Из тьмы. Немцы, 1942–2022

Таким образом, эта история имеет некоторую общую основу с исследованиями ценностей, эмоций и памяти, но также она выходит за их рамки27. Эмоции, предоставленные самим себе, могут искажать моральные суждения, как это признавали Адам Смит и многие другие, и чтобы направлять то, что мы делаем, нужны разум, совесть и долг. В этой книге я попытался применить точку зрения социальных теоретиков, а именно – то, что наша идентичность встроена в действие, к моральной идентичности немцев, проследив за изменением их представлений о добре и зле в зависимости от того, что они на самом деле делали28. Волонтерство, самопомощь, забота, бережливость, траты и многие другие практики сыграли жизненно важную роль в формировании этой идентичности. Чтобы уловить мораль в действии, нам нужно выйти за рамки слов священников и философов и погрузиться в гущу жизни, проследить за семьями, благотворительными организациями и их клиентами, доносчиками и их жертвами, солдатами и отказниками совести и многими другими. Поскольку мораль рассредоточена и находится в движении, ее фиксация ставит перед исследованиями огромные задачи. Мораль не имеет своей отдельной сферы, она реализуется в семье, на рабочем месте и в общественной жизни. Следовательно, у нее нет собственного архива. Отслеживание проявлений совести, сострадания и соучастия требует исследования социальных, политических и экономических субъектов и источников, от верхушки общества до низов и обратно. Я обращал особое внимание на переломные моменты, когда представления о добре и зле подвергались давлению и оспаривались, когда люди размышляли о своих действиях или были вынуждены это делать.

Современные социологи и антропологи призвали к новым исследованиям морали, чтобы лучше понять, как общества различают добро и зло и проживают эту разницу29. История может проследить эволюцию моральной вселенной и показать, как, казалось бы, естественные нормы и практики возникли в результате действия исторических сил. Антропологи, например, показали, что гуманитарная политика сегодня все больше опирается на сострадание, а не на справедливость, требуя от беженцев и бедных демонстрировать свои мучения, чтобы доказать, что они достойны помощи30. Этот “момент сострадания”, возможно, имел определенные неолиберальные элементы, но у него также есть более долгое прошлое, восходящее к кампаниям против рабства в конце XVIII века. После Второй мировой войны немецкие беженцы использовали истории о своем изгнании и изнасилованиях, чтобы доказать свою моральную ценность иностранным благотворителям. Долг, справедливость, терпимость, жертвенность и солидарность также имеют свою историю. Научная литература по-прежнему фрагментирована, с многочисленными исследованиями о подъеме гуманитаризма в XVIII веке на одном конце и работами о заботе о чужаках, животных и планете в последние десятилетия на другом, с разбросанными между ними тематическими исследованиями по благотворительности, сексу и наркотикам. Вместо того чтобы разделить эти сферы, эта книга пытается взглянуть на взаимодействие моральных проблем в жизни одного общества на протяжении восьмидесяти лет. Я надеюсь, что это вдохновит других следовать за мной и идти дальше.

Источники для этой книги, таким образом, многочисленны и разнообразны и простираются от государственных документов до отчетов церквей и благотворительных организаций, частных писем и дневников, петиций и бойкотов, судебных дел и статистики долгов, школьных сочинений, пьес и фильмов. Мы услышим множество голосов: немецких солдат и немецких евреев, пытающихся понять, что случилось с ними и их страной; изгнанников, разрывающихся между местью и обустройством; молодых людей, ухаживающих за могилами времен войны во Франции и пытающихся загладить свою вину в Израиле; владельцев магазинов, жалующихся на нехватку электроэнергии в ГДР; женщин, борющихся за право на аборт и опасающихся новой эвтаназии инвалидов; иностранных рабочих, пытающихся построить новую жизнь; активистов-экологов и шахтеров и многих других. В дискуссиях о морали звучали консервативные и реакционные, а также либеральные и прогрессивные голоса, и я старался выслушать всех и понять, почему они так думали о добре и зле, особенно те, чьи суждения теперь кажутся чуждыми или откровенно опасными. Нам нужно услышать все стороны, чтобы понять смысл переделки Германии. Именно это огромное разнообразие голосов, а также напряженность и противоречия между идеалами и действиями сделали и делают немцев такими, какие они есть.

