Девичья фамилия

Словом, через девять месяцев родился Фернандо Кваранта, который появился на свет с распахнутыми глазами, черными, как у отца. Он еще не умел ходить, когда Бастьяно объявил, что ему надоело крестьянствовать и у него есть идея получше. В деревне был старый двухэтажный сарай, нуждавшийся в ремонте; Бастьяно показал его жене и Нандо, который сидел на руках у матери и сосал палец.

– Если я продам землю и отремонтирую его, мы сможем устроить тут харчевню, куда люди будут приходить поесть и выпить. Хочешь открыть такое заведение? Ты будешь готовить, а я возьму на себя все остальное.

Роза была женщиной неглупой и полагала, что приготовление пищи – самая утомительная часть работы. Но еще она считала, что для нее мало что изменится: сейчас она только и делает, что готовит и присматривает за домом, а держать харчевню – все то же хозяйство, только нужно кормить больше ртов. Вот так они с мужем открыли первую харчевню в Сан-Ремо-а-Кастеллаццо.

Уже через несколько недель Роза убедилась, что приготовление пищи – самая утомительная часть работы, но отнюдь не самая сложная. Ей пришлось научиться многим другим вещам, поскольку Себастьяно не слишком хорошо справлялся с ролью хозяина харчевни. Он был весельчаком, что верно, то верно, и играл на губной гармошке, как профессиональный музыкант. Но Розе приходилось готовить, убирать, мыть, а еще торговаться с крестьянами, которые привозили яйца, молоко, зелень и овощи. Она рубила дрова. Платила рабочим, которые чинили крышу. И все равно не жаловалась: ей нравилось это место, нравилось с самого начала, и впервые в жизни ее все уважали. И мужчины, и женщины. Очень быстро по всем четырем деревням на горе разнеслась молва: если проезжаешь через Сан-Ремо-а-Кастеллаццо, обязательно остановись пообедать у Бастьяно и его жены Розы. Мясо, конечно, могли себе позволить только те, у кого водились деньги, но из харчевни, не заморив червячка и не запомнив имен Себастьяно Кваранты и его жены, не уходил никто.

В старом сарае, где они обустроили харчевню, имелось большое помещение со стенами, выбеленными известью, дощатым потолком и полом, вымощенным грубой плиткой, которую терпеливо укладывал Себастьяно. У двери Роза посадила глицинию, и всего через несколько лет вход уже был увит зелеными листьями и лиловыми цветками; вывески не было, но, в конце концов, в деревнях почти никто и не умел читать. Сам Себастьяно подписывался крестиком, а Розе куда лучше давались цифры. Харчевня была единственной на все четыре деревни окрест, не ошибешься. Вдоль стен – так, чтобы осталось достаточно свободного места, – были расставлены столы из оливкового дерева, накрытые клетчатыми скатертями, а на скамьях могли удобно расположиться по три человека с каждой стороны. В глубине зала, где находилась кухня, всегда кипела кастрюля с супом или подрумянивался на вертеле кролик. Роза отваривала курицу – так она дольше хранилась – и даже телятину предпочитала тушить, чтобы хрящи тоже шли в дело. Из остальных частей туши она делала колбасы и сардельки, вешала их в погребе, где хранилось вино, которое привозили из соседних деревень: из Сан-Квирино и Санта-Анастасии – на каждый день, из Сан-Бенедетто-аль-Монте-Ченере – для тех, кто хотел попробовать что-нибудь особенное. Летом Роза готовила пасту с тыквенными ростками, яичницу с цветками цукини и пироги из молока и яиц, которые получались сытнее свиного окорока.

