Тени двойного солнца

– Мы вас не задержим, миледи, – почему-то вместо Руфуса заговорил Густав.

Вуд стоял так близко, что я слышала его дыхание за спиной.

– Прекрасно, что мы понимаем друг друга, – я сделала вид, что не заметила, как меня перебили. – Тогда как мы уже обсуждали с вами, господин Венир… Меня интересуют лесные угодья на востоке, доступ к дороге и переправе, – палец скользил по нарисованным рельефам, – а также свободный выпас между Сутулым холмом и белыми пещерами.

Руфус открыл рот, выпучил глаза, но не нашел слов.

– Полагаю, я могла бы просить и часть оброка с ваших сел. – Если бы они хоть что-то приносили последние два года. – Но я помню о старой дружбе. Мой отец настоял на том, чтобы дать вам послабление.

Я отвела глаза и вздохнула:

– Боюсь, годы сделали его слишком мягким.

На деле, мне бы хватило доступа к переправе и дорогам. Только отец верно сказал, что нужно просить всегда больше, чем хочется. И брать, если хватит сил.

– Вы не просто хотите получить с меня долг, – Руфус вытер лоб платком, – вам нужно загнать меня в могилу!

Густав молчал и слушал. Слишком внимательно для головореза. Спокойнее, чем мертвец.

Джереми перевернул песочные часы и громко заметил:

– Прошло пять минут.

– Вы ничего не получите, – прошипел Руфус, сжав кулаки. – А знаете почему?

За весь разговор он ни разу не обратился ко мне с уважением. Даже не снял свой нелепый головной убор. Единственный, кто пытался загнать в могилу Руфуса Венира, был он сам.

Вуд потоптался на месте. Я пригладила пальцами цепочку на шее и бережно заметила:

– Полагаю, мне точно известно лишь одно. Ваша жадность не доведет вас до добра, Руфус.

– … потому что я верну ваш проклятый долг!

Я тяжело вздохнула:

– Господин Венир, я слышу это от вас больше года. Не может из ничего взяться что-то, как вы и говорили…

Руфус ударил кулаком по столу:

– И верну прямо сейчас!

Я приподняла бровь и постаралась быть предельно деликатной:

– Полагаю, вы принесли все шесть тысяч золотых в вашем кошельке на поясе, господин Венир?

Вместо должника зашевелился Густав. Он медленно поднялся со стула, осторожно придвинул его к столу, так, будто не собирался больше возвращаться, и сказал:

– Пару минут, миледи.

Вуд фыркнул и что-то произнес на горном наречии. Двери закрылись, и в кабинете поселилась тишина. Руфус сидел, сверлил меня взглядом, не скрывая триумфа. Даже кожа на его лице не блестела от влаги. Странно, потому что Густав не спешил обратно.

Джереми ухмыльнулся и перевернул часы:

– Десять минут.

– Тук-клак-тук, – будто не специально, Вуд стучал пальцами по рукояти булавы.

Мой давний должник поерзал на стуле и покосился на горца.

– Э-э, вы не могли бы… потише, э-э…

Двери распахнулись, и в кабинет внесли крупный сундук. Настолько тяжелый, что оба носильщика обливались потом и шаркали ногами, подтаскивая ношу к столу.

– Вот! – Руфус просиял и сразу позабыл про Вуда. – Я же говорил, я говорил…

Крышку сундука открыли. Я привстала с места, чтобы увидеть содержимое.

«Золото, ну надо же».

Густав стоял себе мертвенно-спокойно и держал руки за спиной, как гувернер или убийца.

– Я требую бумаги о погашении долга! – разошелся Венир. Триумф на его лице выглядел так же несуразно, как и появившийся волшебным образом сундук, полный золота.

– Разумеется. После пересчета, – улыбнулась я, стараясь не скривиться. – Джереми, позови его.

«Что за бесовщина здесь происходит?»

Послышались грузные шаги – местному клерку стоило больше шевелиться и меньше есть. Удивительно, что он умудрялся быть расторопным.

Густав – эта невзрачная статуя! – так и стоял возле сундука, пока клерк пересчитывал монеты и взвешивал их. Джереми буркнул:

– Пятнадцать минут.

Звяк, дзынь, чирк, сопение Вуда. До чего мерзкий звук.

– Две тысячи уже есть, миледи, – отчитался клерк.

Сундук казался бездонным.

Удивительное зрелище. На моих глазах абсолютно нищий и задолжавшийся аристократ превратился в богача, не прошло и дня. Будто милосердная Мать солнца спустилась с небес и вывалила из подола целое состояние.