Часть первая. Немецкая война и ее наследие. 1942–1960-е

Глава 1. Парцифаль на войне. Обеспокоенная совесть

Этого не должно было случиться.

22 июня 1941 года немецкая армия вторглась в Советский Союз. К ноябрю немецкие войска стояли в 35 километрах от Кремля. В Эрфурте, в центре гитлеровского рейха, школьник Райнхольд Райхардт, которому оставался месяц до восемнадцати, не мог больше ждать – он поспешил записаться в кадеты. 1 февраля 1943 года его наконец призвали и распределили в запасной батальон пехотного полка. В тот вечер, когда он прибыл в казарму во Франкфурте-на-Одере, радио передавало последние сообщения о 6-й армии, которая была потеряна под Сталинградом и куда входило много людей из его полка. В последующие дни офицеры изо всех сил старались поднять боевой дух новобранцев, следуя нацистской линии о “необходимых жертвах сталинградских бойцов”, но, как признавался в своем дневнике Райхардт, это звучало довольно натянуто и пусто и не могло скрыть “горя, гнева и ярости из-за бессмысленной гибели товарищей”1.

Через полгода, в июле 1943 года, смерть пришла и в его собственную семью. Райнер, его старший брат, был убит гранатой к северу от советского Белгорода, в Курской битве, крупнейшем танковом сражении в мировой истории, которое дало Красной армии стратегическое преимущество. “Он мертв, он мертв, он мертв! – писал Райнхольд. И все же в глубине души он верил: – Я чувствую, я знаю; я найду его снова, он придет ко мне… Возможно, когда я сам окажусь посреди бури… Для нас… нет смерти, нет бесконечного небытия. Он пал за нашу общую любовь к отечеству… Но нет, он не «пал», не погрузился в преисподнюю, он взлетел и взошел на солнечный трон – он вернулся домой!”2

В детстве Райхардт иногда мечтал о романтической жизни в рыбацкой хижине на берегу Северного моря или, возможно, в стоящем на отшибе фермерском доме в Юго-Западной Африке. Теперь, в 1943 году, он знал: “…моя цель в жизни не может состоять в том, чтобы сбежать в островную идиллию, основанную исключительно на моем собственном внутреннем мире”. Ему нужно было противостоять “реальным силам этого мира”. Ему было суждено стать воином. Когда он писал свой дневник, он черпал вдохновение из Фридриха Гёльдерлина, великого немецкого поэта-романтика, и его эпистолярного романа “Гиперион” (1797) о герое, который борется за освобождение Греции от турецкого владычества. Райхардт решил адресовать письма в своем дневнике Патроклу, близкому товарищу Ахилла, павшему в Троянской войне. Райхардт пояснял, что присоединился к борьбе за “свободу и духовную чистоту отечества” ради собственного счастья и душевного спокойствия. Не сделать этого означало бы “опозорить свое духовное отечество”. У него была одна большая надежда: “принять участие в битве в братстве Парцифаля и его круглого стола”3.

В январе 1944 года он присоединился к пехотному подразделению в Сараево4, на одном из самых жестоких театров военных действий Второй мировой войны. На холмах и горах Боснии немецкая армия сражалась вместе с СС и хорватскими фашистскими усташами против партизан Иосипа Броз Тито. Не прошло и двух недель после его назначения, как Райхардт пришел в отчаяние и излил свое тяжелые чувства в дневнике, впервые обратившись не к Патроклу, а к своей матери. “Liebes Muttchen, я знаю, что неправильно писать тебе о таких вещах, но мне нужно выговориться. Для моих товарищей это не проблема!” Вокруг него “горящие, разрушенные деревни, мертвые животные, изувеченные лошади и убитые люди”. “Наша родина может благодарить Бога за то, что, несмотря на ужас бомбардировок, мы пока что избежали такой отвратительной войны”. Немецкие солдаты сражались упорно, признавал он, но они также грабили и третировали местных жителей. Они крали у них ножи и одежду с “надуманным комментарием о том, что нам это разрешено, ведь нас разбомбили на родине”. Их офицеры не делали ничего, чтобы пресечь такие бесчинства. “Хуже всего, когда брали пленных или «предполагаемых партизан»” и везти их обратно на базу могло быть “утомительно”, так что их просто казнили выстрелом в шею “с улыбкой, словно это было очень весело”. Затем солдаты делили скудную добычу.

