Невыдуманные истории

Они шли по Пинскому переулку, а над ними, высоко в небе, в свой колдовской хоровод собирались майские грозовые тучи. Как и всегда перед грозой, над землёю низко летали птицы, и щебетали пронзительно и звонко, словно предупреждая человека о грядущей непогоде.

Птицы летали над землей, сидели стайками на проводах, порхали с деревьев, щебеча о своих птичьих делах, прорезали облака вниз и вверх, словно пули.

Неожиданно, наверху, среди густого, звонкого щебета едва уловимо послышался серебристый тонкий смех.

Призраки железной дороги

Это случилось в начале прошлого века, на самой окраине нынешней России, близ последнего города Империи.

Романов-на-Мурмане он носил название, а ныне Мурманском его величают.

Славный город, Капитанов-град, город-порт, с рыбой на гербе, ибо рыбы в водоёмах местных и морях меряно-немеряно.

Когда происшествие наше случилось, добраться до Мурмана было делом непростым – от Петербурга больше тысячи верст. И на поезде-то больше суток пути, а уж на конях да в телегах и того дольше. Да ещё и вьюга кружит, путь заметает! Страшно, не видно ни зги! Кони на дыбы, в степях волки воют…

А в то время другая часть Русского Севера, Архангельская Губерния, уж обзавелась своей железной дорогой и станциями. И новенькие паровозы, одышливо пыхтя и блистая лакированными боками, с дымком да веселым свистом тормозили у края платформ.

И было принято решение проложить железную дорогу к Романову-на-Мурмане, чтобы проще было рыбные да звериные богатства оттуда доставлять ко внутренней части Российской Империи.

“Цывылизация!” – охали сельские мужики и почтительно снимали шапки, когда первые паровозы стали ездить мимо темных русских селений и деревень.

Необъясним этот феномен и туманен – как в одно время и дворцы чудесные строили, и шкатулки с украшениями, невооружённому глазу недоступными, мастерили; и тогда ж неграмотные мужики с лучиной по избам сидели и в отхожее место рядом с дверью входной справлялись. Таинственно сие явление и непонятно.

Про этот случай совершенно точно сказывают, мол, летом дело было, в тот год, когда дорогу к Мурману пленные мусульмане строили.

Навезли их тогда в наш край, по баракам расселили, каторжников несчастных, да загнали рельсу прокладывать.

В поте лица трудились каторжники, голову к небу не поднимая – зная, за что наказал их Аллах, и перечить его уроку не смея. Зимы страшные на Кольском полуострове, чуть зазеваешься – замерзнешь насмерть. Но и к тому привыкли пленные да тюремные, ко всему-то зверь-человек привыкает.

И хоть зима всего страшнее на северах, всё-таки лето северное с каторжанами смертельную шутку сыграло.

Есть у мусульман священный месяц Рамадан, во время которого они пост божественный соблюдают. И нельзя в тот свято чтимый пост пищу принимать, пока солнце не сядет, ибо Аллах за грехи человеческие нас воздержанием испытывает. Потому, под солнцем, то бишь, на глазах у него, у Аллаха, есть запрещено.

Иные мусульмане какие-то дни без воды проводят, чтоб очистить тело, разум и душу.

И не только в этой вере сии каноны. У нас, у христиан, помимо православных постов, батюшка епитимью наложить может – наказание постом и молитвами. В индуистской вере экадаши есть, такой пост своеобразный, на одиннадцатый день после полнолуния и новолуния. Говорят, что если пост строгий в этот день соблюсти, ни водой, ни хлебом себя не дразнить, то все грехи твои Господь обратно заберет, и душа очистится, и разум просветлеет.

Но это только говорят, а как оно на самом деле у индуистов, детей Вишну, одному Господу Богу известно…

Так вот эти пленные мусульмане, почитая Рамадан удобным случаем возвыситься духовно и обрести милость Аллаха, ни при каких условиях и ни под каким предлогом пищу себе до ночи не позволяли.

А какая ж на севере у нас ночь-то, в мурманских широтах? Там ночью поболе чем днём солнце светит!

И как бы ни запрокидывали головы пленники да каторжники на горизонт, ожидая, что небесное светило скроется и даст им уже оттрапезничать хлебом да водой, ни в какую солнце не уходило!

Столько богов себе люди создали, и, главное, почитают до сей поры – неистово, пылко, крепко! И душу на служение кладут, и жертвы приносят, потому как бог без жертвы что женщина без даров – не вознаградит, не наполнится, не засияет.