Только чудес в Воснии не видели уже больше века, если верить летописи. Я изображала довольство и слегка сдавливала подушечки пальцев.

«Кто помог тебе, Руфус? Бандиты, которые ограбили принцессу? Несколько благородных семей, что из жалости переуступили долг? Сам Король, явивший милосердие пьющему транжире? Быть не может».

– Все на месте, – клерк ничему не удивлялся. Впрочем, он и не знал истории Руфуса Венира. Простое маленькое дело – считать, взвешивать, записывать монеты. Сложное – не сойти с ума от такой рутины.

– Бу-ма-гу! – громче повторил Венир.

Вуд глубоко вдохнул. Я почти кожей почуяла, как ему хотелось отметелить этого недоноска в дурацкой шляпе. А может, отметелить графа хотелось мне самой…

– Вы меня приятно удивили, господин Венир, – солгала я и жестом потребовала погреть сургуч для печати.

Джереми откликнулся, перевернув несчастные часы:

– Тридцать минут, время вышло.

Потянув за толстую цепочку на шее, я вытащила фамильную печать. Тонкая вязь по кругу, изображающая листья папоротника и инициалы в центре. Не всякий умелец справится с такой работой. Печать моей семьи. Небольшая вещица, за которую многие отдали жизнь. Недоумки, которые решили, что подделать оттиск куда проще и быстрее, чем разбавить золото в фальшивых монетах.

Мир полнился недоумками. Одни брали в долг, не собираясь расплачиваться, а потом скандалили и просили отсрочку. Другие лезли их выручать…

«Что же ты предложил своим новым дружкам, Руфус?» – Я молча улыбалась, подписывая бумаги.

Клерк поклонился. Шесть тысяч золотых отправились в хранилище. Бесполезные шесть тысяч. Дороги и переправа могли бы склонить жадных поланцев к содействию, принести за десять лет куда больше, чем несчастный должок Венира. Дороги – артерии цивилизации. Свободные, просторные и надежные. Клей, который соединяет и уравнивает все стороны материка. За купцами с Красных гор подтянутся и эританцы, и кочевники с барханов, и даже самые далекие племена. Топи, болота, горы, равнины, степи, пустыни южан… Какая-то дюжина лет – и все это могло бы соединиться, расцвести.

Но недоумки предпочитали строить стены и проливать кровь.

– Доброго дня, миледи, – сказал Густав, и в его глазах все так же не было ничего теплого и живого.

Мой отец – почти самый высокий человек в северной Воснии. Его богатство, богатство моей семьи, не посчитать и за два дня всеми клерками материка…

И все же иногда золото остается просто золотом. Блестящим и бесполезным.

– До встречи, господин Венир, – я пожала руку, постаравшись выказать хоть немного уважения.

Он вернется вновь, если выживет. Привычка спускать деньги на ветер не исчезает в один день, даже если за тебя поручился сам король. А значит, мы еще посидим за этим столом.

Сколько времени пройдет, прежде чем мы дожмем его? Годы, десятилетия? Придется ли иметь дело с наследниками?

Время.

Единственное, что невозможно купить в полной мере. Неподкупное, жестокое, хуже любой бессердечной твари, которой редкие смельчаки называют меня, глядя в глаза. Проклятое время! Успеет ли отец застать плоды своего труда, дела всей жизни?

Сегодня Руфус Венир отнял у нашей семьи самое главное.

– Господин?..

Вуд снова запыхтел, и на то была причина.

Руфус Венир не торопился уходить. Он явно колебался, то бросая неловкие взгляды на Густава, который ждал его у двери, то оглядываясь в мою сторону. Созрел. Сделал пять шагов до стола, подошел близко-близко – явно не желал, чтобы у дверей слышали наш разговор. Я дернула подбородком:

– Что-то еще, господин Венир?

– Я, э-э, подумал… – Он с опаской покосился на Вуда. – Ваша матушка, Дана Коул… была прекрасным человеком. Я хотел, чтобы вы знали, э-э… – Он перешел на свистящий шепот: – Ее сгубили амбиции мужа. Вашего отца.

Он чуть приподнял свой бестолковый головной убор, склонил голову и отправился в город. Дверь еще не успела закрыться, а Джереми был тут как тут.

– Миледи, мне проследить за ним? – тихо спросил он, будто заделался в гончие и больше меня не охраняет.