Несколькими днями ранее Райхардт поинтересовался, что случилось с местной медсестрой с повязкой Красного Креста. Очевидец рассказал ему, как сержант Вальц остановил ее на лошади, отобрал у нее пистолет и застрелил ее из него. “Такая красивая женщина! – крикнул он другим солдатам, прежде чем стянуть с нее нижнее белье и раздвинуть ей ноги. – Ну, попробуйте, она еще теплая!” Райхардту стало “противно”. Он спросил, не вмешался ли кто-нибудь, но ему ответили: “Нет, никто”5.

“Немецкий солдат должен быть слишком гордым для таких поступков, – продолжал он в дневнике, – поскольку он повсюду гордится своим превосходством над другими народами”. Ему предназначалось быть “незапятнанным солдатом святого дела”. Печально, писал он, но армейская жизнь научила его, что пока у него не будет своего командования, ему придется смотреть на подобные вещи сквозь пальцы. Эти события могли быть нужны только для того, чтобы подтолкнуть его к выполнению более серьезных задач и обязанностей, к стремлению к высокому идеалу военного дела, который и заставил его записаться добровольцем. “Моим утешением и гордостью должно быть знание того, что я нужен отечеству для достижения этой цели”6.

Несколько дней спустя, 17 января 1944 года, он и его отряд находились в горах недалеко от Яйце, когда их грузовик попал под обстрел. Райхардт быстро приказал своим людям выйти из фургона, перегруппироваться в кустах и двинуться к деревне, откуда раздавались выстрелы. Он заметил одного из партизан. “Впервые в жизни я сознательно целюсь в стреляющего врага”. Райхардт выстрелил и попал в цель. Человека подбросило в воздух, а затем он рухнул в снег. Райхардт подбежал к нему. “Вот он лежит, у него сильное кровотечение из правого бедра. Что мне делать?” Было приказано “не брать пленных”. “Могу ли я просто оставить тяжелораненого человека лежать в снегу истекающим кровью?” Внезапно на место прибыл сержант Вальц вместе со своим водителем. “Теперь у нас есть одна из этих свиней!” – крикнул сержант, пнув стонущего мужчину в раненое бедро. Он приказал партизану представиться, взял его бумаги, скомкал их и засмеялся. Тем временем водитель подобрал винтовку партизана, открыл патронник и обнаружил, что в нем осталось четыре пули. “Он прицелился в правое плечо раненого и выстрелил, потом в левое, потом в правое колено, потом в левое. Я в ужасе посмотрел на него и крикнул: «Теперь, пожалуйста, выстрели в сердце или в голову!»” Сержант заорал на него: “Ты спятил, нам надо экономить патроны!” – и ушел с водителем. Райхардт остался наедине с умирающим. “Я поднял пистолет, закрыл глаза и нанес ему coup de grâce”7.

Зверства случаются практически на любой войне. Что отличало нацистскую Германию, так это то, что военные преступления были неотъемлемой чертой немецкой войны, а не отклонением от нормы. Женевская конвенция 1929 года, которую Германия ратифицировала в феврале 1934 года, через год после захвата власти Гитлером, запрещала репрессии и требовала гуманного обращения с пленными. Фюрер и его генералы отбросили эти правила в своей истребительной войне. Казни пленных и мирных жителей начались в тот момент, когда Германия напала на Польшу в сентябре 1939 года. Райхардт знал хотя бы немного о пренебрежении к жизни гражданского населения там. В апреле 1943 года он некоторое время находился в армейском госпитале во Франкфурте-на-Одере из-за дифтерии и услышал мрачную историю от пожилого солдата, служившего в оккупированной Польше. На железнодорожных путях, мостах и дорогах были установлены знаки, предупреждающие, что их нельзя переходить. Вместо того чтобы кричать на маленьких мальчиков и девочек, которые не умели читать, или отгонять их, дежурный охранник расстреливал их, со смехом объясняя: “Он [охранник] должен был добросовестно исполнять свои приказы, а несколькими польскими ублюдками больше или меньше, это не имеет значения”8. Расстрелы эсэсовцами и полицией польской интеллигенции и евреев имели гораздо больший масштаб. Несколько старших офицеров, в частности генерал-полковник Йоханнес Бласковиц, в ноябре 1939 года выразили Гитлеру протест, хотя Бласковица больше беспокоил беспорядочный характер убийств и влияние на моральный дух его войск, чем жертвы. Фюрер взорвался: его генералам следует отказаться от менталитета Армии спасения9.

