Тульповод

Темный 21-й век человечества сменился Платиновым веком процветания, но не для всех. Разрыв между различными слоями общества оказался настолько глубоким, что преодолеть его было почти невозможно, несмотря на усилия обеих сторон искать компромисс и соприкоснуться цивилизациями во взаимном симбиозе, где-нибудь на территории Мертвой Пустыни Гоби, вечно воюющей Центральной Африки или изолированно непреодолимой стеной Мексики.

Михаил вышел из воды раньше и украдкой наблюдал за купанием Анны и ее идеальными формами, напоминающими античные статуи времен Древней Греции, предвкушая романтический вечер под звездами и страстную ночь, которой не было в его жизни очень давно, а возможно и вовсе никогда.

Его больше не занимали мысли о том, что будет дальше и что может быть где-то там, где его нет. Важнее было то, что происходило здесь и сейчас. Однако где-то в глубине подсознания он понимал, что это не может длиться долго – скоро жизнь приобретет прежний темп, который начал ему нравиться.

Ложась на песок и закрывая рукой глаза от Солнца, он поймал себя на мысли, что в этот момент он счастлив, как не был счастлив еще никогда на свете, как те гребцы, что спокойно плывут по течению, преодолев опасные речные пороги.

После купания, Михаил и Анна, держась за руки поднялись с берега обратно к уступу, где была расположена их кемпинговая зона, заказали на Ужин Форель с местной рыбной Фермы и легли обратно на свое прежнее место, чтоб обсохнуть. Разговор продолжился.

– А ты видела этих трансгуманистов? Кто они, как они живут?

– Да, но мне не приходилось общаться с ними плотно, да и вообще вряд ли кому-то это удавалось.

– Почему?

– Они поглощены своим цифровым существованием, забыв о реальности, в которую не хотят возвращаться, избегая общения с людьми не из своего круга.

– Чем они вообще занимаются?

– Они как древние монахи Тибета, только в цифровом мире. Ищут что-то за пределами сознания. Альтернативные способы мышления, расширение сознания с помощью VR технологий через звук, свет, нейролинк и ноотропы. Как я поняла они выходят за пределы разума и путешествуют в своих альтернативных мирах.

– И что они там ищут?

– Не знаю. Мне кажется, все это бредом.

– Да, согласен. Лучше жить здесь и сейчас. Тогда почему они едят натуральную пищу? Какая им разница, если они погружены в другой мир? Не складывается.

– Не знаю. Многие из них – ключевые акционеры крупнейших мировых компаний или напрямую являются членами мирового правительства. Мой отец и мать говорят, что вся политика уже давно строится где-то вне этого мира, отсюда и её оторванность от нас.

– Это типа метафора?

– Не знаю.

– Думаешь, есть другие миры? Ну, инопланетяне там всякие, призраки?

– Не знаю. Хотелось бы верить, что мы не одни, но сколько человечество не искало, пока никого нет. И вряд ли VR может быть порталом в другие миры.

– А слухи о раскопках на Марсе и странных артефактах?

– Если там кто-то и был, они уже как миллионы лет мертвы.

– Оптимистично, – с сарказмом заметил Михаил. – Расскажешь о своих родителях?

– Мой отец, как и дед, – чиновники. Дед прошёл Третью мировую и после ранений оказался в восстановительном комитете, где и остался. Его направили в политику – вроде бы как временно, но всё затянулось. Отец пошёл по накатанной, уже без сомнений, получив соответствующее образование, выбрав карьеру и налаживая еще во время учебы правильные контакты. Он всегда был точным, сдержанным, уравновешенным. В его жизни не было лишних движений.

– А мама?

– Совсем другая история. Она родилась здесь, в России, но её корни – европейские. Бабушка переехала после войны, когда прежняя Европа трещала по швам, но у них остались связи – и, как ни странно, они не обрывались. Мама унаследовала фамильное состояние – фонды, активы, доли в старых корпорациях. Всё это казалось мне чем-то не совсем настоящим, как будто это где-то «там», в другой реальности. Но деньги приходили, и приходят до сих пор. Иногда – даже не деньги, а возможности. Поддержка, которую просто не видно. Тёплые рекомендации, приглашения, помощь в нужный момент. Незримая сеть, как если бы кто-то невидимый всё время смотрит за нами, чтобы мы не упали. У ней всегда есть нужный человек, для ситуации любой сложности.

– Ого! Твоя мать оказала нам сильную медийную поддержку во время выставки, но сама не пришла. Как ты к этому отнеслась?

