Сломленная

– Ты был не прав, когда снова встретился с Филиппом, когда плел интригу против меня с ним и Ирен. Ты был не прав, когда обманул меня, обвел меня вокруг пальца. Да ты кругом виноват.

– Послушай… Успокойся и дай мне договорить.

– Замолчи. Я больше не хочу с тобой разговаривать. И видеть тебя не хочу. Мне нужно побыть одной. Пойду прогуляюсь.

– Проветрись, это явно пойдет тебе на пользу, – отрывисто произнес он.

Я вышла на улицу – перевести дух. Я часто так делаю, чтобы справиться со страхом или гневом, переключиться на что-то новое. Но мне уже не двадцать и даже не пятьдесят, я очень быстро устала. Я зашла в кафе и выпила бокал вина. Глазам было больно от ярких неоновых вывесок. Филипп стал чужим для меня. Он женился, изменил своим убеждениям. Со мной остался только Андре, да и ему теперь нельзя доверять. Раньше я думала, что у нас нет друг от друга секретов, что мы – одна плоть и кровь, как сиамские близнецы. Но все изменилось. Он обманул меня, и вот я сижу в полном одиночестве с бокалом вина в руке. Каждый раз, когда я вспоминала его лицо и голос, меня одолевала опустошающая обида. Похожее ощущение бывает у смертельно больных людей, когда каждый вдох разрывает легкие на части, но дышать приходится.

Я снова встала и прошла еще немного. «Что делать?» – ошеломленно думала я. Допустим, мы помиримся. И по-прежнему будем вместе, только вдвоем. Тогда мне придется простить его и проглотить свою горькую обиду – обиду, которая не забывается. Мне становилось не по себе от одной мысли о том, что когда-нибудь мне придется простить его.

Вернувшись домой, я увидела на столе записку: «Ушел в кино». Я толкнула дверь в нашу спальню. На кровати лежала пижама Андре, на полу – мокасины, его домашняя обувь, трубка и пачка табака, а на прикроватной тумбочке – лекарства от гипертонии. Я на мгновение снова остро ощутила его отсутствие, как будто он умер после тяжелой болезни или отправился в ссылку; разбросанные повсюду вещи напоминали о нем. На глаза навернулись слезы. Я выпила снотворное и уснула.

Утром, когда я проснулась, он лежал, свернувшись калачиком, у самой стены. Я отвернулась. Видеть его не хотелось. На душе холодно и тоскливо, как в темной заброшенной часовне. Его тапочки и трубка больше не пробуждали во мне воспоминаний о человеке, который был мне так дорог. Они лишь напоминали мне о том, что мы с Андре стали чужими, хоть и живем под одной крышей. Мы дошли до абсурда: гнев, порожденный любовью, уничтожил ее.

Я не заговаривала с ним; пока он пил чай в библиотеке, я была в своей комнате. Перед уходом он спросил:

– Может, поговорим?

– Нет, не хочу.

Нам было не о чем разговаривать. Моя душа разрывалась от гнева и боли, а сердце бешено билось от горькой обиды. Слова бы только ухудшили мое состояние.

Но все равно весь день я думала об Андре. Порой у меня в голове мелькали какие-то странные мысли. Как при сотрясении мозга, когда темнеет в глазах и мир начинает раздваиваться. Ты видишь два образа и не можешь понять, какой из них – настоящий, а какой – лишь отражение реальности. Так и у Андре было два разных лица – прошлое и настоящее. Мне казалось, что все происходящее между нами – не более, чем дурной сон. Сон или мираж. Он так не поступал, и я так не реагировала, да и сама эта история произошла с кем-то другим. А может, сном было наше прошлое и я зря так доверяла Андре. Наконец в голове прояснилось, и я поняла, что все это – обман, иллюзия. А правда – в том, что он изменился. Стал старше. Он стал по-другому смотреть на вещи. Раньше его бы возмутило поведение Филиппа, но теперь он спокойно отнесся к его предательству. Прежний Андре не стал бы лгать мне и интриговать у меня за спиной. Он перестал быть идеалистом и стал проще относиться к моральным принципам. Что же будет дальше? Он вообще перестанет считаться со мной. Но я не хочу этого. Я не хочу становиться «мудрой» и «снисходительной», не хочу жить по инерции, закрыв свои чувства на ключ, – не хочу чувствовать дыхание приближающейся смерти. Еще рано, очень рано.