В мае и июне 1941 года, с началом операции “Барбаросса”, они это сделали. Планом “Барбаросса”, Директивой по поведению войск и Приказом о комиссарах верховное командование немецкой армии заложило основные правила войны нового типа. В директиве пояснялось, что немецкий народ борется со своим “смертельным врагом” – большевизмом. “Борьба против большевистских подстрекателей партизан, саботажников, евреев требует бескомпромиссных и энергичных мер, предполагает полное устранение любого активного или пассивного сопротивления”10. Комиссаров Красной армии надлежало отделять от других пленных и расстреливать. Если немецкие войска подвергались нападению партизан, в отместку следовало брать заложников и также расстреливать. Хотя казнь партизан и заложников, согласно международному праву, не была незаконной, их предполагалось сначала судить. Напротив, солдатам вермахта теперь была предоставлена свобода убивать мирных жителей и предполагаемых партизан. Бойцов заверяли, что они останутся безнаказанными, даже если совершили военное преступление. Месть, репрессии и возмездие шли по нарастающей. Число заложников и мирных жителей, ставших жертвами немецких убийств, резко возросло, быстро перестав быть пропорциональным числу убитых немецких солдат. В том числе в Яйце, районе, где оказался Райхардт. Чуть больше года назад немецкая пехота упорно боролась за то, чтобы отвоевать город. 30 октября 1942 года немецкие солдаты, например, убили двести пятьдесят семь “партизан”, включая женщин, в отместку за потерю одного немецкого солдата. Здесь, как и везде, количество трупов многократно превышало количество винтовок, что указывает на то, что многие из убитых, вероятно, не участвовали в боевых действиях11.

Мы не изображаем Райнхольда Райхардта ни типичным солдатом, ни типичным немцем. Мораль в Германии никогда не была монолитной. Даже в самые мрачные часы нацистской Германии существовали противоборствующие воззрения на добро и зло. Однако мораль не случайна. Существовали отчетливо немецкие образцы поведения, и Райхардт следовал некоторым из них. Выходец из образованного среднего класса, Bildungsbürgertum, он был убежденным протестантом, но также вступил в гитлерюгенд, как почти все немецкие мальчики его возраста. Он и его друзья не только цитировали друг другу Гёльдерлина и Гёте, но и впитывали в себя милитаристские истории, столь популярные в межвоенные годы. Его дневник дает нам представление о моральной вселенной, общей для многих новобранцев. У него явно была некоторая свобода выбирать один образец поведения вместо другого – то, что мы называем индивидуальной свободой действий; он мог бы, например, принять участие в казнях пленных и гражданских лиц или протестовать открыто, а не в дневниковых записях; он же не делал ни того, ни другого. Однако, размышляя о своих действиях и действиях других, Райхардт не опирался и на чисто личные убеждения. Его дневник показывает нам ряд социальных идеалов и способов восприятия себя и мира, широко распространенных в Германии того времени: долг перед отечеством и благородство жертвенности; вера в Божий план и действие мирового духа; способность быть в равной мере жестким и душевным; культивирование внутренней сущности, которая делала немецкую Kultur превосходящей материалистическую цивилизацию.

