Тени двойного солнца

– Миледи, – склонил голову пес, – господин Коул просил передать вам, что…

Так скоро? Сегодня? Через час?..

Что-то теплое и давно забытое всколыхнулось в груди. Я бросила нож в сторону могильщика и уже направилась к лестнице.

– Подумай еще. Подумай как следует, – бросил Вуд врачевателю, придержав дверь сапогом.

* * *

Место нашей встречи обходили стороной.

Не меньше двадцати псов окружили палисадник в Волоке. Поланцы, воснийцы, два южанина… Когда мне было шесть, я не могла уединиться в саду даже по малой нужде: десятки глаз неотрывно следили, куда я бреду, дышу ли я и не пора ли обедать. Стояли псы у арки с розами, сидели на ступенях к дому, глазели с балконов и из-за ставней. Наверняка какой-нибудь стрелок еще сидел на самой крыше и нянчил арбалет.

Столько вооруженных мужчин всегда пугали нежных барышень из высоких домов Крига. Я часто думала: не по той ли причине меня сторонились? И не потому ли у меня так и не появилось подруг? Вооруженные мужчины стали моей тенью, дышали в спину. Стая цепных псов. К страху привыкаешь, когда он каждый день тащится за тобой по пятам. А может, я куда лучше обращалась с псами, чем с людьми. Знала их повадки.

Простая наука: брось каждому из них пару монет, и он кинется на своего соседа, будь они трижды друзьями.

– Едут, – хрипло подметил поланец с копьем.

Я увидела карету, обляпанную дорожной грязью, с подмерзлой соломой в колесах. Экипаж остановил двойку скакунов, и меня могло бы обрызгать бурым снегом, но я все равно подошла слишком близко, точно привороженная. Дубовый остов, дверца с резьбой, знакомый запах. Дверь открыли снаружи, и на порожке появился укрепленный сапог. Неловко нащупал опору. Затем рядом появился второй, и из темного проема высунулся… дряхлеющий старик. Цепь на моей шее показалась тяжелее.

«Отец», – вертелось у меня на языке, но я не смогла произнести это слово.

Нет сомнений, что это был именно он: глава семейства Коул.

Дорога измочалила его. Сеть морщин пролегла возле светлых глаз, и казалось, они вот-вот потускнеют. Дорогой дело не обошлось. Время изувечило сухие кисти рук, которые не знали тяжелого труда. Эти когда-то крепкие руки поднимали меня вверх, к самому потолку. Там я думала, как вот-вот смогу пройти по воздуху, прошагать вокруг опорных балок, намотать на палец ту надоедливую паутину в верхнем углу. И верхний угол казался тогда нижним, а весь мир – маленьким и понятным.

Теперь руки отца мелко дрожали, и он мог выронить ложку, не то что удержать мой вес.

– Сьюзи!

Вымученная улыбка появилась на его лице. Он потянулся ко мне, чтобы обнять, но неловко пошатнулся, зацепившись за что-то больной ногой. Я подставила ему руку и крепко обхватила второй, приняв часть веса на себя.

– Ах, что же ты, бельчонок, – он махнул ладонью, покачнувшись. – Я еще не так стар…

– Вы плохо выглядите, – я крепче сжала его предплечье, – что говорит Мельцер? – На меня поднялись усталые глаза с красными прожилками возле уголков. – О, должно быть, он только и делает, что говорит! Никакого толку от этого пустобреха. За что вы ему платите, отец?

Он то ли закряхтел, то ли вздохнул от досады. Мой локоть держал его, точно крючок – ослабшую рыбу. Смотреть на его упрямство и ложную молодцеватость было почти невыносимо. Мы двинулись по широкой тропинке вглубь палисадника.