В тот день вышла первая рецензия на мою книгу. Лантье обвинил меня в пересказе чужих идей. Этот старый дурак меня ненавидит; не стоит обращать на него внимание. Но я была не в духе, поэтому ужасно разозлилась. Вот бы обсудить это с Андре! Но тогда с ним придется мириться. Нет, не сейчас.

– Я закрыл лабораторию, – с улыбкой сказал он мне в тот вечер. – Мы можем в любой день уехать в Вильнёв и Италию.

– Мы же уже решили, что проведем этот месяц в Париже, – сухо ответила я.

– Ты ведь могла и передумать.

– Но не передумала.

Андре наклонился ко мне:

– Теперь ты всегда будешь так холодна со мной?

– Боюсь, что да.

– Ты не права. Не надо делать из мухи слона.

– Каждый судит по себе.

– Это же абсурд. Ты всегда совершаешь одну и ту же ошибку. Сначала надеешься на лучшее, обманывая саму себя, а потом, столкнувшись с суровой действительностью, опускаешь руки или начинаешь рвать и метать. Ты злишься на нас с Филиппом, потому что в свое время ты переоценила его возможности.

– А ты всегда его недооценивал.

– Неправда. Просто я не питал особых иллюзий по поводу его способностей или характера. Я знал, что он из себя представляет как личность. В общем, я по-прежнему за него волнуюсь.

– Ребенок – не лабораторный эксперимент. Он вырастает таким, каким его воспитали родители. Ты всегда считал его неудачником и теперь пожинаешь плоды своего воспитания.

– А ты всегда считаешь себя победительницей в любом споре. Иногда ты и правда выигрываешь. Но и проигрывать надо уметь. Этого-то тебе и не хватает. Ты ищешь оправдание своим поступкам, устраиваешь скандалы, обвиняешь всех вокруг – ты готова на все, лишь бы не признавать своих ошибок.

– Верить в человека – не ошибка!

– Пойми, наконец, что ты не права!

Наверное, так и есть. В юности я тоже часто ошибалась и во что бы то ни стало пыталась доказать свою правоту, потому что не люблю чувствовать себя побежденной. Но я была не в том настроении, чтобы признаться в этом. Я взяла бутылку виски.

– Удивительно! Мы поменялись ролями!

Наполнив стакан, я залпом выпила. Я видела лицо Андре и слышала его голос: прежний и в то же время другой, любимый и ненавистный. Почувствовав весь абсурд ситуации, я задрожала мелкой дрожью; я словно превратилась в комок нервов.

– Я предлагал тебе спокойно поговорить, но ты не захотела. Вместо этого ты устроила сцену. А теперь еще и напиться хочешь? Не смеши меня, – сказал он, когда я потянулась за вторым бокалом.

– И напьюсь, если захочу. Это не твое дело. Отстань от меня.

Я отнесла бутылку к себе в комнату и легла в постель со шпионским романом, но читать не стала. Филипп. Я начала понемногу забывать о нем, разозлившись на предательство Андре. Вдруг, совсем опьянев, я вспомнила его улыбку – такую нежную. Но так и не простила его. Хотя если бы он не был таким слабохарактерным, он бы меньше нуждался во мне. Он не был бы так нежен ко мне, если бы не его вина передо мной. Мне вспомнились все наши примирения, его слезы, наши поцелуи. Но раньше это были просто эмоции. Сейчас все по-другому. Я глотнула еще виски. Стены закружились, и я отключилась.

Свет просачивался сквозь мои веки. Но мне не хотелось открывать глаза. Голова была тяжелой, на душе – пронзительная грусть. Я даже не могла вспомнить, что мне снилось. Я как будто провалилась куда-то в темноту – вязкую и липкую, словно мазут. И только утром пришла в себя. Наконец я открыла глаза. Андре сидел в кресле у моей кровати и улыбался:

– Пожалуйста, детка, не делай так больше.

