Не переступай порог

Кристина Миляева

Не переступай порог

Глава 1. Наследство с болотного края

Тупая боль, пульсирующая за левым виском, сливалась с монотонным стуком дождя по жестяному козырьку под окном. Каждая капля отзывалась эхом в моей черепной коробке, усиливая тошнотворное ощущение безнадёги, въевшейся в стены нашей крохотной квартирки, как запах старого табака и отчаяния. Я сидела за кухонным столом, уставившись в экран ноутбука. Цифры в таблице бюджета плясали зловещим мороком, не желая складываться во что-то человеческое. Аренда, кредит за Максимов разбитый в аварии «Форд», коммуналка, еда… И снова аренда. Круг замыкался, сжимая горло тисками.

– Аня? – Голос Максима прозвучал из-за моей спины глухо, словно сквозь вату. Он стоял в дверном проёме, опираясь о косяк. Его лицо, обычно открытое и энергичное, сейчас казалось серым, измождённым, с глубокими тенями под глазами. Работа на стройке плюс вечные поиски дополнительного заработка высасывали из него жизнь. – Опять сводишь дебет с кредитом? Брось, голова заболит ещё сильнее. Выпей таблетку.

Он подошёл, положил тёплую руку мне на плечо. Его прикосновение всегда было островком спокойствия в моём море тревог. Но сегодня даже оно не помогало. Тревога клокотала внутри, холодным, вязким комом под ложечкой. Это было не просто беспокойство о деньгах. Это было что-то глубже, древнее, словно инстинктивное чутьё загнанного зверя, чувствующего приближение невидимой опасности.

– Голова уже болит, Макс, – вздохнула я, закрывая ноутбук. Экран погас, оставив лишь тусклое отражение моего лица в чёрном стекле – бледное, с тёмными кругами под глазами, сжатыми губами. – Не сводится. Совсем. Завтра надо звонить Петровым, просить отсрочку по аренде. Опять.

Максим сжал моё плечо сильнее, потом опустился на стул рядом. Его движения были тяжёлыми, лишёнными привычной лёгкости.

– Проси. Что ещё остаётся? – Он провёл рукой по лицу, словно стирая усталость. – На стройке опять задержки с выплатой. Говорят, инвестор деньги заморозил. Бред какой-то. А я уже и так в долгах, как в шелках. – Он замолчал, уставившись в запотевшее окно, за которым хмурый городской вечер растекался серой жижей. – Иногда кажется, что мы в болото проваливаемся, и чем больше дёргаемся, тем быстрее засасывает.

Его слова отозвались во мне ледяным эхом. Болото. Именно это чувство – липкое, безысходное, медленно затягивающее. Я всегда была тревожной. С детства. Боялась темноты, незнакомых мест, громких звуков, неожиданных телефонных звонков. Мама называла меня «мнительной», учителя – «чувствительной». Психолог в университете вежливо говорил о «генерализованном тревожном расстройстве». А я просто чувствовала мир слишком остро, как будто у меня нет кожи. Каждый скрип, каждый взгляд, каждая нестыковка в привычном порядке вещей оборачивалась внутренней бурей. И сейчас эта буря достигла ураганной силы. Долги были лишь вершиной айсберга. Под ними скрывалось что-то иное, тёмное и неоформленное, но неумолимо надвигающееся.

Раздался резкий, настойчивый звонок в дверь. Мы вздрогнули одновременно. Максим нахмурился.

– Кого чёрт принёс в такую рань? – пробормотал он, поднимаясь.

Я почувствовала, как сердце ёкнуло, забилось чаще. Необъяснимый страх сжал горло. Звонок. Просто звонок. Почтовый курьер? Сосед? Но почему тогда эта волна леденящего предчувствия?

Максим открыл. В проёме стоял мужчина в мокром от дождя плаще. Незнакомец. Средних лет, с гладко зачёсанными тёмными волосами и лицом, на котором профессиональная вежливость не могла скрыть лёгкой нервозности. В руках он держал плотный конверт из коричневой бумаги.