– Боюсь, против старости нет снадобья, – будто виновато пошутил отец и снова вытер лоб свободной рукой. – Как бы мне ни хотелось поколотить Мельцера, стоит признать: свое дело он знает. И не имеет привычки лгать, что в наши времена стоит дороже золота…

Мы шли вдоль осеннего сада, приминая ногами погибшие листья. Шурх-шарх – подволакивал ногу отец. С того дня, как напали на него у резиденции, ноющая боль не уходила: казалось, под шрамом продолжает ветвиться железо, выворачивая стопу к своей соседке, рождая страшное, однобокое косолапие. От этого тоже не было снадобья, только пустая брехня Мельцера и столь же нелепые его утешения.

Шурх-шарх. Отцу полагалось гулять, а я была его палачом в этот день. Надсмотрщиком, почти дознавателем. Сеть морщинок на его лице стала глубже – после дороги каждый шаг отдавался болью.

Сколько раз мы еще сможем выйти вот так, погулять в чужом саду, на разоренных землях?

– Вы мало гуляете.

– Время, бельчонок. Время. – Задумчиво сказал он, часто вдыхая носом. – Дела не решаются сами собой, пока я наслаждаюсь видами яблонь или цветущей вишни.

Я поискала взглядом фруктовые деревья. Осень раздевала леса. Когда в последний раз я видела, как они цветут? И чем цветы яблони отличны от вишневых, грушевых? Все ли фруктовые деревья красивы по весне? Казалось, это совсем иная жизнь, иные заботы. Теперь это не имело значения. Я собираю иные плоды: все, чем плодоносят разорившиеся графы, проигравшиеся сержанты, алчные рыцари Восходов. Знаю, как расцветают они, едва получив нужную сумму или выпросив ссуду, еще не представляя, что придется отдать и как скоро наступит другой сезон, пора возврата, пора увядания. И не останется у них ничего, кроме вялых опадающих листьев.

Я вспомнила Венира и крепче прижала руку отца. Украдкой взглянула на его плечо. Когда я доросла до него, я не знала, что к замужеству уже обгоню отца в росте на половину ладони. Сейчас, сгорбленный, он был ниже меня сразу на две.

– Как он выглядел, Сьюзи?

Я вздрогнула. Сморгнула набежавшие слезы так, чтобы отец их не заметил.

– Тот человек, – настаивал отец.

Багряные листья разлились по дороге грязными бурыми пятнами, подобно луже у тела старухи Льен. Я повела плечами и завела вторую руку под теплую шерсть плаща.

– Большой безволосый разбойник с длинными руками, а глаза – как у мертвеца.

Я запнулась. Показалось на миг, что отец вздрогнул. А может, тому виной старая рана?

– Представился Густавом, но я не поверила. Вы знакомы? – чуть склонив голову набок, я неотрывно следила за каждой тенью на его лице.

Отец не смотрел мне в глаза и не был рассеян.

– Что? О, нет, нет, – он нелепо отмахнулся и покачал головой. – Нет. Спрашивал ли он… о чем-либо?

Я стиснула зубы.

– Только пожал мне руку и оплатил долг графа. – Я решила добавить: – Густав носил перчатки, я не разглядела ме…

– Пожал руку, – эхом повторил отец. – И что граф?

– Убрался транжирить деньги дальше. Если те у него остались. – Я подняла плечи, чтобы согреться.

– И ты ничего не сделала по этому поводу?..

Отец посмотрел мне в глаза с такой строгостью, что стало холоднее.

– Я отправила старуху Льен по следу Густава.

Желваки заиграли на его сухом лице. Я начала оправдания:

– И…

– И она мертва, как я слышал. – Я отвела глаза. – Сколько раз мы говорили – осторожно, без спешки, шаг за шагом…

Без спешки! Скоро мой отец не сможет ходить без посторонней помощи.

– Время против нас. Вы знаете, Волок едва оправился после войны. Всем нужны деньги, но мало кто готов их возвращать. Венир был единственным, кто…

– Сьюзи. Сьюзи, – отвлек он меня. – Черт с ним, с Волоком. Что было – то было. Венир от нас не уйдет. Я хотел поговорить о другом. Ты нужна в Криге.