Сейчас он снова стал таким, как раньше. Это был прежний Андре. Но обида все еще разрывала мне сердце. У меня задрожали губы. Пожалуй, лучше всего сейчас замереть, уйти в себя, исчезнуть в темной пропасти ночного одиночества. Или все-таки схватиться за протянутую руку? Он говорил тем ровным, спокойным голосом, который так нравится мне. Он признал, что был не прав. Он говорил с Филиппом для моего же блага. Он понимал, что мы серьезно поссорились, и решил вмешаться сразу, пока наша ссора не зашла слишком далеко.

– Ты всегда была оптимисткой. Я просто не мог смотреть на твои терзания! Я понимаю, что задел твои чувства. Но ведь мы не чужие друг другу. Ты же не будешь вечно обижаться на меня.

Я слабо улыбнулась. Он подошел и обнял меня за плечи. Прижавшись к нему, я тихонько заплакала. По щекам катились теплые слезы, согревающие мою замерзшую душу. Самое тяжкое испытание – ненавидеть любимого человека.

– Знаешь, почему я тебе солгал? – спросил он меня позднее. – Потому что я старею. Я знал, что, если скажу тебе правду, будет скандал. В молодости я бы воспринял это спокойно, а теперь сама мысль о ссоре мне неприятна. И я пошел по пути наименьшего сопротивления.

– Значит, ты теперь все время будешь меня обманывать?

– Нет, обещаю тебе. А с Филиппом мы будем встречаться лишь изредка. Нам с ним не о чем говорить.

– Ты говоришь, что устаешь от ссор, но вчера вечером ты задал мне хорошую взбучку.

– Терпеть не могу, когда ты выносишь мне мозг. Уж лучше поорать друг на друга.

Я улыбнулась:

– Возможно, ты прав. Нам нужно было объясниться.

Он обнял меня за плечи.

– И мы это сделали, так? Ты больше не злишься на меня?

– Нет, конечно. Забудем об этой истории.

И все закончилось, мы помирились. Но были ли мы полностью откровенны друг с другом? По крайней мере, я рассказала ему не все. В глубине души мне было неприятно, что Андре воспринимает свою старость как должное. Надо бы поговорить с ним об этом, но позже, когда эта история окончательно забудется. Все-таки почему он так поступил? Возможно, у него были какие-то скрытые мотивы? Неужели он всерьез упрекал меня в чрезмерной принципиальности? Мы быстро помирились, и эта ссора не успела повлиять на наши отношения. Но возможно, что-то изменилось еще раньше, незаметно для меня?

«Что-то изменилось», – подумала я, когда мы гнали по автостраде со скоростью сто сорок километров в час. Я сидела рядом с Андре. Мы оба видели одну и ту же дорогу, одно и то же небо, но нас словно разделяла невидимая стена. Понимал ли он это? Скорее всего, да. Когда он предложил мне эту поездку, то просто надеялся, что, вспомнив прошлое, я снова стану к нему благосклонна; но эта поездка была не похожа на наши прошлые путешествия, потому что и Андре никакой радости не испытывал. Мне бы стоило благодарить его за доброту, но я расстроилась из-за его безразличия. Я так хорошо чувствовала его нежелание ехать, что едва не отказалась от этой затеи, но он совершенно точно воспринял бы мой отказ как затаенную обиду. Что случилось? Мы и раньше ссорились, но по серьезным поводам, например, из-за образования Филиппа. Это были крупные конфликты. Мы разрешали их жестко, но быстро и окончательно. В этот раз все было как в тумане, как дым без огня. И за два дня, из-за нашей непоследовательности, этот дым так и не рассеялся. Надо сказать, что наши ссоры часто заканчивались бурным примирением в одной постели; глупые обиды сгорали в огне желания, страсти, наслаждения. Мы с большой радостью заново открывали друг друга. Но сейчас этот вид примирения нам был недоступен. Я посмотрела на указатель, широко раскрыв глаза от удивления:

– Как? Это Мийи? Уже? Мы выехали двадцать минут назад.