– Добрый вечер. Извините за беспокойство, – голос был ровным, но в нём слышалось какое-то торопливое напряжение. – Это квартира Анны и Максима Сорокиных?

– Да, – ответил Максим, настороженно оглядывая гостя. – Мы Сорокины. А вы кто?

– Меня зовут Артём Леонидович Громов. Я представляю интересы нотариальной конторы «Статус», – мужчина достал из внутреннего кармана пиджака визитку, протянул Максиму. – Мне поручено вручить вам срочное и важное извещение. Могу я войти? Вопрос требует конфиденциальности.

Максим отступил, пропуская его. Незнакомец – Громов – шагнул в прихожую, огляделся беглым, оценивающим взглядом. Его глаза скользнули по облупившимся обоям, дешёвому коврику у двери, по моей фигуре, замершей у кухонного стола. Взгляд был быстрым, но я успела поймать в нём что-то… неприятное? Сожаление? Нетерпение? Словно ему не хотелось здесь находиться.

– Проходите, – Максим махнул рукой в сторону кухни. – Только у нас тут… тесновато.

Громов кивнул, снял плащ, повесил его на спинку стула, который я подтолкнула к нему. Сам он сел аккуратно, держа конверт на коленях. Его пальцы нервно постукивали по бумаге.

– Что случилось? – спросил Максим, садясь напротив. Я осталась стоять, прислонившись к дверному косяку, стараясь дышать глубже, унять бешеный стук сердца. Срочное. Важное. Конфиденциальность. Слова висели в воздухе тяжёлыми каплями, как дождь за окном.

– Господа Сорокины, – начал Громов, откашлявшись. – Мне поручено сообщить вам, что вы стали наследниками. Неожиданного наследства.

Максим замер. Я почувствовала, как подкашиваются ноги. Наследство? У нас не было родни, способной оставить что-то ценное. Родители Максима умерли давно, моя мама – пять лет назад, оставив после себя лишь горстку фотографий и старые долги. Отец исчез из моей жизни ещё в детстве.

– Чьё наследство? – спросил Максим, его голос звучал хрипло.

– Ваша троюродная тётя по материнской линии, Антонина Фёдоровна Заозёрская, – Громов открыл тонкую папку, извлекая несколько листов. – Она скончалась две недели назад в возрасте восьмидесяти семи лет. Проживала в деревне Заозерье, Нижегородская область. Согласно её последней воле, заверенной нотариально, единственным наследником всего её имущества являетесь вы, Анна Владимировна Сорокина.

– Я? – вырвалось у меня. Голос сорвался на шепоте. – Тётя Тоня? Но я… я её никогда не видела! Мама упоминала какую-то дальнюю родню где-то в глуши, но… контактов не было. Никогда!

– Тем не менее, вы были указаны в завещании как единственная наследница, – Громов откашлялся снова. Его пальцы продолжали барабанить по конверту. – Наследственная масса включает в себя жилой дом с приусадебным участком в деревне Заозерье, а также личные вещи покойной. Оценочная стоимость… – он посмотрел на бумагу, – ввиду удалённости населённого пункта и состояния объекта, невелика. Но для вас, как я понимаю, это может быть… значимо.

– Дом? – Максим перехватил инициативу. На его лице появился румянец азарта. – Где эта деревня? Что за дом? Он продаётся?

– Деревня Заозерье находится в Кирилловском районе, – Громов говорил быстро, словно отчитываясь. – Достаточно глухое место, на краю болот, недалеко от озера с тем же названием. Сам дом… – он сделал паузу, выбирая слова, – деревянный, срубной. Построен, судя по всему, давно. Требует, безусловно, вложений. Но земля под ним в собственности. Что касается продажи… – он посмотрел прямо на нас, и в его глазах мелькнуло что-то неуловимое, – процесс оформления документов уже почти завершён. Чрезвычайно быстро, благодаря… оперативности нашей конторы и отсутствию других претендентов. Вы можете вступить в права наследства практически сразу. А дальше – распоряжайтесь, как сочтёте нужным. Продать его, безусловно, можно. Хотя…

– Хотя что? – я невольно перебила его. Это «хотя» повисло в воздухе, как паутина.