Я почти взвыла от досады. И почему рядом с родней так сложно держать лицо?

– Разве моих братьев мало? Разве же не вы говорили мне, что новые возможности там, где нет порядка? – Я обернулась и вдруг поняла. – Постойте. Вы… вы боитесь его! Человека с длинными руками. Густава. Вы знакомы! И не отпирайтесь, ни в коей мере! – Я повысила голос: – Мне не десять! Выкладывайте. Сейчас же все выкладывайте, или…

Ноша стала тяжелее.

– Ох-х… – закряхтел папа и упал на одно колено.

Я не успела удержать его. Наклонилась, беспомощно встала рядом, и руки задрожали. Отец держался за сердце и жмурился, хрипло дыша.

– Вам плохо?..

Конечно, ему плохо, безмозглая ты белка!

– …Мельцер, – я обернулась в сторону кареты. – Я тотчас позову его…

– Нет, – отец с силой вцепился в мою руку. – Останься. Уф-ф. Скоро… скоро все пройдет.

От моей злости не осталось и следа. Отец не выглядел хуже: он давно был плох. Но сердце? Если это и был трюк, грязный трюк, – как же в нем упрекнуть старого человека?

И почему мы столь бессильны перед теми, кого любим?

Мне стоило спросить про маму. Про страх перед лысым человеком, которого потеряли беспризорники. Про связь со смертью Льен. Но я стояла и не могла проронить ни слова, пока отец не раскрыл глаза вновь.

– Вам лучше, папа? – мой голос выдал меня.

– Ох… Уф… Потихонечку.

Он сам взял меня за руку. Сам попросил помощи, чтобы подняться. И сам опирался, когда мы продолжили прогулку.

Мы шли, и больше отец ни о чем не спрашивал, погрузившись в раздумья. Он нашел все ответы. Сквозь тонкий шлейф хвойного масла пробивался стойкий запах старости, дряхлости, увядания. С каждым годом я ждала наших встреч все больше, и притом боялась их. Неопрятность в одежде, затуманенный взгляд, который раньше был вдумчиво-острым. Я смотрела на отца, этого грозного человека, и все меньше узнавала его. Сколько еще времени ему подарит судьба? Сколько времени осталось у меня?

Его голос прозвучал столь неожиданно, что я дрогнула:

– Неделю назад хоронили Уилла.

Он умел переводить тему, как никто другой. Я сделала вид, что удивилась.

– Да?..

Отец вздохнул:

– Я понимаю, этот брак… Но, Сьюзи, его семья!

Семья? Наши партнеры, не более того. Их наследники получили доступ ко всем благам «Арифлии и Коул». Им не на что жаловаться.

– Ты могла хотя бы отправить ответ…

– Я, должно быть, пропустила письмо о его гибели. – Развернув послание, улыбалась целый день, оставшись вдовой.

Мы некоторое время шли в молчании, и сердце отца не беспокоило.

– Черт бы с ним, с Уиллом, – так же легко согласился он. – Мы найдем тебе достойного мужа.

Я распахнула глаза, и те заслезились сами собой от холода:

– Папа, как же можно! Я в трауре…

Мы остановились, уставившись друг на друга. Я шмыгнула носом. Отец рассмеялся первым, и я подхватила его веселье. На мгновение показалось, что все теперь будет как прежде. И нет никакого времени, нет Густава, нет ничего, что могло бы…

– Вернись к семье, – отец аккуратно пригладил ткань моей перчатки. – Малышка Сильвия плохо спит…

Но никакие слова и улыбки не изменят того, что произошло.