– Как к чему-то, что есть и всегда было. С детства мама брала меня с собой в Европу – чаще всего во Францию и Великобританию. Там всё было иначе: старинные дома, приёмы, конференции, люди, говорящие сразу на трёх языках. Я тогда училась молча сидеть и слушать. Мама никогда не вмешивалась в мой выбор, но, думаю, она хотела, чтобы я тоже научилась ориентироваться в вопросах светского общества. Английский и французский стали для меня почти родными – я с ними росла. Но при этом она всегда держалась отстраненно, так что я не удивлена и не обижена.

– Она работает в культуре?

– Формально – да. Но это не работа в привычном смысле. Она курирует гуманитарные инициативы, сотрудничает с миссиями, фондами, участвует в переговорах на высоком уровне, помогает организациям, которые на словах никак между собой не связаны. Это больше похоже на неофициальную дипломатию. Она никогда не говорит о том, чем именно занимается. Просто действует. Всегда сдержанно, точно и красиво. Я даже не уверена, осознаёт ли она сама весь масштаб ее деятельности, хотя она этим гордится.

– Почему бы ей не гордится? Звучит серьезно

– Каждый должен достигать чего-то сам. Так она всегда говорила. А кто твои родители?

– Мой отец ушёл из семьи, когда я был ещё мал. Я даже не помню его. Не знаю, жив ли он вообще. Просто исчез – без скандалов, без объяснений. Осталась только фотография и пара фраз, которые мама повторяла на автомате. Бабушки и дедушки погибли во времена войны – кто от голода, кто от пандемии. Так что рассказывать особо не о ком.

– Сочувствую. А мать?

– Она умерла. Не дожила до сорока. Мне тогда было девятнадцать. Врачи сказали – рак. Но началось всё гораздо раньше.

– Она чем-то болела ранее?

– Праздностью, – сдержанно сказал Михаил. – Отсутствие опоры, смысла и усилий. Она не смогла встроиться в новый мир. Ей всё казалось фальшивым, театральным, с надрывом. Коэффициенты, анкеты, системные роли – она это отвергала. Не из протеста, просто не верила.

– А кем она была?

– Человеком с тонким вкусом и талантом, но без вектора. Играла на фортепиано, писала стихи, знала языки. Говорила красивыми цитатами, всегда живя в образе. В доме всегда звучала музыка, висели афиши старых постановок, книги лежали стопками. Первое время она ещё что-то пыталась – ходила на мероприятия, вела какие-то лекции, встречалась с коллегами, которые остались после войны. Но всё быстро стало казаться ей убогим, натянутым. И она выбрала другой путь – не бороться, не перестраиваться. Просто красиво жить.

– Красиво?

– По-своему. Употребление ноотропов, веселье, мужчины, внимание, сигареты – это было частью образа. Потом пошли вещества серьёзнее, более опасные. Но всё с улыбкой. Для нее это было не как падение, а скорее, как драматургическая роль, играя которую она скатывалась вниз легко и с юмором. И никто её не останавливал. Она была не одна – просто никому не было дела.

– А ты?

– Я был рядом. Но она мной не интересовалась. Не враждебно – просто зачастую не видела. Я был фоном, ребёнком, которого София водила в школу и укладывала спать. Мне тогда казалось, что я сам по себе. Без объяснений, без диалогов, без контакта. Я просто был – в её доме, но не в её мире. Она конечно общалась со мной, иногда гладила и говорила теплые слова, но этого было мало. Я всегда чувствовал, что она видит во мне отца, которого она не может простить.

– Ты злился?

– Нет. Скорее – ждал. Хотел быть с ней ближе. Хотел, чтобы она обратила внимание, что я рядом, что я расту и что я не отец. Но этого не случилось. И это одиночество залипло во мне надолго. Я пытался быть таким, кем она бы могла заинтересоваться – умным, тонким, чувствительным. Но это тоже не сработало. И когда всё начало рушиться, я уже не был собой и после ее смерти сам пошёл по ее же пути.

– Но не ушёл?

– Нет. В какой-то момент остановился. Осознал, что теряю себя. Перестал гнаться за её одобрением, за её вниманием, которого никогда не было. Ушёл в мысли, в фантазии, в философию. Но, по-честному, я так и не нашёл себя. Просто не провалился. Застрял где-то между.

– Это больно. – Поддержала Анна.

– Уже нет. Просто пусто. Как если бы кто-то должен был заложить в тебя фундамент, а вместо этого дал красивую обложку без содержания. Я люблю её. Она была моей матерью. Но всё, что у меня осталось – это ее молчаливо осуждение. И несколько теплых фраз, в которые я не верю.