Роза, Себастьяно и Фернандо жили на чердаке харчевни в двух комнатах с деревянным полом, куда вела каменная лестница. В этих комнатах раньше хранилось сено, там скрипели половицы и гуляли сквозняки, но Роза с нетерпением ждала целыми днями, когда закроет харчевню и заберется с мужем в кровать. Донато Кваранта родился через год после открытия харчевни и вышел на свет всего за три потуги, не доставив матери никаких хлопот. А поскольку у Розы теперь было два сына, муж и работа, она решила завести дочь. Эта мысль настолько ею овладела, что однажды вечером она заявила Себастьяно Кваранте, что собирается рожать мальчиков до тех пор, пока не появится девочка. Бедняга забеспокоился: харчевня могла прокормить их всех, но до серебряного рудника ей было далеко. Чтобы доказать, что будущему ребенку не понадобится ни серебро, ни золото, Роза принялась откладывать для дочери все монеты, которые проходили через ее руки. Крестьяне и старьевщики предпочитали расплачиваться товарами, а настоящие деньги встречались редко. Себастьяно даже не успевал их рассмотреть, а Роза уже прятала монеты в тайник, о котором знала она одна.

– Я только дочери расскажу, где лежат денежки, уж так-то их никто не отберет.

Себастьяно не знал, смеяться ему или ужасаться при виде неистребимой недоверчивости жены, с которой могла сравниться только ее уверенность в том, что рано или поздно у них появится дочь. Впрочем, он тоже кричал от радости, когда та родилась – утром в середине марта, через четыре года после второго сына. Появившись на свет, Сельма Кваранта заплакала так тихо, что женщины, толпившиеся вокруг кровати Розы, стали гадать, не немая ли она. Но Сельма не была немой, просто родилась в доме, полном мужчин, и еще не знала, можно ли ей подавать голос и как часто. Ее мать сразу же дала всем понять, что этот ребенок – ее собственный и что она никому не доверит его кормить. Она выгнала всех женщин, которые крутились рядом, и потребовала оставить ее наедине с дочерью. Хотя нужно было вести дела в харчевне и растить еще двух маленьких детей, Роза целую неделю провела в постели вместе с Сельмой, прижимала ее к груди или укладывала рядом, разговаривая с ней. В конце концов, поддавшись на уговоры и просьбы Бастьяно, она решилась вынести ребенка из спальни в большой зал харчевни, чтобы показать всей деревне, но стоило кому-нибудь попросить ее подержать или выразить излишнее умиление, Роза тут же ревниво прижимала дочь к груди.

– Хватит, сглазите еще.

Может, она шутила, а может, и нет.

Стоило детям немного повзрослеть, как Роза дала понять всем троим, что они должны приносить пользу в харчевне: заведение кормило их, а в этой семье никогда не будет ни слуг, ни горничных. Поэтому Фернандо убирал со столов, Донато носил воду в глиняных кувшинах, Сельма подметала пол и помогала ощипывать кур. Там же, за столами в зале харчевни, закончив уборку, они делали домашнее задание по арифметике и зубрили реки Италии. Будь на то воля Себастьяно, Фернандо после второго класса отправился бы учиться ремеслу, чтобы семье не приходилось платить каменщикам и плотникам; но Роза решила, что все трое ее детей не только научатся расписываться и считать, но и получат аттестат об окончании начальной школы. Так и вышло. Сначала Нандо, потом Донато и, наконец, Сельма. Когда дети не были заняты уроками, Роза отправляла их поиграть во дворике под благоухающей глицинией.

Нередко она отсылала туда и Себастьяно Кваранту, так как тот, если проводил слишком много времени в четырех стенах, начинал вести себя беспокойнее ребенка: хотя идея устроить харчевню принадлежала ему, он оставался человеком от сохи и постоянно скучал по свежему воздуху. Себастьяно почти не помогал обслуживать столы, его редко видели на кухне, но он чинил водостоки на крыше, избавлялся от муравьев, носил дрова, набирал воду из ручья и делал все, что можно было сделать на улице. Теперь, когда яркое солнце не обжигало ему лицо, он стал выглядеть моложе; не Рудольф Валентино, конечно, но была в его облике некая утонченность, отличавшая его от крестьян с обветренными лицами из четырех окрестных деревень. Роза была уверена, что, будь у него хороший костюм и образование, он мог бы сойти за важного господина. А так как получать образование было уже поздно, она заказала портнихе для Себастьяно костюм из темной шерстяной ткани в тонкую светлую полоску, а себе – синее платье с узкими белыми полосками. Когда они надевали обновки на воскресную мессу, все соседи останавливались полюбоваться. Бастьяно попросил фотографа Франкавиллу сделать их снимки: сначала с детьми, а потом вдвоем с Розой; свадебной фотографии у них не было, но эти карточки вышли не хуже.

