести. Но сейчас – никак. Дышите. Глубоко. Постарайтесь успокоиться. Для него. Ради него.

"Для него". Эти слова проникли сквозь пелену истерики. Она замолкла, задыхаясь. Слезы хлынули с новой силой, но уже без криков. Беззвучные, отчаянные. Она закрыла глаза. Видела его испуганное лицо среди чужих людей, среди трубок и аппаратов. Мама, где ты? Ты обещала не отпускать руку!

Она сжала самолетик так, что пальцы онемели. Ее вина была огромной, вселенской. Она предала его в самый страшный миг. Оставила одного. Ослабила хватку.

– Сделайте… что-нибудь… – простонала она, открывая глаза, полные немой мольбы. – Пожалуйста… Спасите моего мальчика…

Врач тяжело вздохнул. В его глазах была усталость, сочувствие и… беспомощность.

– Мы делаем все, что в человеческих силах, Вера Викторовна, – сказал он тихо. – Держитесь. Сейчас наложим шину и на рентген. Попробуем узнать новости.

Он кивнул медсестре. Та начала накладывать более надежную шину на сломанную ногу. Боль была сильной, но Вера почти не чувствовала ее. Вся ее боль была там, на третьем этаже, в палате реанимации, где, возможно, угасала искра ее вселенной. И она была здесь, беспомощная, прикованная к кушетке, сжимая в руке холодный пластиковый самолетик. Минус одна секунда. Навечно разделившая их. Начало вечности без него.

Хорошо. Погружаемся в ад полностью. Глава 1: "Осколки Вечности" (Полная версия).

(Продолжение: 09:15:02. Рентген. Отсроченная Реальность.)

Перемещение в рентген-кабинет было коротким, но мучительным. Каждый толчок каталки отдавался гулкой болью в сломанном бедре, сотрясая и без того разбитую голову. Мир мелькал фрагментами: потолок с трещинами, усталые лица санитаров, полустертые предупреждающие знаки на стенах. Запах больницы – смесь хлорки, лекарств и страха – въедался в ноздри, перебивая на мгновение призрачный запах Тёминых волос.

В рентген-кабинете царила напряженная тишина, нарушаемая лишь жужжанием аппарата и короткими командами рентгенолога, женщины с острым взглядом за стеклом пульта. Веру переложили на холодный стол аппарата. Металл леденил кожу сквозь тонкую ткань халата. Боль при попытке уложить поврежденную ногу в нужное положение заставила ее вскрикнуть, вцепившись пальцами в край стола.

– Потерпите, – безлично бросила рентгенолог. – Быстро сделаем.

Аппарат загудел, над ней проплыла массивная головка. Вера зажмурилась, снова увидев не серую плитку потолка, а солнечную полосу на полу спальни, пылинки, танцующие в ней. Тёма подкрадывается… Его теплая рука на щеке… "Мамуля, пора вставать!" Образ был таким ярким, таким реальным, что она инстинктивно потянулась рукой туда, где должна была быть его голова. Встретила только холодный воздух. Самолетик в ее сжатой ладони впился в кожу.

– Готово. Лежите спокойно, – голос рентгенолога вернул ее в кошмар настоящего.

Обратный путь в приемный покой слился в один сплошной фон боли и тревоги. Ее снова поставили у стены, теперь уже рядом с парнем, у которого была перевязана вся грудная клетка, и он тяжело, со свистом дышал. Вера закрыла глаза, пытаясь отгородиться. Но звуки проникали сквозь веки: плач ребенка, резкий голос врача: "Группа крови срочно!", лязг металла, чей-то сдавленный стон: "Боже, за что?".

Каждая минута тянулась как час. Каждая секунда – вечность, в которой там, наверху, в реанимации, решалась судьба ее вселенной. Она представляла Тёму маленьким, беззащитным, привязанным к страшным аппаратам, среди чужих людей. Ему страшно. Он зовет маму. А ее нет. Вина, острая и жгучая, как раскаленный нож, вонзалась глубже с каждым ударом сердца. Она ослабила хватку. Она отвела взгляд. Всего на секунду. На одну, ничтожную, роковую секунду.

– Морозова Вера Викторовна? – Резкий голос медсестры заставил ее вздрогнуть. – Вас переводят в травматологическое отделение, в предоперационную. Собирайтесь.

"Собирайтесь". Абсурдное слово. У нее не было ничего, кроме порванной, залитой кровью и грязью одежды, которую уже сменили на больничный халат, и холодного оранжевого самолетика в кулаке.