– Хотя рынок недвижимости в таких местах… специфичен, – Громов поймал мой взгляд и отвел глаза к конверту. – Люди там небогатые. Покупателей на старый дом в глуши может и не найтись быстро. Но это уже ваши заботы. Главное – документы будут готовы в рекордные сроки. Нам удалось ускорить все процедуры. – Он подчеркнул слово «ускорить».

– Почему так быстро? – спросила я, и моя тревога прорвалась наружу. – Разве так бывает? Две недели после смерти – и уже всё оформляется? Это же…

– Покойная Антонина Фёдоровна была человеком… предусмотрительным, – Громов произнёс это с какой-то странной интонацией. – Завещание было составлено давно и чётко. Никаких спорных родственников не объявилось. Да и контора наша… работает эффективно. – Он отодвинул папку и взял в руки конверт. – Здесь копии ключевых документов: свидетельство о смерти, выписка из завещания, предварительные бумаги на наследство. А также… – он протянул конверт Максиму, – фотография объекта. Чтобы вы имели представление.

Максим почти вырвал конверт. Его пальцы дрожали от нетерпения. Он быстро раскрыл клапан и вытряхнул содержимое на стол. Несколько листов с печатями и… одна фотография, напечатанная на простой матовой бумаге, вероятно, на принтере.

Я подошла ближе, заглядывая через плечо мужа. И замерла.

На снимке был дом. Но какой…

Он стоял в низине, у самого подножия мрачного, почти чёрного леса, подступавшего к нему плотной, угрожающей стеной. Небо над лесом было затянуто тяжёлыми, свинцовыми тучами, создавая ощущение вечных сумерек. Дом был деревянным, срублен из толстых, потемневших от времени брёвен – настоящий сруб. Но не крепкий и ладный, а какой-то… покосившийся. Весь. Будто его кто-то огромный с силой вдавил в землю под углом. Крыша, покрытая мхом и пожухлой соломой в некоторых местах, проседала. Окна – их было видно два на фасаде – казались слепыми, чёрными глазницами. Одно из стёкол было разбито. Крыльцо скособочено, перила отсутствовали. Дом выглядел не просто заброшенным. Он выглядел больным. Угрюмым. Злым. От него веяло таким холодом запустения и недоброй старины, что мне стало физически не по себе. За спиной пробежал ледяной мурашек.

– Боже… – прошептал Максим. Но в его голосе не было моего ужаса. Была оценка. – Крепко, конечно, строили раньше, раз ещё стоит. Но видал я виды… Полный развал. И где это? В болоте?

– Участок граничит с заболоченной местностью, да, – подтвердил Громов. Он наблюдал за нашими реакциями, его лицо оставалось непроницаемым. – Но фундамент, как я понимаю, изначально закладывался с учётом грунта. Дом стоит.

– Стоит, – фыркнул Максим, тыча пальцем в фото. – Еле-еле. Посмотри на крышу, Ань! И окна! Там же сквозняк насквозь! Сколько же надо вбухать, чтобы привести это в порядок? Продать… – он покачал головой. – Кто купит эту развалюху в такой дыре? Разве что за копейки, на снос да на дрова.

– Продать можно всегда, – быстро вставил Громов. Его голос прозвучал чуть громче, настойчивее. – Было бы желание. И… оперативность. Место, конечно, не курортное, но земля-то своя. Может, найдётся местный, кому участок нужен. Или дачник отчаянный. Главное – не затягивать. – Он снова сделал акцент на скорости. – Чем быстрее оформите права, чем быстрее выставите – тем больше шансов. Затянете – дом ещё больше развалится, да и интерес пропадёт.

– А что там с местными? – спросила я, не отрывая глаз от фотографии. Этот чёрный лес за спиной дома… Он словно дышал, готовый поглотить хлипкое строение. – Деревня живая? Соседи есть?