Детям Себастьяно Кваранты было все равно, как он одет: стоило ему появиться на заднем дворе, как они забывали обо всех своих делах и тянулись за ним, как крысы за дудочником из сказки. Фернандо и Донато бросали свои шарики, а Сельма забывала про куклу и приклеивалась к отцовским брюкам. Роза всегда завидовала способности мужа заставить детей идти следом хоть на край земли, без всяких приказов, иногда и без просьб; она могла собрать своих отпрысков вместе, рыкнув на них, как собака на стадо, но пастухом неизменно выступал Себастьяно.

Разъезжая по четырем деревням, он всегда покупал что-нибудь на барахолках. Однажды он привез радио – ящичек из древесного корня, который включался и выключался поворотом ручки. В доме появились радиопостановки и сказки, которые обожали и дети, и взрослые. Появилась и музыка, которую Себастьяно был готов слушать с утра до вечера. Иногда он стоял неподвижно, с закрытыми глазами, завороженный мелодией, а порой настаивал, чтобы Роза бросила свои занятия и станцевала с ним мазурку. Затем последовали официальные сообщения и обращения к народу на итальянском и, как он уверял, немецком языках. Именно это радио, купленное за гроши у старьевщика в Сан-Бенедетто-аль-Монте-Ченере, объявило о начале новой войны.

Роза в это время разрывала руками салат латук и так разволновалась, что изрезала все пальцы грубыми стеблями.

– Какое тебе дело до этой войны? – сказал ей муж в сентябре 1940 года. Он смеялся, почесывая голову под шляпой. – Война для мужчин. Просто оставайся здесь.

Но именно потому, что войну вели мужчины, Роза забеспокоилась. Каждый день, ничего не говоря Бастьяно, она ходила на площадь перед ратушей и проверяла, нет ли имени мужа в вывешенных там списках призывников. Целый год, пока мобилизовывали всех вокруг, Себастьяно оставался дома. Может, он был слишком стар, может, ду́че было наплевать на деревенского музыканта. Может, все просто забыли, что там, где сходятся дороги из четырех деревень, живет в харчевне человек по имени Себастьяно Кваранта. Целый год война, которая ворвалась в Сан-Ремо и унесла из каждой семьи хотя бы одного мужчину, обходила стороной дом Розы. Но однажды в воскресенье она проснулась вся в поту – ей приснились огромные черные змеи. В тот день после мессы к ратуше подъехали два грузовика и был вывешен новый список тех, кого забирали в солдаты. Последней стояла фамилия ее мужа – Кваранта, через Q.

Утром в день его отъезда Роза угрюмо попрощалась с ним и не пошла провожать до дороги. Накануне вечером они поссорились, потому что Бастьяно отказался выслушать ее предложение увильнуть от службы – всего-то и надо было расплющить молотком два пальца на ноге и притвориться калекой. Ей сказали, что так делали все, даже муж портнихи. Себастьяно сначала посмеялся, а потом, поняв, что жена говорит серьезно, надулся.

– Разве я ни на что не гожусь? Схожу, сделаю свое дело и вернусь. Как все.

– Ты не как все, тебя убьют.

– Хорошенького же ты обо мне мнения. Вот теперь, после таких слов, возьму и уйду на день раньше.