– Вовремя успели, – ответил Андре.

Мийи. Я до сих пор помню, как мать возила нас к бабушке! В то время это была настоящая деревня с огромными полями золотистой пшеницы, в которой мы прятались и собирали маки. Сейчас бывшая деревушка стала полноценным пригородом Парижа и была ближе к нему, чем Нейи или Отей во времена Бальзака.

Андре с трудом припарковал машину; сегодня, в базарный день, здесь было полно машин и пешеходов. Я узнала старый павильон рынка, отель «Львиный двор», дома с выцветшей черепицей. Но площадь полностью преобразилась: повсюду шла бойкая торговля. От старых деревенских ярмарок, вольно раскинувшихся под открытым небом, не осталось и следа. Их заменили магазины «Монопри» и «Инно», где продавались пластиковая посуда, игрушки, носки и чулки, консервы в жестяных банках, парфюмерия и даже украшения. Сверкал стеклянными дверями и зеркальными стенами большой книжный магазин, заполненный новыми книгами и глянцевыми журналами. А вместо бабушкиного дома, некогда стоявшего на краю деревни, высилась многоквартирная пятиэтажка.

– Может, выпьем?

– О нет, – отказалась я. – Мийи уже никогда не будет прежним.

Андре тоже не будет прежним. А я?

– Невероятно: мы добрались до Мийи за двадцать минут, – сказала я, когда мы снова сели в машину. – Только это уже не Мийи.

– Ты права. Это чудесно и одновременно мучительно: видеть, как мир меняется у тебя на глазах.

Я задумалась над его словами:

– Ты снова сочтешь меня неисправимой оптимисткой, но все-таки это, скорее, чудесно.

– Согласен. Самое печальное в старости – не изменение мира, а перемены внутри нас.

– Ты не прав. Эти перемены порой идут нам на благо.

– Вреда от них гораздо больше, чем пользы. Если честно, вообще не понимаю, какие здесь плюсы. Объяснишь?

– Хорошо, когда все осталось в прошлом.

– И можно думать о смерти? Нет. Ты сама понимаешь, о чем говоришь?

– Ты помнишь о прошлом. И острее воспринимаешь настоящее.

– Допустим. А что еще?

– Мы более интеллектуальны и лучше разбираемся в некоторых вопросах, но, конечно, мы многое забываем. Даже забытые факты и события навсегда остаются с нами.

– У тебя, может быть, и так. А я становлюсь все более невежественным, кроме своей профессии. Например, чтобы выучить квантовую физику, мне придется вернуться в университет и снова стать студентом.

– И ты легко справишься с этой задачей.

– Да, я уже думал об этом.

– Интересно, – задумалась я. – Мы согласны во всем, кроме одного: не понимаю, чего не хватает зрелому человеку.

Он улыбнулся:

– Молодости.

– Сама по себе она не приносит пользы.

– Молодость – это то, что итальянцы красиво называют выносливостью. Это огонь, дающий силу любить и творить. Когда он гаснет, человек теряет все.

Он говорил так пылко, что мне не хотелось обвинять его в излишней самоуверенности. Вдруг я увидела в нем что-то такое, о чем и не подозревала. Что-то, о чем я старалась не думать раньше, и это пугало меня. Возможно, именно поэтому мы не могли полностью сблизиться.

– Ни за что не поверю, что ты не можешь больше творить, – сказала я.

– Башляр писал: «Великие ученые приносят пользу в молодости и вредят в старости». А я тоже считаюсь ученым. Значит, сейчас для меня главное – никому не навредить.

Я промолчала. Возможно, он не прав, но он искренне верил в свои слова, поэтому возражать не было смысла. Я понимала, что его часто раздражал мой оптимизм – он считал, что я просто пытаюсь бежать от проблем. Но что я могла поделать? У меня не было сил ему возражать. Поэтому я выбрала молчание. До Шампо мы ехали молча.