(09:45:18. Предоперационная. Ожидание в Пустоте.)

Предоперационная была островком относительного спокойствия в море больничного ада. Небольшая комната с несколькими койками, отделенными ширмами. Здесь пахло более интенсивно антисептиком и… ожиданием. Вера лежала на одной из коек. На ноге – временная шина, боль притупилась после очередного укола, но не исчезла, пульсируя глухим напоминанием. Врач-травматолог, немолодой мужчина с усталыми, но добрыми глазами, осмотрел снимки на светящемся экране.

– Да, – вздохнул он. – Закрытый оскольчатый перелом средней трети бедренной кости. Сопоставить и зафиксировать можно только оперативно. Будем ставить пластину. Операция несложная, но необходимая. Согласны?

Вера кивнула, не глядя на него. Ее взгляд блуждал по потолку. Операция? Какая разница. Пусть режут. Пусть пилят кость. Ничто не могло сравниться с болью, разрывающей ее изнутри. Главная операция шла на третьем этаже, и она не знала ее исхода.

– Ваш сын… – врач положил снимки на стол, его голос стал тише, осторожнее. – Я звонил в реанимацию. Он все еще там. Борются. Но… ситуация крайне тяжелая. Очень.

"Борются". Это слово должно было дать надежду. Но оно звучало как приговор. Как признание, что шансов почти нет. Вера сжала самолетик. Пластик казался единственно реальным в этом плывущем мире.

– Я… я должна быть там… – прошептала она, голос предательски дрожал. – Когда операция? Долго?

– Час-полтора на саму операцию, плюс выход из наркоза, – объяснил врач. – Быстрее не получится. Ваше состояние тоже требует срочного вмешательства. Вы же понимаете?

Она понимала. Она понимала, что снова выбирают не его. Сначала телефон, теперь ее сломанная нога. Всегда что-то важнее Тёмы. Она его предает снова и снова. Слезы, горячие и беспомощные, снова потекли по вискам, впитываясь в подушку.

– Пожалуйста… – она повернула к нему лицо, искаженное горем и болью. – Узнавайте… звоните… каждую минуту… Пожалуйста… Если… если что-то… скажите мне сразу… Не прячьте…

Врач сжал ее плечо. Кратко, по-отечески.

– Постараюсь. Держитесь, мать. Сейчас анестезиолог подойдет. Вам нужно успокоиться.

Успокоиться. Как? Как успокоиться, зная, что твой ребенок умирает в одиночестве этажом выше, и ты не можешь даже держать его за руку? Как успокоиться с осознанием, что это ты виновата? Что твоя секунда невнимательности стоила ему… всего?

Анестезиолог, молодая женщина с короткими стрижеными волосами и быстрыми движениями, появилась как по расписанию. Она задала стандартные вопросы об аллергиях, хронических болезнях. Вера отвечала монотонно, автоматически. Единственное, что она просила – узнать о сыне. Анестезиолог кивнула, записала имя Тёмы на своем планшете рядом с именем Веры. Маленькая деталь, которая почему-то вызвала новый приступ слез.

– Сейчас введу легкий седативный препарат, – сказала анестезиолог, наполняя шприц. – Поможет расслабиться перед наркозом.

Игла уколола в вену. Прохладная волна разлилась по руке. Мир начал терять резкость. Звуки стали приглушенными, далекими. Тревога, паника, острая боль – все это отступило, уступив место тяжелой, ватной апатии. Но чувство вины никуда не делось. Оно стало глубже, темнее, как тень, накрывающая все. "Я крепко держусь, мам! Я же капитан!" Его голосок прозвучал в затуманивающемся сознании, ясно и пронзительно. Она сжала самолетик в последний раз перед тем, как сознание начало плыть. Прости, капитан. Мама прости…

(10:30:47. Операционная. Сон без Спасения.)

Наркоз не принес забвения. Она не спала. Она проваливалась в тяжелые, обрывочные кошмары, пронизанные чувством падения и ужаса.

Она бежит по серому, пыльному коридору. Стены обуглены. Впереди мелькает ярко-синий рюкзак с красной ракетой. "Тёма!" – кричит она, но звука нет. Рюкзак удаляется. Она бежит быстрее, но нога не слушается, она падает, падает в бездонную черную лужу, которая пахнет медью и смертью. Из лужи поднимаются руки – маленькие, с липкими от сыра пальчиками. Хватают ее. "Мама, почему ты отпустила?"