Роза слышала, как он молча собирал вещи, хотя солнце еще не встало. Себастьяно решил не дожидаться общего сбора в ратуше, а явиться в казармы Сан-Квирино днем раньше, чтобы его дети могли избежать напыщенного прощания, которое затеяли деревенские в честь храбрых итальянских солдат. Он склонился над кроватью, где спали Нандо и Донато, и попрощался с обоими, шепча слова, которые Роза не расслышала. Рядом с Сельмой, которая спала на спине, он пробыл на несколько минут дольше. Наконец Роза поднялась с кровати, наступив на горло своей гордости, и Себастьяно крепко обнял ее на пороге. Его лицо, будто отлитое из металла, было напряженным, но он все равно улыбался.

– Не волнуйся. Самое опасное делают солдаты на передовой. А меня, вот увидишь, отправят в тихое местечко, стеречь склад боеприпасов или охранять какого-нибудь полковника. Да и все говорят, что эта война быстро закончится. Послушай, разве я когда-нибудь тебе врал?

Роза поверила ему. Ведь то, что говорил Себастьяно, всегда оказывалось правдой. Вот и в то утро она стояла и смотрела вслед мужу, который, вместо того чтобы остаться с ней в постели, где ему было самое место, шагал к грунтовой дороге, по которой проезжали телеги в Сан-Квирино. В конце улицы его фигура превратилась в точку и исчезла.

С этой минуты Роза начала его ждать.

2

Где Себастьяно?

Ей сказали, что Себастьяно в госпитале Сан-Квирино, в двух часах езды на телеге от ее деревни.

В 1944 году каждый день кто-нибудь говорил, что война вот-вот закончится, но предсказания не сбывались, поэтому Роза перестала слушать пустую болтовню. Она не хотела слышать ни сообщения по радио, ни шушуканье женщин у реки, ни даже речи важных людей, которые приходили в харчевню поесть лукового супа с размоченным хлебом.

С приходом американцев многие итальянские солдаты стали возвращаться домой. Но только не Себастьяно. Зная его, Роза была уверена, что он ввязался в новую авантюру. Может, подружился с каким-нибудь солдатом, и тот отвез его домой, чтобы познакомить с семьей; а может, услышал о каком-нибудь далеком городе и отправился туда, чтобы вернуться с кучей историй. В деревне поговаривали, что многим мужчинам война дала шанс покрасоваться, приписать себе значимость, которой они никогда не обладали; Роза не считала своего мужа ослом, но готова была руку дать на отсечение, что он и на войне нашел способ сделаться душой компании и вернется домой, только закончив с делами, которые считает нужными и правильными. Она продолжала ждать его, когда в другие дома уже вернулись мужья и отцы. Становилось все труднее добывать мясо, сахар и даже соль, но Роза не закрывала харчевню: она готовила картошку, лук и ростки тыквы по всем рецептам, которые знала, и каждый день кто-нибудь появлялся на пороге и спрашивал, нет ли чего перекусить. Если у посетителей находились деньги или вещи для обмена, они оставались поесть; если нет – все равно оставались, порой предлагали починить что-нибудь из мебели или залатать крышу.

Прибыли американские военные, но Роза ни разу их не видела.

Она слышала, что они весьма обходительны, носят в карманах разные лакомства и, поскольку говорят только на своем родном языке, стараются как можно реже открывать рот. Этот дар Роза ценила очень высоко во всех крещеных людях. Однако американцев она не встречала. А что до лакомств, которыми у тех якобы были набиты карманы, Бог весть, существовали ли они на самом деле. Деревенским, которые всю жизнь питались горькой травой, даже кусочки свеклы покажутся слаще сахара.