– Этот неф очень красив, – сказал Андре, когда мы вошли в церковь. – Очень похож на тот, что мы видели в Сансе, но выглядит более пропорциональным.

– Да, прекрасная архитектура. К сожалению, я не помню, что было в Сансе.

– Такое же чередование одинарных и двойных колонн.

– У тебя прекрасная память!

Мы внимательно осмотрели неф, хоры и трансепт. Коллегиальная церковь была ничуть не хуже Акрополя, но настроение у меня было уже не то, что раньше, когда мы колесили по Иль-де-Франс на своей старой колымаге. Сейчас мы оба были не в духе. Меня не интересовали ни резные капители, ни монашеские кресла, которые раньше нас так забавляли.

На выходе из церкви Андре спросил меня:

– Как ты думаешь, «Золотую форель» еще не закрыли?

– Давай проверим.

Когда-то нам очень нравилось это место: маленький трактир у воды, где готовили простую и вкусную еду. Последний раз мы были там, когда праздновали серебряную свадьбу. Тихая деревушка с дорогами, вымощенными мелким булыжником, совсем не изменилась. Мы прошли всю главную улицу и по ней же вернулись обратно. «Золотой форели» уже не было. Ресторан на краю леса, в который мы зашли перекусить, нам не понравился. Возможно, потому что мы сравнивали наши сегодняшние впечатления с воспоминаниями.

– И чем мы теперь займемся? – спросила я.

– Мы говорили о замках Во и Бланди.

– Ты и правда хочешь туда поехать?

– Почему бы нет?

Ему было все равно, как и мне, но никто из нас не осмеливался высказать это вслух. Интересно, о чем он думал, пока мы ехали по усыпанной листьями дороге? О пустыне своего будущего? Я не могла последовать за ним. Я чувствовала, что он одинок рядом со мной. Я тоже была одинока. Филипп несколько раз звонил мне. Я вешала трубку, услышав его голос. Я задумалась. Возможно, я слишком требовательна к нему? А Андре – слишком спокоен и снисходителен? Вдруг Андре переживает именно из-за этого расхождения? Я бы хотела обсудить это с ним, но боялась вновь спровоцировать ссору.

Замки Во и Бланди – мы выполнили свою программу. Мы говорили: «Я помню, я не помню, башни великолепны…» Но просто смотреть на камни в каком-то смысле глупо. Архитектура должна вызывать в памяти какой-то личный опыт. А я смотрела и видела лишь бессмысленную груду камней.

Этот день нас не сблизил. Когда мы возвращались в Париж, я поняла, что мы оба разочарованы и еще больше отдалились друг от друга. Мне казалось, что мы больше никогда не будем разговаривать друг с другом. Значит, нам и правда больше не о чем говорить? В порыве гнева мне казалось, что мы обречены на молчание и одиночество, так ли это? Это действительно правда, которую я не замечала из-за упрямства и глупого оптимизма? «Мы должны собраться с духом и все выяснить, – подумала я, ложась спать. – Завтра утром поговорим. Если мы не помирились, значит, наша ссора – лишь следствие, а не причина. Нужно вернуться к истокам. Например, нужно спокойно поговорить о Филиппе, чтобы эта тема больше не была запретной для нас. Иначе все будет напрасно».

Я наливала чай, думая, как же начать разговор. Андре меня опередил:

– Знаешь, что я решил? Я хочу немедленно уехать в Вильнёв. Там я отдохну лучше, чем в Париже.

Вот какой вывод он сделал из нашей неудавшейся поездки: вместо того чтобы решить проблему, он решил сбежать от нее! Он иногда ездит к матери на несколько дней без меня, потому что очень близок с ней. Но сейчас он просто не хочет оставаться со мной наедине. Мне было очень больно.

– Отличная идея, – сухо ответила я. – Твоя мама очень обрадуется. Можешь ехать.

Он тихо спросил:

– А ты?

– Ты прекрасно знаешь, что я хочу немного побыть в Париже. Я приеду чуть позже.

– Как хочешь.

