Осенний ветер. Повесть

– Тебе хорошо – тебе и пессимизм ни к чему, – сказал Такаянаги, докуривая «Сикисиму» и глядя на собеседника.

Тот заёрзал и покачал головой – видимо, не соглашаясь.

– Мне пессимизм ни к чему? То есть я, по-твоему, просто счастливчик?

Такаянаги чуть дрогнул тонкими губами, но лёгкая рябь не успела дойти до щёк.

– Я тоже три года в университете просидел, немало философских и литературных книг прочёл. Может, я и не выгляжу так, но я знаю, насколько этот мир достоин пессимизма.

– По книгам, – свысока сказал Такаянаги.

– По книгам… Конечно, по ним. Но и в жизни мне тоже достаётся – хлопот и тревог хватает.

– Но тебе не нужно заботиться о хлебе насущном, у тебя полно времени, ты можешь учиться, сколько хочешь, писать, что вздумается. По сравнению со мной ты просто счастливчик, – вздохнул Такаянаги, и в голосе его зазвучала зависть.

– Не всё так безоблачно, как кажется. У меня тоже хватает забот – хоть волком вой.

– Неужели? – не поверил собеседник.

– Ну вот, опять ты… Это же просто скучно. Я вообще-то сегодня как раз собирался к тебе зайти – за сочувствием.

– Сочувствие – это по обстоятельствам. Расскажи – посмотрим.

– Потом. Просто настроение паршивое – вот и решил прогуляться. Догадайся сам.

Такаянаги на этот раз откровенно усмехнулся. Он бы и рад догадаться – но как?

– А ты-то сам почему в парке прогуливаешься? – Накано посмотрел на него прямо. – О, у тебя лицо забавно выглядит! Правая часть, куда падает свет, совсем румяная, а левая в тени – бледная. Странно. Нос – словно граница между противоречиями. Как будто склеили пол-лица трагической маски и пол-лица комической.

Такаянаги, услышав это невинное замечание, вздрогнул – словно его тайные мысли прочли по лицу. Он провёл правой рукой ото лба до подбородка, будто пытаясь смешать «противоречия» в одно целое.

– Даже в такую погоду гулять некогда. Я сегодня ездил на станцию Сиба – искал пропажу. Возвращаясь, решил зайти сюда передохнуть.

Но даже смешав «трагическую» и «комическую» половины, он не выглядел обычным – получилось что-то мутное.

– Что ты потерял?

– Вчера в трамвае оставил рукопись…

– Рукопись? Это серьёзно! Я всегда переживаю, пока мои статьи не выйдут в журналах. Для нас, писателей, рукописи дороже жизни.

– Да какая уж там жизнь… Хорошо бы просто найти время написать что-нибудь стоящее, – сказал Такаянаги с презрением к себе.

– Что это была за рукопись?

– Перевод «Методики преподавания географии». Завтра срок сдачи – а теперь ни денег не получить, ни переписать заново. Просто тошно.

– И на станции не нашли?

– Нет.

– Как же так?

– Наверное, кондуктор унёс домой – тряпочку сшивать.

– Вряд ли… Но без рукописи-то плохо.

– Плохо… Остаётся винить свою невнимательность. Но это чёртово бюро находок… Формализм и полное равнодушие. Отбарабанил стандартный текст – и хоть кол на голове теши, больше ничего не знает. Настоящий образец японца XX века. И начальник станции, наверное, такой же.

– Ну и досталось же тебе! Но мир не ограничивается бюро находок – не переживай.

– А есть ли в нём что-то человеческое?

– Ты сегодня язвителен.

– Мир сам язвителен. Нынешний век – словно выставка жестокости. – Такаянаги швырнул недокуренную «Сикисиму» с балкона, и в тот же миг раздалось «спасибо!» – окурок приземлился прямо на котелок одного из двух мужчин, выходивших из ресторана. Тот стряхнул пепел и гордо зашагал дальше, выпуская дым из-под шляпы.

– Эй, это уже слишком! – воскликнул Накано.

– Пустяки… Ой, да это же те самые дельцы! Плевать на них.

– Точно, они… Что они тут так долго делали? Может, в бильярд играли?