Громов слегка поморщился.

– Деревня существует. Небольшая. Люди… своеобразные. Тамбовщина, знаете ли, глубинка. Замкнутые. Но не агрессивные. К новым людям привыкают долго. – Он махнул рукой, словно отмахиваясь от неважной детали. – Ваша задача – дом. Получить его, оценить реально и продать. Быстро. Пока он совсем не превратился в руины. – Он встал. – Я вас не буду задерживать. Документы изучите. Все контакты нотариуса и нашей конторы внутри. Если решите действовать – звоните. Мы поможем с оформлением максимально оперативно. Помните – время работает против стоимости объекта.

Он протянул Максиму ещё одну визитку.

– Спасибо, – автоматически сказал Максим, вставая.

– Не за что. Надеюсь, это хоть немного облегчит ваше положение, – Громов кивнул, надел плащ. Его движения были резкими, словно он торопился уйти. – Всего доброго.

Он вышел, не оглядываясь. Закрылась дверь. В квартире повисла тишина, нарушаемая только мерзким стуком дождя и гулким тиканьем настенных часов. Максим подошёл к столу, снова взял фотографию, разглядывая её уже с практическим интересом.

– Вот так сюрприз, а? – Он попытался улыбнуться, но улыбка получилась напряжённой. – Дом! Пусть и развалюха, но это же недвижимость! Свой угол! Или стартовый капитал, если продать. Вот только кто купит… – Он вздохнул. – Но шанс, Ань! Реальный шанс выкарабкаться! Надо ехать. Смотреть. Оформлять. Быстро, как тот тип сказал. Пока он совсем не развалился.

Я молчала. Смотрела на фотографию, лежащую на столе. Этот дом. Этот проклятый, покосившийся сруб в низине, под чёрным лесом. Он смотрел на меня своими чёрными глазницами-окнами. И шептал. Беззвучно, но я слышала. Слышала холодным витком страха, сжимающим внутренности. Шептал что-то древнее, болотное, злое. Шептал о беде.

– Макс… – мой голос был тихим, прерывистым. – Мне страшно.

Он обернулся, удивлённый.

– Чего? Из-за дома? Да брось! Страшная развалюха, да. Но это же просто брёвна и гвозди. Дожди, ветра, время его покорежили. Ничего сверхъестественного. – Он подошёл, обнял меня. – Ты просто вымоталась, солнышко. Нервы. Это же шанс! Надо хвататься за него. Завтра позвоню нотариусу. Узнаю детали. Может, съездим на разведку в выходные? Посмотреть на это… наследие тёти Тони. – Он ткнул пальцем в фото.

Я прижалась к его груди, пытаясь согреться, отогнать ледяное чувство, ползущее изнутри. Его сердце билось ровно, уверенно. Он не чувствовал. Не видел того, что видела я. Для него это были просто старые, покорёженные брёвна. Для меня… это была тень. Тень места, которое ждало. Которое знало, что мы придём. И торопилось нас заполучить.

«Срочно избавиться», – эхом отозвалось в памяти невнятное бормотание риелтора, когда он говорил о возможных покупателях. Не «продать». Не «найти хозяина». Избавиться. Как от чего-то опасного, ненужного, обременительного.

Я посмотрела на фотографию ещё раз. На чёрные глазницы окон. На кривые стены. На мрачный лес, готовый обнять дом в смертельные объятия.

Этот дом не был наследством. Он был ловушкой. И мы только что получили приглашение войти.

Глава 2. Дорога к порогу Нави

Солнца не было. Оно словно испугалось той дороги, что вела в Заозерье, и спряталось за бескрайней пеленой низких, серых туч, набрякших не дождем, а какой-то грязной влажной ватой. Мы ехали уже несколько часов, покинув последние признаки цивилизации – жалкий райцентр с покосившимися ларьками и пустым автовокзалом – далеко позади. Асфальт, сначала потрескавшийся и убитый, вскоре сменился гребёнкой бетонных плит времён развитого социализма, а потом и вовсе уступил место грунтовке. Вернее, тому, что от неё осталось после осенних дождей: месиву из глины, щебня и чёрной, вонючей жижи, больше похожей на болотные испражнения.