Я бы в любом случае осталась: мне хотелось поработать и посмотреть, как примут мою книгу, а еще обсудить ее с друзьями. Но меня смущало, что он не стал настаивать. Я холодно спросила:

– Когда ты хочешь ехать?

– Не знаю, скоро. Здесь мне делать нечего.

– Скоро – это послезавтра?

– Или завтра утром.

Значит, мы расстаемся на пятнадцать дней. Раньше он никогда не оставлял меня одну больше чем на три-четыре дня, разве что во время конференций. Неужели он так ненавидит меня? Он должен был поговорить со мной, а не убегать. Он еще никогда не избегал меня. Я могла объяснить его поступок только одной причиной, всегда неизменной: он стареет. Я с раздражением подумала: «Пусть уезжает на все четыре стороны». И конечно же, не собиралась его удерживать.

Мы договорились, что он поедет на машине. Он провел весь день в гараже, работал, звонил по телефону, прощался с коллегами. Я почти не видела его. На следующий день, когда он сел в машину, мы обменялись поцелуями и улыбками. Я вернулась в библиотеку, ошеломленная свалившимся на меня одиночеством. У меня сложилось впечатление, что Андре, уехав без меня, решил меня наказать. Или просто избавиться от меня.

Преодолев удивление, я почувствовала легкость. Совместная жизнь требует принятия решений: «Во сколько будем ужинать? Что тебе приготовить?» Приходится строить планы. Когда человек один, он может действовать спонтанно, а это способствует расслаблению. Я поздно вставала и, свернувшись калачиком под одеялом, пыталась запомнить обрывки сновидений. А потом садилась читать почту за чашкой чая и напевала: «Обойдусь без тебя, обойдусь без тебя, обойдусь без тебя, без тебя даже лучше». В перерывах между работой я отдыхала.

В таком благостном состоянии я прожила три дня. На четвертый, ближе к вечеру, в дверь отрывисто позвонили. Так может звонить только один человек. Мое сердце бешено забилось. Я подошла к двери и спросила:

– Кто там?

– Открой, – крикнул Филипп. – Я буду звонить, пока ты не откроешь.

Я открыла. Он тут же обнял меня, положив голову мне на плечо.

– Моя дорогая, не ненавидь меня. Я не могу без тебя. Прошу тебя! Я очень люблю тебя!

Его слезные просьбы часто заставляли меня забывать о горькой обиде. Вот и сейчас я впустила его в библиотеку. Конечно, он любил меня; в этом я и не сомневалась. Возможно, именно это – самое главное? Мне снова захотелось назвать его «сыночком», но я сдержалась. Он уже вырос.

– Не пытайся задобрить меня, надо было раньше думать. Ты сам все испортил.

– Послушай, возможно, я был не прав. Возможно, я поступил неправильно, я не знаю. Но я больше не сплю ночами. Я не хочу тебя терять. Пожалей меня. Я так расстроен тем, что произошло!

В его глазах блеснули слезы, как в детстве. Но мальчик уже вырос. Передо мной стоял мужчина, муж Ирен, мужчина-мальчик.

– Так не бывает, – ответила я. – Сначала ты оскорбил меня, а теперь просишь прощения. И хочешь, чтобы все осталось как прежде! Этому не бывать.

– Ты слишком строга, слишком принципиальна. Я знаю родителей, которые любят своих детей вне зависимости от их политических взглядов.

– Взгляды здесь ни при чем. Ты променял идею на деньги. Вот что самое страшное.

– Нет, это не так. Теперь у меня другие идеи! Возможно, я подвержен чужому влиянию, но теперь я действительно по-другому смотрю на мир. Честное слово!

– Тогда тебе нужно было предупредить меня об этом раньше. А не действовать у меня за спиной, чтобы потом просто поставить меня перед фактом. Я никогда не прощу тебе этого.

– Я боялся признаться тебе. Один твой взгляд вызывает страх.

– Ты всегда так говорил, но это не оправдание.

– И все же ты меня прощала. Прости и сейчас. Умоляю тебя. Я ужасно мучаюсь от чувства вины перед тобой.