– Меня тоже это беспокоит. Мне кажется, я живу такую же жизнь, и, если я умру, никто не придет забрать в Крематорий мой прах, чтоб закопать его или развеять по ветру, никто не поставит в моем профили в социальных сетях траурную тему и вовсе не заметит, что меня больше нет.

– Да, это пугает. – Коротко резюмировал Михаил.

– Но мы такими не будем, – уверенно сказала Анна. – Мы обязательно что-то придумаем.

– Не сомневаюсь. – сказал Михаил и повернувшись лицом к Анне, поцеловал её в щеку. Он хотел бы продолжить, но заметив легкое смущение в её глазах, сдержался, просто крепче сжимая её руку.

– Давай помечтаем, – предложила Анна, минуя небольшую заминку.

– О чем?

– О будущем. Каким оно будет, наше будущее? – спросила Анна с ноткой беспокойства в голосе.

– Не знаю. Сложно представить, когда не знаешь толком, чего хочешь. Думаю, было бы идеальным для начала найти работу мечты, дом мечты и верных друзей.

– Дом у моря, с садом, собакой и небольшим парком.

Михаил невольно вспомнил институт с его прудом и маленьким парком, огороженным забором. Но он не стал развивать эту мысль. Вместо этого продолжил:

– Да, я тоже люблю собак. Лабрадора.

– Да, хорошая собака. Михаил всегда хотел собаку. Но в условиях Мегаполиса, это была не легкая затея. Собаки не могли свободно гулять во дворе, их нужно было выгуливать. Собака обязательно должна была иметь паспорт и проходить плановые осмотры. Собаке нужен корм, уход, а еще если ее она надоест или он не сойдется с ней характером, ее придется терпеть – так гласит закон, за которым строго следят. Если поручить все это Софи или арендовать другого робота, который будет все делать – Зачем тогда собака, зачем вообще собака, которую запирают в одной клетке вместе с человеком. В мечтах Михаила Собака – это спутник человека в его делах и его приключениях, но в реалиях мегаполиса, по мнению Михаила, собака была – просто милым предметом интерьера.

– И что мы будем делать в этом доме? – Продолжил диалог Михаил.

– Не знаю, что-нибудь полезное. Может, писать книгу или принимать гостей, может, выращивать цветы.

– А как мы станем известны?

– Нам не нужна будет известность. Мы будем свободны и от известности, и от безвестности. Потому что мы будем не здесь и не там. Мы просто будем, и нам будет все равно.

Михаил задумался. Каково это могло бы быть? Он вспомнил свой момент счастья на берегу. Да, действительно, так может быть.

– Почему бы нам тогда просто не уехать от всего и жить, как живут коммунисты в своих коммунах?

– Зануда, дай просто помечтать, – шутливо бросила Анна и слегка подтолкнула Михаила.

Михаил не обиделся и решил перевести разговор в более легкие и пространные беседы. Его буквально прорвало на слова. Он рассказывал о разных вещах, обо всем, что узнал в ходе своих поисков и раздумий в мнимой профессии философа, об истории, науке, безумных идеях гениальных людей, изменивших мир, и самих людях. А Анна просто слушала, положив голову на его плечо.

Постепенно речную долину накрыл теплый летний вечер, зажглись звезды, и они продолжили разговор о звездах, любуясь лентой дронов на горизонте, уходящей далеко на север к ресурсным месторождениям и производственным районам, вынесенным за пределы полярного круга, а некоторые из них следовали через Северный Ледовитый океан в Антарктиду.

Льды Антарктиды значительно растаяли, обнажив черты древнего и ещё неизведанного континента. Люди там по-прежнему не жили, но теперь там кипела иная жизнь. Множество машин добывали природные ископаемые, которые располагались не так глубоко, как в Старом Свете, грузили их на баржи, которые везли их к северным логистическим портам.

Колыма и Индигирка, Лена и Хатанга, Енисей и Обь превратились в транспортные артерии, а транссибирская магистраль стала Хребтом всего Континента, снабжая ресурсами весь Евразийский континент – от предгорий Тибета на Востоке до Средиземного моря на Западе.

Магнитопланы транссибирской магистрали перевозили более 360 тонн груза каждый год, что вдвое превышало довоенные нормы. Дроны возили туда-сюда запчасти и продукцию оперативного или локального характера, избегая хранения лишних запасов, оптимизируя логистику небольших поселений и выполняя заказы частных заказчиков.

Но Михаила и Анну это не интересовало. Они уединились в купольном домике и отдались друг другу под звездным небом. Огни мегаполиса были где-то далеко. Анна уснула, а Михаил в этой звездной ночи чувствовал, как к его душе подступает нечто тёмное и необъятное. Оно было не пугающим и неприветливым, оно было просто огромным и необъятным. Что-то большее, чем звёзды над его головой, шумящая под обрывом река и эта счастливая ночь.