Максим молча ворочал баранкой нашего старенького «Логана», лицо напряжено, губы сжаты. Его первоначальный азарт, подогретый перспективой «своего угла» или хоть каких-то денег от продажи, по мере удаления от мира таял, как последний снег в этой гнилой низине. Его пальцы судорожно сжимали руль на каждой кочке, а взгляд, обычно такой уверенный, теперь метался между разбитой дорогой и картой на телефоне, где крошечная точка «Заозерье» упорно не желала приближаться.

Я же сидела, прижавшись лбом к холодному стеклу, и чувствовала, как тревога, эта вечная спутница, превращается в нечто большее. В физическое недомогание. В холодную дрожь, пробирающую до костей, несмотря на работающую печку. В тошнотворный комок под ложечкой, который сжимался с каждым километром. За окном проплывал пейзаж, достойный кисти самого мрачного художника-депрессиссиониста.

Болота. Не величественные топи с чахлыми сосенками, а унылые, плоские, бескрайние пространства, затянутые ржавой ряской и усеянные кочками, похожими на струпья земли. Вода в редких протоках была не просто чёрной – она казалась маслянистой, мертвой. От неё несло затхлостью и тлением, запах проникал даже сквозь закрытые окна машины, въедаясь в одежду, в волосы, в лёгкие. Воздух был тяжёлым, влажным, словно сама атмосфера здесь пропиталась болотным дыханием. Деревья по краям дороги – чахлые, кривые берёзы да корявые ольхи – стояли голые, с чёрными, обломанными ветвями, тянущимися к серому небу, как скрюченные пальцы утопленников. Листва, если она и была, давно сгнила, не успоя пожелтеть, превратившись в бурую, склизкую массу под ногами невидимых путников. Ни птиц, ни зверей. Только ветер, холодный и противный, завывал в щелях машины да шуршал высохшим тростником, будто перешёптывался сам с собой.

– Край света, блин, – хрипло пробормотал Максим, объезжая очередную грязевую лужу, больше похожую на озеро. – Как тут вообще люди живут? Рыбу ловят, что ли? В этой… жиже?

Я не ответила. Мой взгляд зацепился за покосившийся столб с едва читаемой табличкой: «Заозерье. 5 км». Пять километров. Казалось, вечность. И с каждой минутой чувство, что мы не просто удаляемся от цивилизации, а пересекаем какую-то незримую границу, усиливалось. Границу между миром живых и… чем-то другим. Порог Нави. Это древнее слово, всплывшее из глубин памяти, где-то прочитанное в книжке по славянскому фольклору, вдруг обрело жуткую конкретность. Мы ехали в обитель мертвящей сырости, вечных сумерек и тишины, давящей сильнее болотных испарений.

Дорога сузилась до колеи, едва различимой в высокой, бурой траве. Появились первые признаки жилья: покосившиеся заборы из серого, рассыпающегося горбыля, редкие избы, такие же серые и приземистые, словно вросшие в землю по самые окна. Окна… Маленькие, глубоко посаженные, некоторые заколочены досками крест-накрест. На других висели занавески, грязно-белые или тускло-цветные, но абсолютно неподвижные. Казалось, за ними никто не живет. Деревня встретила нас не лаем собак, не детскими криками, не дымком из труб. Её встретила гробовая тишина, нарушаемая лишь нашим хриплым мотором и хлюпаньем грязи под колёсами.

– Где же этот чёртов дом? – Максим нервно постучал пальцами по рулю, сверяясь с распечаткой из конторы Громова. – По описанию, на отшибе, у леса… Вот же лес, – он кивнул вперёд.