И вот всё не заходило солнце, стояло круглые сутки на небе – Аллах сердился, Христос головой качал, Вишну облегчал страдания каторжников, а Зевс – да-да, был там и он – Зевс во всю силу смеялся над глупыми пленными, не желающими принимать пищу под солнцем.

И сияющая ослепительная колесница древнегреческого бога Гелиоса, остановилась на месте и замерла, и ее венценосный хозяин потешался и перемигивался с Зевсом. И не было у каторжан ни единого вероятия, что скроется Гелиос на своей небесной колеснице, потому как страшно жесток был этот бог, как и красив. Ибо всё, что тебе красиво, то жестоко.

День не ели мусульмане, два не ели.

Надсмотрщики уж обеспокоились – вчера крепкий пленный, сегодня еле-еле душа в теле лопату волочит, а другой и вовсе падает, как загнанная кобыла – в чём тут дело?

День на третий смекнули, что работники от пищи отказываются. Насильно пытались кормить – да где там! Ничего ты не заставишь человека сделать, если воля у него есть и пока он не хочет.

И вот прошла неделя – уж несколько работников отдали Аллаху душу, не дождавшись, пока скроется небесное светило и позволено будет пищу принять. Другие, побоявшись гнева Всевышнего, лежали без движения, не желая принять яства, подносимые им, потому как это значило принять в себя грех.

Уж и батюшку к ним вызвали, но не смог он вразумить несчастных, и померли они от голода вслед за собратьями. А один каторжник даже поднялся на локтях из последних сил, и харкнул попу прямо в область лица! И выругался еще на своем, ненашенском, что, мол, не уважает поп Аллаха и другой вере служит.

Да-а, намучились работники тогда в то лето, но дорогу всё же проложили, да еще какую!

Добротную, крепкую, до сих пор стоит!

Только сказывают, что с тех самых пор, когда едешь ночью по этой железной дороге на Мурман или в Петербург, слышны из-под рельс стоны – жалобные, протяжные.

Днем-то уж весь вагон шумит, вряд ли услышишь, а ночью призраки как разойдутся, как давай скулить да дребезжать!

Так воют печально эти самые каторжники, духи их неупокоенные, воют над судьбой своей несчастной, да проклинают мурманское лето.

Случай в Таврическом Саду

Теплым весенним вечером, где-то в середине мая, одна хорошенькая барышня не спеша прогуливалась по Таврическому саду. Вокруг нее всё было зелёным и синим. Зелень только расходилась, повсюду распускались листки и кое-где на кленах, дубках и липах еще раскрывались почки. Сосны, ели, лиственницы пушились и норовили достать до барышни яркими мохнатыми лапками.

– Потрогай нас, погладь нас, взгляни на нас! – вокруг всё шебуршало и шелестело.

А над этим темнеющим зелёным покровом небо принималось ускоренно синеть, будто кто-то добавил синей акварели на пропитанный водой кусок мокрой голубой ткани, удивительно гладкой и тонкой. Вслед за вечером ночь плавно опускалась уже небу на плечи.

Какой волшебный, упоительно прекрасный час! Всегда в такое мгновение вокруг всё застывает – происходящее настолько красиво, что природа заставляет замереть каждое живое создание, и будто сама становится картиной. И мнится, что всегда так было, и всегда так будет, что бы ни случилось. Всегда найдет природа минуту на волшебство.

Прохожие тотчас становятся рисованными силуэтами, небо – пейзажем, деревья и кусты – бездыханным натюрмортом.

Но вот происходит нечто, волшебство испаряется, как ему и подобает, и снова всё встаёт на свои места. Всё, что замерло, отмирает и начинает двигаться дальше – лететь, шелестеть, шуршать, искриться, рябить, отбрасывать тень…

Обыватель не заметит ничего и поспешит дальше к своим суетным делам, а особенный, встретившись с чарами, подивится уж не в первый раз, и на лице его осядет загадочная улыбка и весь день он потом будет ходить улыбчивый и задумчивый, потому что рад, стало быть, что с ним разговаривает нечто огромное и великое, вечное и могучее. А что – никто не знает, что оно, и имени никто не назовет, зато присутствие его всем знакомо, каждой твари живущей.

Человек, необыкновенное замечающий в повседневном, сильнее других. И глаза у такого человека всегда иные, – цепкие, ясные. Не все могут такому в глаза смотреть – ой, не все! Жгут тебя глаза эти, спрашивают – да всё о том, что сам боишься у себя спросить.