Однако в 1944 году Тури Саннаси вернулся в Сан-Ремо-а-Кастеллаццо, весь помятый, без глаза, и рассказал, что был рядом с Себастьяно Кварантой с самого первого дня: они вместе отправились в город, вместе приехали в Рим, вместе остались воевать в Италии, под Анцио. С приходом американцев они узнали, что горные деревни уже давно освобождены, и обоим пришла в голову мысль съездить в отпуск домой и показать родным, что они целы и невредимы. Они могли бы переодеться в гражданское и пойти вдоль железнодорожных путей, но Тури предложил надеть форму, чтобы получить скидку на билет на поезд; и, когда они подходили к станции Гаэта, на них выскочил грузовик СС. В то время немцы, остававшиеся на юге, цеплялись ко всем, особенно к итальянцам. Тури и Себастьяно посадили в тюрьму в Гаэте и продержали там целый год. В конце концов и туда пришли американцы, открыли камеры и выпустили на волю жалкую горстку выживших солдат и мирных жителей. Тури Саннаси из кожи вон лез, пытаясь найти Себастьяно в тюрьме, но его друг будто растворился в воздухе. Он слышал, что тех, кому сильно досталось от тюремщиков, отправляли на родину, и был уверен, что Бастьяно теперь в Сан-Квирино, в крупнейшем военном госпитале на все четыре деревни; в конце концов, он точно знал, что других его товарищей отправили туда, чтобы жены и дочери забрали их домой.

Тури Саннаси был известный трепач. Себастьяно всегда считал его хорошим семьянином, но даже он признавал, что Тури легко увлекается собственными небылицами. Роза позволила мужчине расположиться за столиком в харчевне, пить и хвастаться тем, чего он, конечно же, никогда не делал и не видел. Например, он уверял, что потерял глаз на допросе в тюрьме, но в кои-то веки ничего не рассказал допрашивавшим. Однако, когда Роза закрыла харчевню, в ушах у нее продолжал звенеть голос Тури Саннаси, разливавшегося соловьем. Мальчики раздевались перед тем, как лечь в кровать, а Сельма пришла к матери, чтобы та ее расчесала, но Роза кипела, как котел на огне; это было так заметно, что дочь впервые спросила:

– Мама, ты о чем-то думаешь?

Роза думала о том, может ли Себастьяно Кваранта действительно находиться в госпитале Сан-Квирино, всего в двух часах езды на телеге от нее. Ее муж никогда не отличался крепким здоровьем. Он постоянно болел простудой, лихорадкой и воспалением миндалин. Время от времени его мучили головные боли, от которых тошнило и темнело в глазах, и проходили они, только если полдня пролежать в темноте и в тишине. Если Бастьяно действительно сидел в тюрьме и перенес хоть малую часть злоключений, о которых рассказывал Тури, то его недуги могли только усугубиться.

Роза смотрела на подушку Себастьяно, пустовавшую уже три года. Ее муж не умел ни читать, ни писать, поэтому не смог бы присылать ей письма, даже если бы захотел; однако каждый месяц она получала конверт с засушенным цветком внутри, то фиалкой, то ромашкой. Но за последний год не было ни цветов, ни других весточек.

К утру Роза приняла решение: она сегодня же поедет в Сан-Квирино на первой попутке, чтобы узнать, действительно ли ее муж Себастьяно Кваранта находится в госпитале. Она могла бы попросить Тури Саннаси сопровождать ее, но не хотела быть в долгу перед ним.

Не выспавшись и не питая особых надежд, в девять утра Роза пересекла площадь Бадиа в центре Сан-Квирино и подошла к дверям госпиталя в своем нарядном полосатом платье. Волосы ее были уложены в аккуратную прическу. Руки расправляли юбку, измявшуюся за время поездки на телеге. Туфли покрывала грязь от ходьбы по грунтовке. Спина взмокла. Вздернув подбородок, Роза стояла под палящим солнцем и ждала, пока солдаты ее впустят.

Госпиталем Сан-Квирино руководил бывший фашист, имя которого было Розе знакомо. Лео Массера и раньше ни на что не годился, а теперь и вовсе ничего из себя не представлял; он получил эту должность лишь потому, что ему как-то раз удалось выкрасть у немцев оружие, и потому, что ходили слухи, будто он врач. Роза не ручалась бы, что он и в самом деле медик.

– Комендант занят, – сказал ей охранник.

– А я подожду, пока он меня примет.