Райхардт интересен не как образец преступника, а скорее как представитель группы, вызывающей не меньшее беспокойство: молодых, собравшихся сражаться за отечество и не бывших нацистскими фанатиками солдат, чья совесть была обеспокоена некоторыми зверствами, но, тем не менее, они продолжали биться до самого конца. Обширный и откровенный дневник Райхардта дает нам возможность реконструировать не только то, что он делал, но и то, как он думал о своих действиях, что, по его мнению, он должен был (и не мог) делать и почему он связывал свои действия с одними последствиями, но не с другими. Короче говоря, это помогает объяснить, как Райхардту удалось отделить свою героическую войну от зверств, творившихся вокруг него.

Взгляд Райхардта на мир представлял собой смесь гуманизма, романтизма, национализма и христианства с долей пантеизма. Он давал ему ясное ощущение своего положения в длинной, даже космической цепи событий, связывавших человека и нацию, прошлое, настоящее и будущее, этот мир и последующий. И это имело фундаментальное влияние на то, как он смотрел на причину и следствие действий, как он понимал свое место в войне.

В его дневнике война предстает как серия локальных стычек с опознаваемыми солдатами и жертвами. Но была еще и “Война”, ярость космической силы, прокатившаяся по миру со своей сверхъестественной логикой. Война была “правительницей мира, которая с неизбежным насилием затягивает петлю на шее людей и наций”12. Как и большинство немцев того времени, Райхардт рассматривал Вторую мировую войну как продолжение тридцатилетней драмы, начавшейся в 1914 году. Это была “справедливая война”, призванная стереть “позорный” Версальский мир. Мантра “справедливой войны” проникла в Райхардта настолько глубоко, что он никогда не чувствовал необходимости конкретизировать ее цели, помимо общих ссылок на выживание отечества. В конечном счете сами эти исторические события были следствием более масштабной метафизической бури. Его друг Хорст, поступивший на службу в военно-воздушные силы, хорошо выразил это в письме к нему в апреле 1944 года. У мира были “душа” и “воля”, которые управляли событиями. Война и мир были подобны приливу, следующему эволюционному курсу, который они, возможно, еще не могли понять. Несмотря на любые доказательства противоположного, их инстинктивное чувство работы мирового духа должно было стать вопросом веры, они были борцами за “святое дело”. Хорст завершал свое письмо песней причастия рыцарей Святого Грааля из вагнеровского “Парцифаля”: “Возьмите хлеб… верные до самой смерти, стойкие в усилиях, чтобы творить волю Спасителя!”13

С этой точки зрения солдат был звеном в цепи между этим и великим загробным миром – слугой космической логики и одновременно посредником между мертвыми и живыми. Плач Райхардта по умершему брату перекликался по духу с одним из бестселлеров межвоенных лет, “Странником между двумя мирами” Вальтера Флекса (1916). Книга идеализировала солдата на фронте как человека нового типа, чья близость к смерти делала его одинаково близким к небесам и к земле. Благодаря их жертве мертвые продолжали жить в молодых. “Не превращайте нас в призраков, дайте нам право на нашу родину [Heimrecht], – цитировал Райхардт Флекса в своем дневнике. – Наши дела и наши мертвые сохраняют вас молодыми и зрелыми”14.

Во время своего первого визита домой в мае 1943 года после пребывания в тренировочном лагере Райхардт отмечал, как быстро армия сделала из него “нового человека”. Он чувствовал себя “Гулливером в мире лилипутов”. До конца войны он пытался сохранить это чувство силы и предназначения. Быть солдатом в первую очередь означало развивать и защищать это новое высшее “я”. Свой дневник Райхардт украсил личным девизом: “Велико мирное время… еще больше требований к тебе предъявляет война: будь суров к себе и сохраняй мужество в сердце!” Солдат, писал он, отбросил материальные блага и “отупляющее стремление” к миру, порядку и комфортной, мелочной жизни15. Нагой, он шагнул вперед к Богу и надел Его доспехи, чтобы сражаться за победу Его творения. Это повторяло то, что проповедовалось с кафедр по всей Германии. После конфирмации Райхардт продолжал посещать протестантскую молодежную группу в церкви Святого Фомы в Эрфурте, одной из объединенных протестантских церквей; его местный пастор Йоханнес Мебус принадлежал к Исповедующей церкви и был арестован гестапо в 1936 году за то, что бросил вызов нацистским “Немецким христианам” в своем предыдущем приходе16. Вернувшись во Франкфурт-на-Одере в июне 1943 года, Райхардт резюмировал одну из проповедей, которые он слышал. Война велась не ради денег, власти или славы и не из-за “наций, сражающихся друг с другом до последней капли крови”. Это была “борьба за чистоту человеческой души”. Посредством жертвоприношения воин очищает свою душу и “находит путь обратно к Богу как его смиренный Сын”17. Солдат был Христом, а смерть на поле битвы – Воскресением.