Михаил аккуратно встал и оделся, чтобы выйти на воздух, и ещё раз посмотрел на небо. На миг ему показалось, что где-то там его настоящий дом, и он зовёт его, а Институт – его промежуточная станция.

Вернувшись внутрь, он долго не мог уснуть. Тело лежало рядом с Анной, но сознание кружилось где-то между неоном мегаполиса, прохладой реки и мягким теплом чужой ладони. Он не знал, как назвать то, что чувствует. Впервые за долгое время ему не хотелось анализировать, фиксировать, разбирать. Он просто чувствовал.

На следующее утро, когда они проснулись, всё казалось иначе. Завтрак был тёплым, взгляд – мягким, а дыхание – общим.

В последующем, уже во времена первых дней работы в Институте, их совместные дни всегда начались без планов и проходили спонтанно, но насыщенно, заканчиваясь как правило долгой прогулкой по парку перед сном.

На первых порах их прогулки не казались чем-то особенным. Михаил, не привыкший к частому живому общению, поначалу даже уставал – слишком много информации, эмоций, ожиданий. Анна, наоборот, будто расцветала. Она говорила быстро, сбивчиво, но искренне. Хотя чаще предпочитала слушать, особенно когда Михаил увлечённо делился своими размышлениями. Он говорил много, с жаром, словно боялся, что его мысли исчезнут, если их не озвучить. В ней он находил внимательного слушателя, не спорящего по пустякам, но способного остановить и возразить, когда тема касалась чего-то важного для неё.

Их разговоры часто превращались в философские споры – о свободе, системе, природе счастья. Анна отстаивала эмоциональную правду, Михаил – логическую стройность. Они редко приходили к согласию, но не стремились к нему. Когда разногласия достигали точки накала, споры часто заканчивались обидами. Но ни Михаил, ни Анна не придавали этому большого значения. Жар спора постепенно отмывал накопившееся раздражение, и уже через день-два интерес к новому снова брал верх над остатками старого недовольства. Они не пытались убедить друг друга – просто возвращались к диалогу, как будто ничего не произошло, позволяя чувствам перетекать в новый виток жарких диспутов.

Они сидели на лавочке у небольшого искусственного водоема. Михаил смотрел, как ветер играет на поверхности воды, а Анна рассказывала о детстве. Ее голос дрожал от злости и растерянности:

– Я не знаю, кем быть. Всегда было важно, как я выгляжу, с кем дружу, что думаю. Мама говорила, что дружить с детьми обычных служащих – это слабость. А папа вечно твердил, что "мы под наблюдением, Анна", и что девочка из семьи чиновника не должна вести себя как актриса из драмы.

Она замолчала, затем вдруг засмеялась:

– А я ведь всегда мечтала стать актрисой. Не всерьёз, конечно, просто хотела иметь право кричать, плакать, любить, не объясняясь.

Михаил посмотрел на неё внимательно:

– Ты и так умеешь это. Ты заставляешь меня чувствовать. Это больше, чем делают актёры.

Анна покраснела, но не отвела взгляда. Ее эмоции были как вспышки в темноте – резкие, живые, непривычные. Михаил ощущал их, словно тепловые волны: не всегда понимал, но неизменно чувствовал. Рядом с ней он начал впервые по-настоящему ощущать: вкус, цвет, ритм города. Прежде его восприятие было аналитическим, мир сводился к структурам, а теперь – запах кофе, шаги в парке, тональность её голоса – всё было наполнено смыслом.

Анна тоже менялась. Михаил уговаривал её выходить из дома, знакомил с людьми, которые не имели никакого отношения к миру чиновников. Он однажды повёл её в андеграундный клуб, где играли живую электронную музыку. Она смущалась, но осталась. Танцевала с закрытыми глазами, отпустив все маски. Потом, в ту же ночь, они долго шли пешком по спящему городу, и она впервые обняла его сама.

– Мне страшно быть собой, – прошептала она. – Я даже не знаю, кто это – я. Ты как будто выводишь меня наружу.

Михаил не знал, что ответить. Он просто взял её за руку. И тогда, в первый раз, он почувствовал – её дрожь, тепло кожи, её тревогу – как своё собственное чувство. Это и была любовь.

Первые дни совместной жизни стали удивлением. Михаил заметил: показатели Гейтсов выросли. Их пара получила высокий рейтинг – не за внешнюю картинку, а за эмоциональную синхронность. Система считывала ритмы тела, химические реакции, взаимные реакции – и всё говорило о том, что они были не просто совместимы, а усиливали друг друга. Но Михаилу было всё равно. Он наконец жил – чувствовал, ошибался, злился, радовался.