Я едва заметно кивнула головой и добавила:

– Забудь про этого слизняка Руфуса, мне нужен его новый друг. Так и передай старухе Льен, – я вручила Джереми золотую монету.

В Воснии все почти наладилось: и с сестрами Бринс, и с госпожой Венсель. Не выделывались и граф Донби, и тот рыжий бастард, которого приставили к Волоку. Идиллия. Если бы не недоумки вроде Руфуса Венира. Возможно, повешение было бы лучшим решением для таких, как он. По крайней мере, самым приятным.

Я встала и обошла стол кругом. Постучала костяшками пальцев по дереву. Глухой, безнадежный звук. Ошибка.

Неужели я провалилась? Могла ли я знать?..

– Вуд, – я резко обернулась и потеряла мысль.

Горец что-то жевал. Страшно представить, что он носит это что-то за пазухой целый день, а потом тащит грязными пальцами в рот. Воистину, это чудо, что мои псы прожили так долго. Я посмотрела на него как на законченного идиота.

– Что, во имя всего святого, ты?..

– Смолу, м-леди, – он ощерился, и я увидела кусочки какой-то мерзости между зубов.

Я прикрыла глаза и покачала головой. Пусть это будет моей наибольшей бедой на ближайший год.

– Выплевывай и проводи меня до голубятни. Я не могу ходить по городу со жвачным скотом.

Вуд не обижался, когда ему хорошо платили. Он дернул плечами, сплюнул нечто в ладонь, и – о, святые боги! – положил сгусток в мешочек на поясе. Перепачканный, мокрый мешочек.

«Горцы», – сказал бы отец. Будь я мала, меня бы точно стошнило. Но я уже давно не «бельчонок», а Сьюзан Коул.

Я вышла из кабинета быстрым шагом, на ходу представляя верное письмо.

«Нам немедленно нужно встретиться, отец»?

Нет, это слишком размыто. Его заботы не позволяют встречаться с семьей из-за одной просьбы.

«Сделка сорвалась. Кто-то перехватил разоренного графа»?

Хуже не придумаешь. Взять и расписаться в собственном поражении, перевести хорошую бумагу. Первыми банкирами семейство Коул стало не оттого, что причитало о собственных неудачах, сокрушалось и скорбело. Нет.

В голубятне ворковали птицы. Я улыбнулась, переступив через порог. Слова сами легли на бумагу.

«Странный человек оплатил долг Руфуса Венира. Он пожал мне руку, не назвав моего имени».

Ольгерд из Квинты. Небесный Горн, Эритания

Курчавый мальчишка достал рогатку и ухмыльнулся. Затем он крепко зажмурил один глаз и высунул кончик языка, прицелившись. Полагал, что его не видно за скамьями в рядах.

К сожалению, стоя у алтаря, я видел больше, чем хотел. Я вздохнул и аккуратно перевернул отсыревшую страницу.

– И сказала Мать двойного солнца…

Хлысть! Паренек с передней скамьи подпрыгнул, ойкнул, потер затылок и обернулся. Позади него мальчишка уже припрятал рогатку, но высунул язык еще больше. Обиженный пригрозил ему кулаком.

Я сбился с мысли, но быстро нашел нужную строку:

– С этого дня я встану на страже, сберегу ваш покой. И поднимется двойное солнце, ярче которого нет ничего во всем белом свете. – Я отпил воды из кружки и прочистил горло. Каменщик запрокинул голову, опасно задремав, накренился в сторону угла. Хмурая соседка и не думала его поддержать. Я продолжил: – И исчезнут тени по обе стороны от живых.

Старушка у чаши для подаяний громко чихнула. Ее соседи отодвинулись подальше.

– Так и стало, – я заговорил громче. – И последний проклятый род, род теней и их прислужников, людей с черными сердцами, был предан светлому суду!

На лице поденщика застыло глубокое непонимание, словно он брел в отхожее место, а оказался во дворце. Впрочем, я не был уверен, что местные понимали разницу. Я терял паству: братья-кожевники бочком продвигались к выходу, отряхиваясь от хлебных крошек. Уже у двери одного из них настигла совесть, и медная монета осталась в чаше. Я стиснул зубы, и служба прервалась.

Преподобный отец Мафони всегда наставлял, когда меня терзали сомнения: «Так ли важно, есть ли всеблагая Мать, верят ли в нее, если я смогу научить местных сердечности и доброте?»