– Я всегда со своей семьей, – я сжала его руку крепко-крепко и боковым зрением приметила, как он поморщился. – В те дни, когда гуляю с вами в саду. В те дни, когда не разгибаю спины, сидя за бумагами в кабинете. Когда слежу за ссудами, продолжаю наш род и высылаю золото гувернерам, нянюшкам и стряпухам. Когда дважды в году посещаю могилу матери и думаю, сколь скоро мы все окажемся закопаны рядом, пока эти мерзавцы…

– Сьюзи, – выдохнул он, – мы не сможем ее вернуть, и если торопиться…

– Знаете, папа, – я сказала громче, – я часто думаю, как она там. Брошенная в ледяном гробу, под землей, среди корней поланских яблонь, на самом теплом холме Крига.

– Прошу тебя…

– Будь она жива, о чем бы думалось ей, когда убийцы ходят на свободе, грозят ее роду, а любящий муж предлагает забыться. О, должно быть, ей было бы очень горько, – я смотрела мимо отца, прямым взглядом вдоль тропы. – Но откуда же нам знать правду, когда она так давно мертва?

– Сьюзи…

– Да и положено ли мне волноваться о Дане Коул, ведь мертвецы не считаются частью нашего рода…

– Сьюзан!

Он крикнул так громко, что я разжала хватку. Отец с видимым усилием обогнал меня, преградил путь, потянулся руками к моей голове. Я позволила ему дотянуться, чуть наклонившись вперед. Он пригладил большими пальцами мои щеки.

– Прошу, услышь меня, моя девочка. – Под его носом скопилась влага. – Я не готов потерять еще и тебя.

Я склонила голову еще ниже, не в силах встретиться взглядом.

– Дай мне слово, что не наделаешь глупостей. Доверься мне. – Он высоко поднял брови, и его лицо сделалось чуть моложе. – Нам больше ничего не грозит. Ну? Иди ко мне.

Он широко развел руки, и я резко обняла его. Оттого что боялась, что он может упасть без опоры. Оттого как сильно скучала последние полгода. Оттого что хотела скрыть слезы, в этот раз – настоящие.

– Да, отец.

Жалость – точно яд. Уничтожит нас двоих.

Когда отца посадили в карету и отправили по главной улице Привозов, я подозвала Вуда. Мы стояли и провожали экипаж взглядом. Крохотный коробок из дуба уменьшился, потемнел и скрылся за домами гильдий. Охранники отца разбрелись кто куда – пить, гулять, веселиться. Вот и все, что волнует псов. Я тихо спросила:

– Скажи-ка, в Красных горах еще верят в чудеса?

Горец провел языком за щекой, в остальном на его лице не дрогнул ни один мускул. Может, горцы не мерзнут, потому что они уже отмороженные.

– Как и везде, – он дернул плечами.

– Если подумать, какова вероятность того, что Льен убила саму себя?

Вуд дернул плечами вновь:

– Не видал еще такого, м-леди.

– А если бы произошло что-то крайне необычное? Допустим, некое чудо?

Горец посмотрел мне в глаза. Должно быть, подумал, что я рехнулась.

– Не видал такого, – упрямо ответил он.

Если уж отмороженный горец сомневается в чудесах, с чего бы я должна в них верить? Пусть десять могильщиков соберутся передо мной и все заявят, что Льен покончила с собой. Или вовсе – что старуха жива. И что небо ночью – красно-зеленое, а не черное.

– Верно. Разговоры о чудесах – это ширма лжи, – скривилась я и подняла плечи выше, чтобы согреть шею. – Куда охотнее я поверю, что кому-то выгодно морочить мне голову.

Признаться, даже последний остолоп надеялся обхитрить семейство Коул. Не на серебряк, так хоть на медянку. Я посмотрела на Вуда. Тот молчаливо ждал, словно пустой кувшин, пока его не наполнят чем-нибудь полезным. Не найдут ему применение.

– Собери всех, как условились. К вечеру у нас будет много работы.

– Всех?

Я кивнула на тот случай, если горец оглох.

– А когда соберешь, проверь, есть ли на ком-либо символы, метки, странные шрамы…

– Мне платят не за это.