Анна же училась принимать спонтанность. У неё появилось хобби – она стала снимать не только пейзажи, но и людей на улицах, незнакомцев, случайные моменты. Она говорила:

– Раньше мне казалось, что все смотрят, оценивают, ждут, что я должна быть идеальной. А теперь мне нравится снимать то, что никто не видит. В этом – свобода.

И Михаил понимал: она начала быть собой, а он начал чувствовать. Однажды утром, проснувшись, Михаил увидел, как она спит, уткнувшись лбом в подушку, и подумал: "Я наконец живу не идеей, не вопросом, не мыслеформой – а живым человеком".

Глава 7. Компас

Михаил прибыл в Институт в назначенный день, чуть раньше назначенного времени. Ворота были открыты, а на небольшой внутренней парковке стоял электромобиль. Владеть личным транспортом было почти фантастикой. Это была либо демонстрация исключительного статуса, либо принадлежность к ведомству. Он задумался – принадлежит ли машина Институту или кому-то из сотрудников.

У открытых ворот стоял гуманоидный робот-консьерж. Серый корпус без имитации кожи, типовая гражданская модель, таких ставили у отелей, вокзалов, административных зданий. Однако здесь в движениях машины чувствовалась аномальная плавность – более свойственная дорогим промышленным сервоприводам.

– Приветствую, Михаил. Меня зовут Вест. Проходите, вас уже ожидают, – вежливо произнёс робот и указал рукой на Аллею.

Он не кланялся, не улыбался, не играл в человека – просто выполнял функцию, и это показалось Михаилу даже приятным. Вест был ровным. Надёжным. С последнего визита Двор института ничуть не изменился: всё так же – чисто и тихо. Листья деревьев шелестели, а качели и груша для битья еле заметно покачивались на ветру.

Михаил пересёк двор, поднялся по ступеням и вошёл в гостиную. Внутри он сразу почувствовал оживленную атмосферу ожидания. До начала оставалось около 15 минут и пространство было наполнено каким-то суетным настроением. Михаил искал среди присутствующих Мэтью, но не нашел его. Выбрав стул чуть поодаль, он присел, сложив руки на коленях. Думать не хотелось – только наблюдать.

Через несколько минут в гостиную вошла женщина в одежде с этническим узором. Свободная накидка, тканевый браслет, плавная походка – всё в ней было рассчитано на то, чтобы не создавать напряжения, но в ее голосе звучала твёрдость.

– Здравствуйте! Меня зовут Эльза. Я ваш куратор по ментальному здоровью.

Сделав паузу, Эльза оглядела присутствующих.

– Прежде всего – благодарю вас за смелость. Ваш приход сюда – не случайность. Это важный шаг, который мы ценим.

Она продолжила мягко и с сочувствием:

– Каждый из вас – человек, который по-своему соприкоснулся с тем, что общество называет альтернативной реальностью. Будь то мистический опыт, технологический прорыв на грани реальности, личный кризис или откровение – вы те, кто знает, что за завесой привычного мира может скрываться нечто большее.

Отойдя в сторону и меняя интонацию, чтоб в ней слышалась академическая строгость она продолжила:

– В центре нашего исследования тонкое, но мощное явление, которое мы называем «Тульповодством». Что это такое? Это практика сознательного создания мыслеобраза, обладающего автономией.

Эльза замедлила речь, чтоб подчеркнуть важность и мечтательно чуть задрала голову вверх и влево.

– Тульповодство, это практика, уходящая корнями в Тибет. Туда, где монахи умели формировать мысленные конструкции настолько отчетливо, что другие могли с ними взаимодействовать.

– Тульпа – это не просто «воображаемый друг», а структура сознания. Живая, мыслящая, отдельная от вас – но созданная вами. Она может иметь свой голос, логику и память, а также иногда и желания. Если вы чувствовали в себе когда-либо чьё-то присутствие, знайте, что это не безумие, а приглашение. Приглашение к исследованию самой глубокой материи, какой только располагает человек – своего сознания.

Её голос стал чуть тише.

– Важно понимать, что тульпа не иллюзия и не психическая ошибка. Она не просто игра разума и плод воображения, а результат направленного внимания и длительной фокусировки. Многие из вас, сами того не осознавая, уже создавали образы, которые жили внутри в виде голоса интуиция или внутреннего наблюдателя. Сейчас мы предлагаем найти в себе такую мыслеформу и признать её. Давайте закроем глаза и представим.