Научить, как же! Я говорил, не веря, что меня услышат. Даже лучшие слова милосердной Матери падали, как снег в грязь, растворялись в тишине, не имея силы:

– …Будьте милосердны, почтительны к ближнему. Помните о добродетели. Не таите зла в сердцах! И ни одна тень не вернется в наш мир…

У местных могло вовсе и не быть сердец. Или ушей. Двое в задних рядах отворили дверь с противным скрипом и вышли в город. Парочка со второго ряда обернулась, явно подумывая уйти. Я заговорил о главном:

– Так и настанут светлые дни для Воснии. – Я тут же поправился, вспомнив, что уже давно не веду службу в Квинте: – Настанут они и в Эритании. Для всего материка!

Прихожане не впечатлились. Где-то позади щелкали орехи. Цирюльник, еще не побелевший после ночного запоя, качал ногой, явно дожидаясь, когда можно будет попросить у кого-нибудь пару монет до завтра.

Как ни прискорбно, но больше всех монет ждал я сам.

– Да славится имя всеблагой Матери, ибо…

Служба подходила к концу. Две трети скамей уже пустовали, но оставалась самая главная – заполненная треть. Моя надежда. Мой хлеб.

– …любовь ее безгранична, и все мы – дети ее, согреты солнцем и…

Я не успел закончить.

– Спасибо, святой отец! – тут же подскочил со своего места плотник, который обдурил меня на серебряк, когда поставил скамьи. Его загребущие пальцы уже отправляли сухари в голодный плотницкий рот.

И паства превратилась в стадо – голодное, мычащее, толкающееся и очень суетное. Я смотрел, как самая бедная часть города пихается локтями и дерется за хлеб. Старался милосердно улыбаться. Хотя казалось, еще два шага вперед, дальше от алтаря, и вместо хлеба набросятся на меня, растащат по частям, растерзают темными зубами…

– Пасиба, – пискнул Хин, послюнявил палец и собрал все крошки на опустевшем блюде.

Паства столь же стремительно поредела, оставляя после себя грязный пол, шелуху, странные пятна, и… зуб?

– Через пять дней, в это же время… – без особой надежды крикнул я в спины уже сытых людей, – …будет новая служба во имя Ее!..

– Дзынь-дзынь, – одиноко стукнула в чаше сначала одна медянка, потом вторая.

Я прищурился. Кажется, кто-то стащил третий медяк, оставленный одним из братьев. Дверь громко захлопнулась от сквозняка.

– Милосерднейшая из матерей, даруй мне терпенье, – прошептал я и помазал лоб, отгоняя темные мысли.

Хин уже вовсю гремел ведром, начиная уборку. Я растолкал уснувшего прихожанина, выслушал проклятья, заверил его, что сухарей более не осталось и проводил до порога.

– Прекрасного вам дня! – попрощался я с паствой, которая невразумительно что-то хмыкала в ответ или вовсе не отвечала.

Вдохнув сырой уличный воздух, я посмотрел на главный город Эритании. Небесный Горн. До чего странное название!

Кажется, здесь даже само солнце стеснялось собственного света и тепла. Позабыло, что в полдень ему положено греть человеческое лицо и руки, вселять надежду и светлую веру. Впрочем, за полгода жизни на болотах я и сам позабыл его теплоту.

Облака не думали расходиться. Так, изредка появлялась брешь или росчерк синевы. Будто город накрыло дырявой мешковиной и нам полагалось радоваться каждому скупому лучу.

Я не понимал, как мне положено нести учение Матери двойного солнца в краю, где прямой солнечный свет за жизнь видят раз десять. Не удивительно, что небольшую часовню то и дело приходилось отмывать от харчков, шелухи, огрызков и болотной жижи.

– Немного терпения, – процедил я сквозь сжатые зубы и принялся помогать Хину.

Вперед-назад. Половая тряпка, грязнее земли, собирала благодарность эританцев, оставленную в доме милосердной Матери.

– Как думаешь, Хин, – я разогнулся и вытер лоб ладонью, – зачем они вообще приходят к нам?

За что я любил этого проныру, так это за честность. Дети, сами того не зная, всегда говорили от сердца. Мальчик смел шелуху из угла и быстро отправил ее в ведро, не поморщившись. Работал он небрежно и торопливо. Так же и болтал:

– К вам, милсдарь, приходют, пушто сухари дармовые, и запивка есть.

Вот так. Никаких чудес. Впрочем, могло ли быть иначе? К тридцати пяти годам я обзавелся плешью на макушке, болью в спине и ворохом сожалений. Конечно, появилась и часовня, хоть назвать ее моей было бы настоящим богохульством.