– Одного поля ягода с бюро находок – на всё способны.

– Смотри-ка, заметил – снимает шляпу и отряхивается.

– Ха-ха-ха, смешно! – Такаянаги рассмеялся с искренней радостью.

– Какой же ты злой!

– Да, нехорошо. Хотя и случайно, но мстить так – низко. Позорить звание бакалавра такими выходками – последнее дело. – В одно мгновение его лицо вновь стало мрачным.

– Верно, – неопределённо согласился Накано.

– Но бакалавр – это только название. По сути, я просто переписчик. Раз уж бакалавру приходится подрабатывать переводами учебников по географии – дела плохи. А ведь родители ждали, что я закончу университет… Жалко их. Сколько ни жди – всё без толку.

– Ты же только что окончил – нельзя же сразу стать знаменитым. Вот напишешь что-нибудь стоящее – тогда и покажешь себя. Весь мир будет у наших ног.

– Когда это ещё будет…

– Не торопись. Всё идёт своим чередом – нужно терпение. Мир постепенно начнёт признавать нашу истинную ценность. Вот я, например, постоянно пишу – и меня уже начинают замечать.

– Тебе-то хорошо. У тебя есть возможность писать то, что нравится. А у меня идей – хоть отбавляй, но времени на сочинения нет. Обидно до смерти. Вот будь у меня покровитель, чтобы спокойно учиться – я бы и сам написал что-нибудь стоящее. Хотя бы шестьдесят иен в месяц стабильного дохода – и то хорошо. Я ведь и до выпуска сам себя содержал, но не думал, что после него будет так трудно.

– Да, трудно… Будь моё состояние в моём распоряжении – я бы тебя поддержал.

– Пожалуйста!.. Просто тошно. Знаешь, даже место учителя в провинции не так-то просто найти.

– Наверное.

– У меня есть друг – окончил философский факультет, три года назад. До сих пор без работы.

– Неужели?

– Вот и думаешь: в детстве мы творили всякие глупости, сами не зная зачем. Хотя тогда, наверное, с учителями было проще – не то что сейчас.

– Что ты натворил?

– В нашей школе был учитель английского – Сираи Дойя.

– Дойя? Странное имя. Как будто на котле выгравировано.

– Не знаю, как правильно читать – мы звали его «Дойя-сэнсэй». Он был… кстати, бакалавром. И мы его в конце концов выжили.

– За что?

– Просто травили, пока не ушёл. А учитель-то был хороший. Мы, дети, конечно, не понимали, каков он как человек, но вроде неплохой…

– Так за что же его травили?

– Видишь ли, среди учителей попадаются отъявленные негодяи. Нас просто подстрекали. Помню, как мы, пятнадцать-шестнадцать человек, выстроились ночью перед его домом, орали, кидали камни…

– Дикость! Зачем?

– Не знаю. Просто так, для смеха. Вряд ли кто-то из нас понимал, что делает.

– Весёленькие!

– Да уж. Только подстрекатели знали, зачем. Говорили, что он слишком заносчивый.

– Мерзавцы! Разве могут такие быть учителями?

– Могут. Дети ведь послушные – вот они и пользуются. Да.

– И что же с Дойя-сэнсэем?

– Уволился.

– Бедняга…

– Да, мерзко мы поступили. Наверное, ему было трудно найти новое место. Если встречу – обязательно извинюсь.

– А где он сейчас?

– Не знаю.

– Тогда вряд ли встретитесь.

– Вряд ли… Может, он так и не нашёл работу и умер с голоду. Хотя перед уходом он сказал нам кое-что в классе.

– Что именно?

– «Господа, мы должны жить не ради учителей, а ради Истины. Истина – вещь великая. Пока вы этого не поймёте – вы не взрослые. Постарайтесь же понять».

– Ого!

– А мы как заорем! «Заносится! Заносится!» – смеялись. Кто тут заносился – не разберёшь.

– В провинциальных школах бывают странные вещи.

– Да и в Токио тоже. И не только в школах – весь мир такой. Тоска.

– Мы уже довольно долго болтаем. Как насчёт прогуляться до цветочного сада в Синагаве?