Это как в темный лес попасть одному – человеку со светлой душой любой мрак не страшен, он перед собой чист, по сердцу жил, одной совестью да любовью ведомый.

А иной дрожит весь, как заяц, потому что в нем такая же темнотища, как в лесу том. Обманывал он, над слабыми развлекался, перед сильными пресмыкался, к наживе спешил – дух святой утратил. И он всё скорее к выходу продирается, ничего не видя, от страха себя не помня, а ветки да кусты из темноты цепляют, царапают, да по щекам хлещут – словно руки из тьмы отовсюду к нему тянутся. И внутри у него такое ж, и он, несчастный, знает, что если остановится, то те, что внутри него с теми, что снаружи схватятся, и от него самого ни клочка ни останется. Скорее, скорее спешит.

А человек благородный неторопливо ступает – в нем душа ликует и так сияет, что тьма расступается. А если песню затянет, вовсе ничего не страшно. Мысль чистая священна, и всякую тьму нарушить способна.

Черный ворон, сложив крылья за спиной, как руки, задумчиво прохаживался вдоль пруда. Словно старый дед, одетый в черное пальто с серым шарфом, он вышагивал стройно и аккуратно, как бы подчеркивая свою собственную строгость и укоряя расхлябанность и разнузданность настоящей эпохи. Как грозно он вышагивал! Если бы не трава, покрывавшая холодную землю в парке, казалось, мы бы услышали его сердитый топот!

А барышня всё шла и шла. Ее не интересовали ни прохожие, что с интересом поглядывали на нее, ни прекрасные лебеди, что, склонив головы, плавно и торжественно рассекали темную гладь озера, захваченного камышами.

“Как же я далека от всего, от всех! ”– думала она, проходя под кронами деревьев, сплетенными в коридор.

“У меня нет ничего, что способно привлечь и увлечь! Во мне совершенно нет стремлений и усердия, да и откуда бы им взяться, если, сделав хоть что-то мало-мальски дельное, я потом любуюсь на это целый месяц, а то и больше! Как же я бесполезна, зачем же я живу и для чего? Для чего грущу, проходя по этим красивейшим, нарядно освещенным улицам, заглядываясь в витрины на вещи, что никогда себе не позволю? Зачем это всё придумано и кем, чтоб все так стремились сделать эти вещи своими, а ведь без них солнце также светит и день наступает такой же ясный и ты ничуть без них не хуже…

Зачем же мы все так хотим покупать новое, когда старое еще не износилось, и зачем женщинам прощают этот милый грех к обновкам, когда на самом деле это страшнейшая напасть и она однажды всех погубит?

Зачем же я вечно влюбляюсь в тех, кто мной лишь забавляется? Зачем разбиваю сердце тому, кто мечтает мной утешиться? В чем мое предназначение и зачем без профессии мы никому не нужны? Мужчины нынче так насытились красотой, что им теперь подавай успешную женщину, ах, зачем, зачем же я не такая!”

Так думало это прелестное создание, идя по дорожке вдоль пруда. И тут наконец она заметила скамеечку невдалеке, на которой никого не было. И вокруг тоже не было никого, потому что все уже нагулялись как полагается и поспешили к своим драгоценным кроватушкам и диванцам.

В каждой кухне любого дома на каждой ленинградской кухне уже синеватые язычки газа весело плясали вокруг чайникового днища, облизывая его со всех сторон; а чайник с притворным возмущением кипятился.

У всех в это время чайники пыхтели и накалялись, ведь, безо всяких сомнений, в Ленинграде это предмет известный – после прогулки самое оно чайку попить покрепче, да послаще!

Привалившись на скамейке. барышня взглянула на плохо уже различимую воду в пруду, на скрещенные лапы елей и продолжила свой внутренний монолог.

“Мне сейчас бы идею, ну хоть какую-нибудь идею, и сколько бы тогда стало вокруг меня людей! И все бы спрашивали меня что-то, что-то мне подносили на одобрение, и мы бы вместе все выдумывали, и всем было бы весело и дружно, и всем была бы прибыль! А я сижу тут в этом парке, никому не нужная, и друзей у меня нет, и подлюженьки мои не любят меня, и за душой ни гроша!”

И так горько расплакалась наша барышня, что ее уже было не остановить.

Девушка, что вы плачете? – раздалось откуда-то сбоку. Это оказался красивый молодой человек с такими пронзительными глазами, что, если бы барышня сейчас так не ревела, она бы непременно этим глазам бы построила свои.

Ах, ничего! Оставьте меня!