Впереди, за последними избами, начинался тот самый лес. Не просто тёмный – чёрный. Густой, непролазный, состоящий из каких-то древних, корявых елей и сосен, чьи стволы были покрыты слоем серо-зелёного мха, свисающего клочьями, как гнилая шкура. Ветви сплелись в плотный, непроницаемый для света полог. Лес стоял стеной, мрачной и недоброй, и именно к его подножию, в самую низину, вела ухабистая колея.

Мы въехали в деревню. Вернее, проехали по её единственной улице. Появились люди. Вернее, их тени. Из-за забора, из-за угла сарая, из тёмного проёма калитки. Не выходя, не здороваясь. Просто стояли и смотрели. Молча. Мужчины в заношенных телогрейках, женщины в тёмных платках, низко надвинутых на лоб. Их лица были землистыми, невыразительными, глаза – тусклыми, как мутное стекло. Взгляды не были враждебными. Они были… отчуждёнными. Изучающими. Как будто смотрели не на людей, а на призраков или на обречённых. Шёпот. Негромкий, сливающийся с шелестом травы, но различимый. Шёпот, полный незнакомых, гортанных слов. Он висел в воздухе, как мошкара.

– Весёленькое местечко, – процедил Максим, стараясь не смотреть по сторонам. Его плечи были напряжены. Даже он почувствовал ледяное дыхание этого отчуждения. – Прямо как в фильме ужасов про заброшенные деревни.

Машина медленно ползла мимо старого колодца-журавля, почерневшего от времени. У его основания, на скользком от влаги обрубке бревна, сидела старуха. Очень старая. Лицо её было изборождено глубокими, чёрными морщинами, как высохшее русло реки. Глаза, маленькие и невероятно живые на этом фоне смерти, сверлили нас с пронзительной силой. Она что-то жевала беззубым ртом, не сводя с нас взгляда. На коленях у неё лежал пучок какой-то жухлой травы.

Максим, видимо, решив проявить вежливость или разрядить обстановку, притормозил, приоткрыл окно.

– Здравствуйте, бабушка! Подскажите, пожалуйста, как проехать к дому Заозёрской? Антонины Фёдоровны?

Старуха перестала жевать. Её губы, тонкие как ниточки, растянулись в чём-то, отдалённо напоминающем улыбку, но лишённом всякой теплоты. Скорее, это был оскал. Она закивала, указывая костлявым, дрожащим пальцем в сторону чернеющего леса.

– Туды… – прохрипела она голосом, похожим на скрип несмазанной двери. – К лесу… К самому краешку… Под костяной сруб… – Она замолчала, её острый взгляд скользнул по мне, сидевшей в пассажирском кресле, и задержался на моём лице. В её глазах вспыхнуло что-то… понимающее? Жалостливое? Злорадное? – Ты, милачкá… не слухай, што нашепчут стены-то… – прошипела она вдруг, наклоняясь к открытому окну. От неё пахнуло землёй, сыростью и чем-то ещё – затхлостью глубокого подпола. – Кикимора там голос подаёт… С печи слезáла, в подпóлье ушлá… Знáчит, дом проснулся… А костяная основа… Она нáдо всéм… – Она вдруг резко перекрестилась, тыкая пальцем себе в грудь, потом в нас, потом в сторону леса. – Ох, лихо… Лихо завéртелось… Срочно-то избавились… Срочно…

Она снова забормотала что-то невнятное, уже не для нас, а для себя, глядя куда-то поверх машинной крыши. Максим смущённо поблагодарил и тронулся с места, быстро прикрыв окно.

– Что за бред? – выдохнул он, бросая взгляд в зеркало заднего вида. Старуха всё так же сидела у колодца, неотрывно следя за нашей удаляющейся машиной. – Кикимора? Костяной сруб? Бабка, видимо, того… не все дома. Глухомань, что взять.

Но её слова, этот шелестящий, зловещий шёпот про кикимору и костяную основу, впились в меня, как занóзы. «Срочно избавились». Те же слова, что говорил Громов. Не просто продать. Избавиться. От чего-то опасного. И этот дом… он имел название. Костяной Сруб. От одной этой мысли по спине побежали ледяные мурашки.