Дела в часовне тоже шли не очень. Я покупал сухари, чтобы получать подаяния на то, чтобы купить новые сухари и не умереть от голода в перерыве. Работа с эританцами шла из рук вон плохо. Перебравшись в Горн по настоянию святого отца Мафони, я сделался похожим на лавочника и клерка, но уж точно не на проповедника, который спасет дикарей Эритании от их невежества.

– Как думаешь, слушают ли они то, что я говорю? – я спросил Хина, и мой голос дрогнул.

Мальчик шмыгнул носом и сделал вид, что не заметил один плевок у своей пятки.

– Откуда ж мне знать, милсдарь. У них и спрашивуйти.

Я доделал работу за Хином, добавил огрызки в ведро и вытер два плевка со стены. Не стал спорить. Да и кто будет слушать священника из чужой земли, который и сам не верит в свой успех?

«Милосердная Мать солнца награждает каждого по заслугам».

Видимо, мои заслуги за половину года все еще были ничтожны.

– И все-таки зачем так много плеваться? – задавал я вопрос скорее самому себе, споласкивая тряпку в уже помутневшей воде.

Хин молча драил полы без особого усердия.

– Разве же умеренность, милосердие и благодетели столь чужды местным? – спрашивал я Мать двойного солнца, а вернее, деревянную фигурку над самым входом.

Ее бюст или лик полагалось ставить при двери. Там она следит за тенями, что прячутся за каждым из нас. Прикрывает спину. Заботится и оберегает.

Хин сегодня закончил раньше, чем обычно. И оставил много грязи.

– С вас медяк, милсдарь, – напомнил он мне.

Такая работа не стоила и четвертины медяка, но я знал, что парень сирота. И, в отличие от меня, у него не было даже приемного отца. Я отставил ведро, вытер руки о замызганную робу и выудил монету из чаши.

Если уж и требовать от паствы благодушия, то начинать стоит с себя. Я отдал мальчику больше, чем тот заслужил, и потрепал его по волосам на макушке.

– Это не обязательно, милсдарь, – отдернулся он от моей руки, – медянки достатошно.

И ушел, ссутулившись. Я тоже был таким, пока отец Мафони не проявил ко мне доброту: позволил ночевать в молельне, доедать остатки обеда и даже раз в месяц купаться в бадье после него, пока вода не остыла.

– Да пребудет с нами мудрость и свет всеблагой Матери, – я помазал лоб пальцами, поклонился и убрал метлу. – Ибо безграничны чудеса для тех, кто верует. Для тех, кто…

В спине снова закололо. Я выдохнул и разогнулся. С переездом в край сырости и стоялой воды здоровье мое только уменьшалось.

«Ежели не случаются с тобой чудеса, значит, в них нет нужды, – говорил преподобный отец Мафони. – Однажды сирота Ольгерд нуждался в помощи, и помощь к нему пришла».

Кто бы спорил. Да только как давно это было? Возможно, все дело в том, что других чудес за последние два десятка лет я и не встретил.

Ольгерд из Квинты. Священник, который говорит про чудеса, но уже давно в них не верит.

Сухари кончались. Скоро, того и гляди, придется мне угощать паству корешками, которые я примусь собирать на выселках. И – да смилостивится Мать! – пусть они не будут ядовиты!

«Своя часовенка, ну обалдеть! – восхитился младший помощник в Квинте, когда меня отправляли в Горн. – Это же какие деньжищи, какая слава!»

Вытащив из ящика очередной серебряк, который мне вверила община, я подумал, что отец Мафони бесконечно мудр. Младший помощник не продержался бы и неделю. Часовня, как и светлая вера, только требовала вложений. И я не поспевал за ее запросами.

– Это последний раз, – сказал я себе тихо-тихо. – Ведь не может так статься, что два сезона ты слушаешь о светлейшей Матери, милосердной богине, защитнице и покровительнице всех нас… а сердце твое не тронуто?

В конце концов, что предлагали местные племена, дикари из когорт? Многобожие! Пойди-ка, припомни всех по именам! Любой священник или знахарь ногу сломит. Как тут доброму человеку разобраться? Да и разве же это вера, когда все местные божки друг с другом перегрызлись еще пять веков назад? Да и что сталось с землей – сплошная хмарь и сырость, гниение! Города такие, что, где погадил – там и отхожее место. Людей меньше, чем хибар, кругом полчища кровопьющих гадов, мука сыреет, сколько ее ни завози…

Ясно же, что с такими богами, с такой верой, дела никогда не станут лучше. Вот только верно говорил настоятель: «Протяни невежде руку помощи, тот ее не примет, ибо невежество хуже слепоты».