– Нет, не могу. Ты вел себя так… что у меня даже слов нет.

В его глазах вспыхнули искры гнева, мне это нравилось больше. Его гнев поддерживал мой собственный.

– Твои слова меня убивают. Я никогда не задумывался о том, хорошая ты или плохая. Ты можешь сделать любую глупость, но от этого я не стану любить тебя меньше. А твою любовь нужно заслужить. И я устал бороться за нее. Вспомни: когда-то мне хотелось стать летчиком, гонщиком, журналистом. А ты считала все это глупыми прихотями. Я всегда расставался с мечтами ради тебя. И в первый раз, когда я осмелился не согласиться с тобой, ты ссоришься со мной.

Я перебила его:

– Не уходи от темы. Твое поведение мне не нравится, поэтому я больше не хочу тебя видеть.

– Ты обижаешься, потому что мои желания противоречат твоим планам. Но я не собираюсь всю жизнь тебя слушаться. Ты слишком деспотична. На самом деле тебе и дела до меня нет, ты просто хочешь командовать. – Он чуть не плакал от отчаяния и гнева. – Что ж, прощай! Можешь забыть обо мне, и без тебя обойдусь.

Он вышел, хлопнув дверью. Я стояла в коридоре, ожидая его возвращения. Он всегда возвращался. Если бы он вернулся, я бы сдалась и заплакала вместе с ним. Через пять минут я ушла в библиотеку и разрыдалась, в полном одиночестве. Мой бедный сынок. Что значит быть взрослым? Взрослый – это тот же ребенок, только большой. Я лишила его детства, а потом двенадцать долгих лет он жил по моей указке. Он ни в чем не виноват. Но все-таки он – мужчина. Поэтому судить его следует сурово, не делая поблажек. Неужели я так жестока? Есть ли люди, способные любить без чувства уважения? Что есть уважение? А любовь? Если бы он не сделал карьеру в университете и жил ничем не примечательной жизнью, он бы постоянно искал моей любви; он бы нуждался в ней. Если бы он не нуждался в моей любви, учитывая мою гордость, я бы все равно продолжала опекать его и получать от этого радость. Но сейчас я вижу, как он все больше отдаляется от меня, и в моей душе появилось осуждение. Что же мне делать?

Печаль снова нахлынула на меня и больше не отпускала. С тех пор я больше не стремилась подольше поспать утром, а если и оставалась в постели, то только из-за того, что в одиночестве не могла справиться со своим горем и включиться в обычный ритм жизни. Без чьей-либо поддержки мне не хотелось выполнять привычные бытовые обязанности. Когда я просыпалась, мне иногда хотелось проваляться в кровати до вечера. Я с головой уходила в работу, часами сидела за столом и ничего не ела, только пила фруктовый сок. В конце дня, когда я наконец останавливалась, чтобы перевести дух, у меня болели все кости, а голова просто кипела. Порой я так крепко засыпала на диване, что, проснувшись, никак не могла прийти в себя, как будто ночью в меня вселялась вторая сущность, никак не желавшая покидать тело. В такие моменты я смотрела на знакомые предметы так, как будто вижу их впервые, вернувшись из сонного забытья. Я с удивлением осматривала сувениры, привезенные со всех концов Европы. Я уже совсем не помнила о тех поездках, они как будто стерлись из памяти. Но куклы, вазы, безделушки никуда не делись. Они уже не казались мне милыми и привлекательными. Краса природы тоже не радовала. Когда я в последний раз видела фуксии с изящными тычинками, похожие на епископов и кардиналов в длинных мантиях? Когда я в последний раз видела прозрачный, почти светящийся вьюнок или шиповник – простой, но такой милый цветок? Я забыла, как выглядит растрепанная жимолость, нарциссы – ослепительно-белые с желтыми глазками и немного наивные, словно чем-то удивленные? Возможно, цветы вообще исчезли с лица земли, а я еще не знаю об этом. Исчезли кувшинки с прудов, исчезла гречиха с полей. Я вдруг поняла, что совсем ничего не знаю о жизни на этой огромной Земле. И не узнаю уже никогда.