Дорога кончилась. Вернее, она упёрлась в заросли колючего кустарника и высокого, бурого бурьяна. Сквозь них едва угадывалась тропинка. А дальше, в самой низине, у самого подножия чёрного, безмолвного леса, стоял ОН.

Дом Заозёрской. Наш дом.

Фотография не солгала. Она лишь не смогла передать главного – давящей, почти физической атмосферы этого места. Он был больше, чем я представляла, и в сто раз страшнее. Потемневший от времени и влаги сруб из толстых брёвен действительно стоял криво, будто его вывернуло из земли чудовищным усилием. Крыша, покрытая местами мхом, местами прогнившей соломой, а кое-где и вовсе зияющая дырами, проседала волной. Окна – те самые чёрные глазницы – смотрели на нас пусто и бездушно. Одно, на первом этаже, действительно было разбито. Крыльцо покосилось, ступеньки сгнили и провалились. Весь дом был окутан аурой глубочайшего запустения, заброшенности, которая граничила с проклятием.

Мы вылезли из машины. Воздух здесь был ещё тяжелее, ещё насыщеннее болотным смрадом, но к нему примешивался новый, отвратительный запах. Сырость, конечно. Тление. Но что-то ещё… Глубже. Застоявшаяся пыль веков? Плесень, въевшаяся в самые стены? Или… запах старой, нежилой древесины, которая начала гнить изнутри? Он был тёплым, густым, сладковато-приторным и невыносимо тошнотворным. От него сразу закружилась голова.

– Ну… вот он, наш дворец, – попытался пошутить Максим, но шутка прозвучала плоским, вымученным звуком. Он подошёл к калитке, представлявшей собой жалкие остатки штакетника, и толкнул её. Калитка с жалобным скрипом отвалилась и рухнула в заросли крапивы. – Эх… Работы… море работы…

Я не могла сдвинуться с места. Ноги словно вросли в липкую, чёрную землю. Я смотрела на дом, и он смотрел на меня. Чёрными окнами. Щелями между кривых брёвен. Тёмным провалом двери. Я чувствовала его взгляд. Холодный, оценивающий, безразличный и… жадный. Это было не воображение. Это было знание, проникшее в кости. Дом был не пуст. Он спал. Но наш приезд его разбудил. И теперь он изучал новую плоть, пришедшую на его Порог.

– Чего встала? – окликнул меня Максим, уже подходя к крыльцу. – Идём, посмотрим, что внутри. Хотя бы стены целы ли… – Он попробовал ступить на скрившуюся ступеньку. Дерево жалобно застонало, но выдержало.

Я заставила себя сделать шаг. Потом ещё один. Каждый шаг давался с невероятным усилием, как будто я шла не по земле, а по толстому слою студенистой слизи. Запах усиливался, пробираясь в ноздри, оседая комом в горле. Под ногами хлюпала чёрная жижа. Мы обошли дом. С тыльной стороны, к лесу, примыкал заросший, захламлённый огород. Грядок не было видно – всё затянуто бурьяном и каким-то колючим репьём выше пояса. За огородом начиналась сама трясина – серо-коричневое, зловонное месиво, поросшее жёстким тростником. Оттуда тянуло холодом и смертью.

– Лес… прямо в огороде, – пробормотал Максим, глядя на мрачную стену деревьев. – Корни, наверное, всё переплели… И фундамент подрывают. Надо смотреть…

Мы вернулись к крыльцу. Максим достал ключ – тяжёлый, старинный, ржавый, который нам передали вместе с документами. Замочная скважина в покосившейся двери была огромной. Ключ с трудом, со скрежетом провернулся. Максим нажал плечом на дверь. Она неохотно поддалась, издав протяжный, мучительный скрип, будто стон проснувшегося великана. Запах хлынул наружу, ударив в лицо волной. Это был концентрированный ужас этого места: сырость, гниль, пыль, мышиный помёт, грибок и что-то ещё… сладковато-трупное. Я закашлялась.