– О, боги, – поморщилась я. – Я заплачу вдвойне за все старания, а может, и втройне, если ты наконец поторопишься и перестанешь мозолить мне глаза!

Вуд недолго думал. И никогда не обижался, если речь шла о деньгах. Неумело поклонившись, он с воодушевлением отправился вверх по улице. Туда, где его не ждали лжецы, решившие потягаться с семейством Коул.

К вечеру, Волок

Тусклый огонек плясал, отбрасывая длинные тени. Изломанные, тревожные, они бесновались под потолком и у самых ног, переплетались в ложной страсти. Ветер не проникал так глубоко под землю и потому не мог загасить огни. Но и теплым это место не назовешь.

В подвалах часто хранят мертвецов. Живым следовало бы об этом помнить.

– Меня зовут Сьюзан Коул, – не было нужды говорить громче: меня прекрасно расслышали.

Шестеро пленников вздрогнули. Принялись щуриться в полутьме, жевать кляпы и греметь цепями. Я обошла несущую балку, вышла на свет.

– Вы меня знаете, не так ли?

Клерк со стариком замычали.

– Или думаете, что знаете. – Я прошла вдоль ряда, глядя под ноги, чтобы не вляпаться… во что-либо. Полутьма и длинные тени. В подвалах всегда не хватало тепла и света.

Позади меня заскрипели колеса: Вуд занялся делом.

– Думаете, что я – избалованная сука, за которую все делают слуги?

Я повернулась к узникам. Клерк шумно сглотнул.

– Или, может, что я нежная и чуткая слезливая девица?

Глаза старика округлились, он судорожно принялся кивать головой. Я вскинула бровь, и согласие превратилось в отрицание: туда-сюда, подбородок от левого плеча к правому. Гант замычал. Я продолжила идти вдоль колонны узников, теперь в обратную сторону.

– Думаете, что можно солгать мне, взяв мои деньги?

Грузный клерк, который обязался докладываться о каждой монете, что проходила через мой банк. Старик, охранявший старуху Льен. Выдумщик Гант и беспризорники. Шесть оттенков лжи и предательства. Все – в одном месте.

На оголенных телах не было меток. Старые шрамы, уродливые гнездовья волос, вислые и впалые животы, спины в мелких прыщах или родинках. Ни одного символа Матери солнц. Я прошла вдоль ряда последний раз, присмотревшись к запястьям. И выдохнула. Вуд не солгал.

– Прежде чем вы начнете говорить о чести, верности, словом, лгать еще больше, чтобы выкрутиться… я вам кое-что расскажу. О том, почему вы здесь.

Пленники переглянулись. Младший противно всхлипывал. Джереми стоял за их спинами и тоже мало что понимал.

– Шесть человек поведали мне историю. Многие из вас видят друг друга впервые. – Я кивнула в сторону Ганта. – Быть может, вы пересекались на улицах Волока, кто знает? Так или иначе, слушайте.

Я потерла ладони, убирая пыль с перчаток и прогревая пальцы. Подтянула меховую накидку повыше – мех защекотал мочки ушей и подбородок. Напротив меня, закованный в цепи, стоял старший из беспризорников. Уже не такой смелый. Я заговорила:

– Взрослый мужчина, заметный издалека, как под землю провалился, оставив после себя кошель с монетами разного происхождения. Его не поймали у ворот, не нашли в городе и не видели в корчме. Провалился под землю, верно?

Взгляд перешел на Ганта, по его лбу побежала струйка влаги.

– Старуха Льен, женщина, прожившая много лет и любившая жизнь больше всех вас, вместе взятых, прикончила саму себя ударом кортика…

– Стилета, – поправил Вуд.

– Помолчи. Затем старуха легла на пол в собственной спальне и тихо истекла кровью.

Гант что-то промычал, я сделала шаг вправо, поравнялась со сторожем.

– Старик, нанятый для единственного дела – беречь нанимательницу, – ничего не услышал и не увидел, кроме юных визитеров.