Она стоит на краю пропасти. Внизу бушует огненный шар. Андрей Петрович в белом халате врача держит ее за руку. "Пунктуальность – основа профессионализма, Вера Викторовна", – говорит он и разжимает пальцы. Она падает в пламя. Видит внизу Тёму, который тянет к ней ручки. Она не может дотянуться. Всегда не хватает одной секунды… одной миллиметра…

Она в их спальне. Солнечная полоса на полу. Тёма подбегает к кровати, но вместо улыбки на его лице – маска ужаса. "Мама, больно!" – кричит он, и из-под его желтой футболки с ракетой расползается черно-красное пятно. Оно растет, заливает пол, кровать, ее…

Она приходила в себя на мгновения, слыша приглушенные голоса, лязг инструментов, ощущая далекие толчки где-то в своем теле, но не чувствуя боли. Потом снова погружалась в кошмар. Самолетик был зажат в ее руке даже под стерильной простыней. Холодный. Безжизненный. Единственная константа в этом аду.

(12:15:03. Послеоперационная палата. Возвращение в Ад.)

Первое осознанное ощучение – боль. Глубокая, ноющая, всепоглощающая боль в бедре. Потом – сухость во рту, першение в горле от трубки. И… тишина. Относительная. Гул больницы был фоном, но здесь, в полутемной послеоперационной палате на несколько коек, было тише. Она открыла глаза. Белый потолок. Капельница. Шина на ноге под одеялом. И леденящее чувство пустоты.

Память вернулась лавиной. Взрыв. Синий рюкзак. Черно-красная лужа. Серебристое одеяло. Реанимация. "Крайне малы шансы…" Слова врача ударили с новой силой. Она повернула голову, преодолевая слабость и боль. Рядом на тумбочке лежал оранжевый самолетик. Кто-то аккуратно положил его туда.

– Тёма… – хрипло прошептала она. Голос был чужим. – Как… Тёма?

Медсестра, дежурившая в палате, молодая девушка с усталым лицом, подошла к ней.

– Очнулись? Не пытайтесь резко двигаться. Как себя чувствуете? Боль сильная?

– Сын… – Вера схватила ее за руку, слабо, но с отчаянной силой. – Мой сын… Артем Морозов… Реанимация… Детская… Как он?

Медсестра на мгновение замерла. Ее глаза избегали прямого взгляда. В них мелькнуло то самое, что Вера видела у всех – сочувствие и тяжелая правда.

– Я… я не в курсе конкретно, – сказала она осторожно. – Я постоперационная. Но… спрошу. Доктор скоро обойдет. Он знает. Постарайтесь успокоиться. Вам нельзя волноваться после наркоза.

"Не в курсе". "Спрошу". "Доктор знает". Это были слова-уходы. Слова, за которыми скрывалось худшее. Вера отпустила руку медсестры. Бессилие накрыло ее с новой силой. Она не могла встать. Не могла пойти. Не могла даже закричать. Она была прикована к койке болью и аппаратурой, пока там, наверху…

Медсестра ушла, пообещав узнать. Минуты превратились в пытку. Вера смотрела на самолетик. Вспоминала, как Тёма радостно размахивал им в прихожей: "Я возьму самолетик нового капитана! Ты не забыла?" Она не забыла. Она купила. Он взял. И этот самолетик пережил его. Абсурд. Чудовищная, несправедливая шутка.

(12:40:55. Приговор.)

Шаги. Несколько пар. Тяжелые, неспешные. Они остановились у ее койки. Вера медленно подняла глаза. Хирург, который оперировал ее, анестезиолог и… незнакомый мужчина лет пятидесяти в белом халате поверх зеленой хирургической одежды. У него было строгое, утомленное лицо, глубокие морщины вокруг глаз и скорбный, невероятно усталый взгляд. Он держал планшет, но не смотрел в него. Он смотрел на Веру. И в его взгляде не было ничего, кроме бездонной печали и окончательности.

Время остановилось. Шум больницы, стоны соседей по палате, тиканье часов – все исчезло. Остался только этот взгляд и ледяное предчувствие в ее груди, сжимающее сердце в тисках.

Хирург заговорил первым, голосом, пытающимся быть спокойным:

– Вера Викторовна, операция прошла успешно. Пластина установлена. Все стабильно. Это доктор Калинин, заведующий отделением детской реанимации. Он… хотел поговорить с вами.