Ну вот уж нет! – молодой человек подсел к ней поближе. Казалось, он был даже доволен, что девушка плачет, потому что тут же расправил свои широкие плечи и заботливо на нашу барышню посмотрел. Она, взглянув на него, расплакалась еще больше, прильнув незаметно к нему на грудь. Он приобнял ее и больше уже ничего не говорил. Но на груди у молодого джентльмена плакать и рыдать было в высшей степени неудобно, к тому же мировая скорбь и утрата веры во всё сущее в сердце девушки как-то поубавились, и оно стало спешно заполняться каким-то другим чувством, сладостным и приятным.

Барышня предусмотрительно отстранилась и на груди у молодого человека осталось большое мокрое пятно.

Спасибо, я пойду! – она встала, но молодой джентльмен тут же ее остановил.

Куда это вы пойдете, я вас не отпущу!

“Кто б тебя спросил!” – пронеслось в голове у девушки, но она тактично и благовоспитанно промолчала. Она начала уходить, как молодой человек поспешил за ней.

Девушка! Могу ли я просить ваш номерок?

Зачем вам?

В каком это смысле – зачем? Я хочу с вами прогуляться!

Ей такое его намерение показалось не слишком серьезным и даже слегка обидело ее.

Нет, я замужем! – соврала она и поспешила прочь.

Нет, вы не замужем! – тут же догадался парень, но остался стоять, растерянно смотря ей вслед. Девушка быстрым шагом пошла в самую чащу, куда свет от только что включенных фонарей почти не проникал. Она шла уже несколько минут, как снова вдруг услыхала знакомый голос:

Девушка, постойте! – запыхавшись, к ней подбежал этот же молодой джентльмен и слегка сжал ее руку выше локтя. – Постойте!

Нет, это уже просто нахальство какое-то! Я сейчас же закричу! – парень тут же отступил. Девушка, развернувшись, пошла дальше. Но спустя минуту парень возвратился снова.

Ну у вас же нет никакого мужа! Неужели я вам совсем не нравлюсь! – девушке он очень даже нравился, но ее врожденная неприступность и скованность от испытываемой симпатии просто не позволили бы ей в том признаться.

Нет! – глупо соврала наша барышня.

Тогда хотя бы один поцелуй, вы так красивы! – взмолился парень.

Это просто ужасно! Что вы позволяете! – вскричала барышня и стремительно убежала вперед, под фонари.

Но что же в том такого? Что ужасного? – не понял бедный влюбленный, да так и остался стоять в темноте Таврической рощи.

А барышня наша посмеивалась счастливо и с некоторым озорством думала о молодом человеке до самого дома. И там, стоя у зеркала и вытаскивая из прически шпильки, она лукаво посматривала на свое отражение и думала: “Вот это да! Что за настойчивость!

Как же я обожаю!..”

С некоторой грустью она подумала, что зря не поделилась своим номерком с юношей и не сказала ему заветные цифры.

“Завтра же пойду в Таврик и буду гулять там, пока он за мной не вернется!”

Так она и сделала. На следующий день она пошла в Таврический сад после полудня и гуляла там до самой ночи. Но парень так и не вернулся.

И на следующий день гуляла, а его всё не было. А как-то пришла и долго сидела на скамейке, пока какая-то наглая чайка, расправив крылья и громко гогоча, не принялась летать над ее головой.

“А-а-а-а!” – кричала чайка противным голосом, словно насмехаясь над девушкой.

«А-а-а! Ага-а-а-а!» – неприятно орала чайка и нарезала в темном небе круги.

Девушка вскочила, пошла быстрым шагом к выходу и больше уж не возвращалась.

Человек

Венька бежал как ошпаренный, так страшно ему не было еще никогда в жизни. Бежал так, будто бы за ним гналась целая армия, целые полчища крыс вперемешку с червяками. А крыс и червяков он боялся больше всего на свете.

Война уже почти закончилась, а его приют бомбануло снарядом и разнесло. Да разнесло так, что будто под каждой кроватью там лежал тротил. Их младшая группа с воспитательницей была в кукольном театре на соседней улице, когда это случилось. Шандарахуло так, что голуби с крыш замертво попадали.

Всё ещё было в дыму, но Венька боялся совсем не этого. Он только что так разозлился и так ударил соседского мальчишку, что тот аж отлетел к стенке. Ударил, потому что тот злорадствовал и смеялся, что теперь у них ни у кого нет дома. А рядом с ним стояла Люба, смотря умно и совсем по-