Сторож Льен даже не поднял глаза: обреченный и пустой взгляд. Я занялась клерком, вернувшись на пять шагов назад.

– Огромный сундук на шесть тысяч золотых появился в Волоке, точно снег летом. Появился в городе, разоренном двухлетней войной. Ровно в тот миг, когда понадобился человеку, который растерял всех друзей и богатства.

Я шагнула вправо, к пустому месту на стене. Там не хватало самого Руфуса Венира. Теперь и все деньги банка не позволят мне приковать его в углу и задать десяток вопросов, от которых он не сможет отбрехаться.

Гант что-то промычал. Мой палец поднялся вверх.

– Старуха-самоубийца, исчезающий человек, деньги кочевников и эританцев и все богатства Волока в одном сундуке…

– Ну и история, миледи! – напряженно улыбнулся Джереми, который явно слишком долго держался, чтобы смолчать.

– Чувствуете? – Я потрогала кончик носа перчаткой. – Смердит ложью. Предательством. Чудесами.

В подвале слышался скулеж, урчание в желудке со стороны беспризорников, чавканье Вуда. Струился липкий гнусный запах пота, усиливающийся с каждой минутой. Собачий страх. Обрывки рубахи Ганта и клерка промокли от шеи и подмышек до брюха. В подвале стояла прохлада.

– Кто-то из вас уверен, что знает меня. Так скажите, чем славится семейство Коул? – Я вздернула подбородок.

«Повешениями», – сказали бы в Криге.

«Неслыханным богатством», – ответили бы разоренные графы.

«Властью, банками в городах Воснии, количеством наемников среди охраны и доносчиком в королевской спальне», – судачили бы в толпе.

«Врагами», – заметили бы сами наемники.

Узники, впрочем, ничего не могли сказать. Только мычали в кляпы.

– Мой отец говорил, что разум – главное в человеке. Поступай по уму, и все будут в достатке – я даю кучеру деньги, он отвозит меня в соседний город. Крестьянин платит господину – и живет на своем отрезке, зная, что его охраняют. Стремление к взаимной выгоде, процветанию – в нашей крови, – все слова пролетали мимо псов. Я вздохнула. – Коул – это надежная сделка. Удобный и ясный договор. Со всяким долгом можно расплатиться… тем или иным способом. Или искупить вину, – я приподняла бровь. – Потому я спрашиваю вас в последний раз. Очистите совесть. Вуд!

Горец подвинул языком что-то за щекой, обошел узников и неторопливо подкатил небольшой стол в центр комнаты. Так, чтобы всем было видно, что там.

Из центра столешницы поднимался пар.

– Иногда разумных людей путают с добряками.

Я осмотрела узников, заглядывая каждому в глаза. Ни одна из собачьих жизней не стоила больше, чем жизнь матери или отца. Чем моя жизнь.

– Последний шанс, – повторила я. – Кто скажет правду, будет выпущен на свободу.

Стоило начинать с детей. Поступи так, и про тебя скажут: «Такой человек не знает жалости». Я посмотрела на веснушчатого, скрестила руки на груди, отвернулась и прошла к старику.

– Я слушаю. Очень внимательно.

Джереми стащил кляп ниже, повозившись. Первым делом старик отдышался: похоже, у него был заложен нос.

– Миледи, да благословят вас боги, клянуся всеми небами и землей, што не слыхал и не видал ничего, окромя того, что уж было сказано…

Я отступила на шаг назад:

– Неправильный ответ.

Вуд подкатил конструкцию к старику. Зачерпнул большим ковшом воду.

– Миледи, послухайте, какой толк мне брехать, коли…

Кипящая вода полилась на его макушку, и старик закричал, сотрясаясь всем телом. Жмурил глаза, тряс розовеющей головой, а струи воды стекали по его шее, плечам, груди.