– Зачем?

– Полюбоваться цветами.

– Мне ещё переводить «Методику преподавания географии».

– Один день можно и отдохнуть. В таком прекрасном месте и настроение поднимется, и работа пойдёт быстрее.

– Думаешь? Ты идёшь туда?

– И отдохну, и материал соберу. Хочу сделать набросок.

– Какой материал?

– Потом покажу. Пишу рассказ. В одной главе женщина стоит среди цветов, смотрит на маленький красный цветок – а тот постепенно бледнеет и в конце концов становится совсем белым.

– Фантастика?

– Фантастика, мистика… и что-то ностальгически-древнее. Интересно, что получится. Прочтёшь, когда закончу.

– Цветочный сад – не лучший источник вдохновения. Лучше бы дома посмотрел картины Холмана Ханта. Ах, мне бы самому написать что-нибудь… Но никак не выкрою времени.

– Всё потому, что ты не любишь природу.

– Какая разница? В нашем жёстком XX веке не до таких нежностей. Я пишу не о всяких снах. Пусть некрасиво, пусть больно, пусть тяжело – лишь бы это хоть как-то отражало мои переживания. Поэзия или нет – не так уж важно. Пусть даже до крика больно – я хочу как следует разрезать себя, посмотреть, как это больно, и дать другим это почувствовать. Пусть эти беззаботные бездельники узнают, что в глубине, куда их сны не проникают, есть такая реальность, что в этом – суть человека. «Неужели? – скажут они. – Не думал, что бывает такое. Да, вы правы – ничего не скажешь. Моё почтение». Вот чего я хочу. Мы с тобой – совсем разные.

– Но такая литература как-то неприятна… Ну, как знаешь. Так что, идём в цветочный сад?

– Если бы у меня было время гулять – я бы лучше страницу написал. От одной мысли аж всё зудит. Мне не до бифштексов с кровью.

– Ха-ха-ха, опять торопишься! Ну и ладно – есть же такие, как те торговцы.

– Именно потому, что есть такие, мне ещё больше хочется работать. Будь у меня хоть десятая часть их денег и времени – я бы показал, на что способен.

– Значит, в цветочный сад ты не идёшь?

– Уже поздно. Ты-то в зимнем, а я ещё в летнем костюме – простужусь на обратном пути.

– Ха-ха-ха, вот это отговорка! Уже давно пора переодеваться. Ты просто ленив.

– Не лень – просто не во что переодеться. Я и за этот летний костюм ещё не заплатил.

– Вот как… – Накано посмотрел на него с сочувствием.

Обеденные посетители разошлись, и когда друзья встали из-за стола, на скатертях кое-где остались лишь одинокие крошки. В парке стало ещё оживлённее. Скамейки по-прежнему были заняты незнакомцами. Осеннее солнце жгло спину сквозь летний костюм.

III

Ворота с калиткой из японского кипариса, увенчанные серебристой черепицей, вели внутрь. Пройдя по мокрым гранитным плитам наискосок шагов десять, он оказался перед матовыми стеклянными дверями, плотно запертыми – казалось, усадьба покорно отдавалась осенним сумеркам, погружаясь в тишину.

Полированный деревянный столб с небольшой вмятиной, словно от нажатия пальцем. Через мгновение из глубины дома послышались шаги. Щелчок ключа, и парадные двери распахнулись, перед взором посетителя предстал зеркально начищенный пол. Справа стояла красная фарфоровая ваза около фута в диаметре, где две-три пальмы застыли без малейшего дуновения ветра. Напротив – золотая ширма в четыре фута высотой, изображающая знаменитого кузнеца Сандзё Кодзи, выковывающего меч для императора в присутствии фантастического существа – мечта, ставшая явью.

Гостя встретила скромная служанка лет восемнадцати. Получив визитку с именем Сираи Дойя, она спросила:

– Молодого господина или старшего?

Учитель Дойя наклонил голову, задумавшись. Он впервые встречался с Накано и не знал, к кому его направляют. Возможно, его вообще не примут. Понять, кто есть кто, можно только при личной встрече. А может, так и не понять до конца жизни. Не раз бывало, что его, не разобравшись, прогоняли от ворот, даже не спросив, к старику он или к юноше.