Как мы видели, Райхардт не был бессердечным. Тем не менее его сочувствие было усеченным. Рост жестокости вызывал у него ужас, но сострадания к ее жертвам он испытывал мало. Он не задавался вопросом, как чувствуют себя те, чью деревню сожгли дотла, или каково быть женой и детьми старого крестьянина, как тот, кого 20 января 1944 года хладнокровно убил немецкий солдат, полагая, что он может оказаться партизаном; впоследствии, когда солдаты обыскали его карманы и забрали деньги, они обнаружили, что его документы были в полном порядке18. Даже у такого человека, как Райхардт, который постоянно исследовал свою совесть и пытался жить в соответствии со своими этическими идеалами, эти вопросы никогда не возникали. Ближе всего он подошел к ним, когда выразил свое облегчение по поводу того, что Германия и его семья избежали подобного хаоса.

Это не значит, что у Райхардта не было совести. По сути, его дневник отражал его внутренний голос, который постоянно преследовал и осуждал его. Иногда Райхардт наблюдал за собой со стороны, как в тот роковой день, когда застрелил партизана. Но его внутренний голос не был голосом “беспристрастного зрителя”, которого Адам Смит определял как источник сочувствия, разума и совести. Райхардт придерживался другого взгляда. Это не было рефлексивным путешествием туда и обратно между воображением одного человека и воображением другого. Это была ссылка на самого себя. В конце концов, этот молодой офицер всегда оглядывался назад на себя. “Меня окружают отвратительная жестокость, злоба, предательство и трусость, – писал он 5 февраля 1944 года, – и тем не менее я утешаюсь тем, что нет такого железного закона, который бы заставил сердце охладеть”. В конце концов, не медали, а “сердце солдата, стоящего лицом к лицу с Богом”, определяло, является ли человек “героем или обычным убийцей”19. Райхардт почти не сомневался в том, как он встретится со своим Создателем. Его волнение по поводу жестоких убийств, грабежей и хаоса возникло не из-за беспокойства о страданиях других, а из-за вызова, который они бросали его собственному представлению о себе как о чистом и благородном рыцаре. Его моральное видение было солипсическим.

Рассматривая войну как борьбу космических масштабов со скрытой божественной или метафизической логикой, Райхардт делал вопросы современной политической ответственности неуместными. Нацисты в его войне были второстепенными фигурами. Цели войны или военные возможности также не фигурировали. Поскольку это была война, предначертанная судьбой, достаточно было поверить в то, что она представляет собой “правое дело”, и подчиниться ее высшей логике. Вера заняла место критического разума. Райхардт знал, что зверства происходили под носом у многих офицеров, но его идеализм не позволял осознать, что крайнее насилие было неотъемлемой частью немецкой войны. Вместо этого он находил ответ в индивидуальных недостатках характера и отсутствии Kultur – диагнозе, распространенном среди образованного Bürgertum. Например, 8 февраля 1944 года Райхардт и его товарищи снова попали под огонь, на этот раз недалеко от Кистанье. Когда они заняли позицию противника, раненые поднимали руки и молили о пощаде. “Все они были немедленно расстреляны, – записал он. – Я отвернулся от этой сцены и предоставил дело тем, кто ничего о нем не думает или даже испытывает удовольствие, ненависть, месть и удовлетворение от такой работы”20. Только некультурные люди поддаются подобным животным страстям. Его собственное достоинство и “правое дело” оставались незапятнанными. Ему никогда не приходило в голову, что как участник немецкой войны он может разделять некоторую ответственность за ее последствия.