Джереми ловко заткнул его пожеванным кляпом, и вопли сменились визгливым мычанием.

Я посмотрела на узников. На лицах забрезжили первые лучи осознания. Больше, конечно, там виднелся ужас. Те часто шли рука об руку.

– У нас еще много дров и воды, – заметила я. – Но мое терпение не безгранично.

Следующим шел Гант. Мы встретились взглядом, и его глаза мне совершенно не понравились. Кляп вышел с влажным звуком, Гант откашлялся, и длинная нить слюны протянулась от его губ к полу.

– Я готов… кхе… поклясться своей жизнью, что старуха убила себя сама. Хотите – убивайте сразу, но я не солгал вам.

Нет, мне совершенно не нравился этот взгляд. Два шага назад, скрип колес, зачерпывание воды. Шипение, вой, мычание. Псы совершенно не ценят свою жизнь. Пожалуй, это одна из причин, почему она никогда не станет стоить больше.

Я сместилась левее. Глаза клерка покраснели и так подались вперед, что казалось, вот-вот нам придется подбирать их с пола.

– Миледи, – прохрипел он, едва Джереми вытащил тряпку, – я получил письмо недавним утром. Про деньги! Да, да, – он затряс подбородком, – шесть тысяч. Но я не могу, мне не дозволено…

Я отошла на два шага назад.

– Пощады, миледи! Я поклялся, что…

Вода попала ему в рот, и он хрипел и визжал, а грузные щеки подпрыгивали и мотались из стороны в сторону, покрываясь уродливыми волдырями.

– Что ж, это уже что-то, – я потерла предплечья.

– Еще подумай, – прохрипел Вуд, возвращая половник на место.

Котел двинулся дальше.

Дети. Сколько труда выносить даже одного из них. Сколько мучительной боли, впустую потраченного времени, какой ущерб здоровью. Сколько унижения! Я выносила двоих ради будущего семьи. Ради будущего семьи я закопаю хоть сотню.

Я заметила, как у Джереми дрогнули руки, когда он вытаскивал кляп.

Тележка еще не подвинулась в его сторону, а младший беспризорник уже всхлипывал и подвывал.

Старший смотрел будто мимо меня и спотыкался на каждом слове:

– М-мне неведомо. Не знаю я, чего вам нужно. Чего нужно, скажите, я скажу. Чего хотите услышать, скажу. Все сделаю!

– Так не пойдет, – я покачала головой. Заметила, что Джереми отвернулся. Вуд чавкал и переминался с ноги на ногу, словно ему не терпелось добраться до уборной. Или облить человека кипятком. Может, все одновременно. – Расскажи мне все, о чем умолчали. Признайся, в чем солгал.

С детьми вечная морока. Как им ни говори, слышат через раз.

– Мы десять золотых взяли, десять! – поджал он губы. – Простите! Все верну, только пустите…

Я кивком головы отправила Вуда к младшему. Со скрипом телега отправилась в дальний ряд. Глаза старшего округлились:

– Сейчас же верну! Спрятали под навесом, у левого столба, там прикопано, миледи… Нет!

Будто бы эта мелочевка способна меня взволновать. Черпак опустился в воду.

– К бабушке заходили люди из банка! Мне велели молчать, – почти завизжал старший.

Я придержала Вуда за рукав.

– Как выглядел?

У мальчишки забегали глаза.

– Большой, но невысокий… в мантии! Темно-серой, как грязный камень, миледи! Почти без волос.

– Это клерк, которого я отправила к старухе Льен, – я отпустила руку Вуда. – Ты лжешь, мелкий паршивец!

– Не было никого! Ничего больше не было! – взвыл мальчишка.

Кипяток облил младшего, не делая скидок: рука Вуда не дрогнула. Что ж, именно за это я и платила. Мальчишка выдумывал, даже когда сам покрылся волдырями.

– Сначала они лгут, а потом называют тебя палачом, – тихо заметила я. Джереми повозился с кляпом.