Но если не прогонят – какая разница? Однако раз спросили, нужно определиться. Решать несущественные вопросы так, будто они крайне важны – это дань, которую мудрецы платят глупцам.

– Того, кто окончил университет… – начал он, но спохватился: вдруг и отец семейства университетский? – Того, кто занимается литературой.

Служанка молча поклонилась и удалилась. Заметны были лишь её грязные подошвы белых таби. Над головой учителя висел круглый железный фонарь с узором «волны и кулики», где сквозь прорези виднелась бумага. «Как же его зажигают?» – размышлял он, глядя на длинную цепь.

Служанка вернулась и пригласила следовать за ней. Оставив свои стоптанные гэта с развязанными ремешками на роскошной подставке для обуви, учитель Дойя, длинный, как высохшая тыква, поплёлся за ней.

Гостиная была оформлена на европейский манер. Круглый стол покрыт скатертью с вытканными бледными розами, которая, ниспадая, сливалась с ковром такого же оттенка – то ли продолжая его, то ли прерываясь волнообразным краем. Камин был заложен, а в футе перед ним стоял маленький складной экран, скрывающий отверстие. Тяжёлые портьеры цвета варёных креветок нарушали гармонию убранства, но учитель Дойя этого не замечал. Он никогда в жизни не бывал в такой красивой комнате.

Поднял глаза на картину в рамке: киотоская танцовщица в узорном кимоно с длинными рукавами настраивала барабан. Её белые пальцы только что отскочили от кожи – даже мизинцы были прописаны тщательно. Но учитель не обратил на это внимания, решив лишь, что картина лишена изящества. В углу стоял книжный шкаф в стиле «ар-нуво», где под лучами света, пробивавшимися сквозь шторы, золотые буквы на корешках книг сверкали, как панцири. Всё выглядело весьма внушительно, но учителя Дойя это ничуть не смутило.

Появился Накано. В стёганом шёлковом кимоно и с поясом из крепа, в золотой оправе очков, он с любопытством разглядывал учителя.

– Простите, что заставил ждать, – сказал он, усаживаясь в кресло.

Дойя, в потёртом чёрном кимоно с гербом поверх дешёвой ткани, положил руки на бёдра, как актёр театра кабуки Кахэй, и спокойно произнёс:

– Прошу прощения за беспокойство.

Накано, даже закончив приветствие, продолжал смотреть с тем же любопытством, наконец решившись спросить:

– Так вы и есть Сираи Дойя?

Вопрос был излишним – имя стояло на визитке. Но неискушённый в светских делах бакалавр не мог удержаться.

– Да, – невозмутимо ответил учитель.

Накано ожидал другого. Увидев визитку, он вспомнил историю о школьном учителе, изгнанном учениками, и представил себе жалкую фигуру с обтрепанными крыльями. Ему страшно хотелось спросить: «Так это вы – тот самый Сираи, которого травили в школе?». Но спокойное «да» перечеркнуло все планы.

Бакалавр растерялся. Сочувствовать трудно, когда собеседник стоит перед тобой, словно закованный в доспехи. Ловкий человек сумел бы пронзить эту броню иглой, но Накано, хоть и добряк, не обладал достаточным жизненным опытом.

– Собственно, я пришёл к вам с небольшой просьбой, – начал учитель.

Просьба – достойный противник сочувствию. Без просьбы сочувствие теряет смысл.

– Если в моих силах – с удовольствием, – охотно согласился Накано.

– Дело в том, что журнал «Коко дзасси» готовит выпуск на тему «Решение проблем современных молодых людей» с высказываниями известных персон. Но одни только маститые авторы – это скучно, поэтому решили опросить и новых. Меня попросили навестить вас… Если вы не против, я бы записал ваши мысли.

Учитель спокойно достал из кармана блокнот и карандаш. Хотя он их и вынул, но не проявлял ни особого желания записывать, ни намерения вытягивать из собеседника слова. Он и не надеялся, что такой юнец сможет решить столь сложные вопросы.