Стало быть, теперь я не только клерк и лавочник, но еще и врачеватель: лечу незрячих.

Я вышел, оставив часовню незапертой: дом богини принимает всех нуждающихся. А еще в нем нечего красть и давно нет никакого замка.

На Горн не спустился вечерний туман, и ничто не скрывало заплеванные стены и разбухшие от сырости ставни с дверьми. Я шел вдоль улицы, почти незаметный в старой робе. Сливался с косыми стенами гнилых хибар и полотнами серого белья, которое сушили под навесами…

– Добрый день! – замахала рукой девочка у развилки.

Я распрямил плечи и улыбнулся ей. Поднял руку в приветствии.

– Здравствуйте, юная леди. Вы были сегодня на службе?..

Широко распахнув объятия и так же улыбаясь, девчушка пробежала мимо меня.

– Дядя Заир, мы вас так ждали, – продолжила она уже за моей спиной.

Кряжистый и грязный боец, явно вернувшийся из когорты к дому, склонился и заключил девочку в объятия. Оставил на платье грязные следы. Руками, которые не знали, как правильно мазать лоб, отгоняя тени и сглаз. Руками, которые убивали и несли больше горя, чем добра.

– А… что же… прошу извинить… – еле слышно пробормотал я. На меня не обратили внимания.

Счастливая семья свернула к постоялому двору на востоке, и девочка тараторила без умолку, а некий Заир одобрительно посмеивался и изредка кивал. Ольгерд из Квинты не был нужен никому, даже за мешок дармовых сухарей.

– Здоровьица! – говорила друг другу чета пекарей.

– Как ваши дела? – спрашивали на перекрестке у единственного кузнеца Горна, который больше выпивал, чем ковал.

– Все ли хорошо ладится? – переживали друг за друга проститутки, попрошайки и плуты.

Я шел мимо и здоровался, получая косые взгляды в ответ. На втором этаже ночлежки распахнулись ставни, и кто-то опорожнил ночной горшок в полушаге от меня.

«Проклятье! Неужто вы ослепли?!» – хотел закричать Ольгерд, взрослый мужчина, который отдал этому городу всю свою заботу и доброту.

– Будьте внимательны! Вдруг кто-нибудь замарается? Хорошего вам дня, миледи Роуз, – ответил Ольгерд, святой отец первой часовни Горна, и чуть приподнял головной убор, под которым таилась плешь.

Ставни захлопнулись. Другого ответа не последовало. Я какое-то время подождал у входа в дом, прислушиваясь – не чеканят ли шаг по лестнице, не скрипят ли половицы на первом этаже.

Нет. Никому не нужен Ольгерд из Квинты, даже если вылить нечистоты ему на голову и не извиниться.

Впрочем, иногда меня замечали.

– Эй, не желаете ли починить ботиночки? Лучше всех чиню, не пожалеете! – окликнул меня подмастерье.

Ближе к центру города появлялись и другие ремесленники.

– Сыграй нам энту, как ее… – голосил подвыпивший стражник, – …про бабу дородную! Больно хороша…

– Может, и сыграю, – загадочно глянул на пьяницу дудочник. Намека не поняли. Музыкант уточнил: – Как сытно поем.

Вот как следует просить подаяния! У дудочника не было заплаток на плаще, не было и дырок в осенних шароварах. Даже обувь у него не боялась лужи.

– Доброго денечка! – я снова приподнял головной убор.

Ольгерд не был нужен и здесь.

«Вероятно, мне следовало заняться не душами, а духовыми инструментами».

Когда я отдалился от музыканта, ветер принес мне обрывки сплетен:

– Энто кто был? – спрашивал подвыпивший.

– Кажется, наш бондарь, – неуверенно ответил дудочник.

– У нас завелся бондарь?..

Я ускорил шаг. Дудочник дважды в сезон захаживал выпить наливку во время службы. А пьяница однажды остался ночевать в часовне, когда над Горном изливались грозовые тучи. Какой бондарь оказался бы столь щедр? Видит само двойное солнце, Мать испытывала меня. Проверяла верность заветам.

– Здрасьти, кхех-кхе, – небрежно поздоровался кто-то.

От неожиданности я остановился. Повертел головой: пустая дорога, наглухо закрытые ставни…

Из переулка, прихрамывая, вышел несуразный человек в смердящих лохмотьях.