Тем временем Лео Массера рассматривал ее из высокого окна своего кабинета на третьем этаже: маленькая, худенькая, светлые волосы аккуратно уложены, личико бледное. Ему казалось, что он ощущает запах духов, пота и энергии этой женщины, проделавшей долгий путь только ради того, чтобы задать ему вопросы, на которые он – и только он – знал ответы. В этом заключалась его власть, и Лео Массера, комендант и бывший фашист, который вдруг оказался главным врачом большого госпиталя, несправедливо забытый в горах среди пыльных белых стен, где сновали солдаты и престарелые монахини, не собирался отказываться от этой власти. Он поступил так, как поступал со всеми солдатскими женами, а время от времени и с дочерьми.

В кабинете коменданта, куда ее провели через три часа, Роза оказалась под прицелом узких влажных глаз, испещренных красноватыми прожилками. Между блестящими от слюны губами то и дело просовывался мясистый язык.

Она приказала себе быть спокойной. Как и комендант Массера, она приготовилась играть свою роль. Она будет покорной и послушной, это вколотил в нее отец. Он изобразит непреклонность, но в то же время проявит сострадание к женщине и жене.

– У меня тоже есть жена, – сказал он ей, разглаживая козлиную бородку под пухлым ртом. – Но я не могу разглашать информацию о пациентах, чья личность нам неизвестна. Что, если один из них окажется предателем?

– Прекрасно вас понимаю, господин комендант. Но мой муж не предатель, он простой человек. Он даже не должен был идти на войну. Я знаю других людей с тремя детьми, которые не были на фронте.

– Если ваш муж не предатель, то он имел честь сражаться за свободу, – отвечал Массера, скорее бывший фашист, чем врач, всегда готовый порассуждать о чести.

– Значит, он заслуживает возможность хотя бы увидеть меня. Ради всего святого, у нас дома два маленьких мальчика и девочка. Я просто хочу сказать им, что их отец жив. Это все, что я хочу знать о своем муже, – жив ли он. И ради этого я готова на все.

Массера ощутил вспышку милосердия к этой женщине, жене и матери, у которой было юное прекрасное тело, гладкая кожа и небесно-голубые глаза с золотыми ресницами. Вдобавок Роза нарочно выделила голосом последние три слова – «готова на все», – чтобы коменданту не захотелось спорить дальше. И она сделала все, на что была готова, в то короткое время, которое провела в его кабинете за запертыми дверями.

Шагая в сопровождении другого охранника по белому, пахнущему плесенью коридору, Роза старалась не вслушиваться в стоны и предсмертные крики, доносившиеся из общих палат. Она не чувствовала боли от синяков, укусов и засосов, оставленных комендантом, – она ощутит все в полной мере вечером, дома, когда компрессы с холодной водой выведут правду наружу. Они дошли до двери большой палаты, битком набитой умирающими, и монахиня, не моложе колокольни Сан-Квирино, откинула занавеску, за которой лежал полумертвый человек.

– Это он? Скажите, узнаёте ли вы среди этих людей своего мужа?

Но в двух больших палатах не было и тени Себастьяно Кваранты. Тури Саннаси облапошил ее, как и следовало ожидать, а эта свинья-комендант наверняка знал все заранее. По крайней мере, Бастьяно был далеко от этого мерзкого места, и можно было надеяться, что он до сих пор путешествует по Италии – во рту стебелек травы, в нагрудном кармане губная гармошка.

– Возможно, я ошиблась, – сказала Роза монахине, когда они вошли в третью палату.

В отличие от остальных палат, где воздух был спертым, здесь дул теплый ветерок из двух больших окон, выходивших на площадь Сан-Квирино, лежавшую к северу от больницы, ближе к горе. Здесь находилось вдвое больше солдат, чем в других палатах, и тем не менее не было слышно ни единого вздоха: мужчины лежали молча и тихо, словно уже попали в чистилище, так что хватало одной монахини на каждые четыре койки. Если бы Себастьяно Кваранта отвернулся, Роза прошла бы мимо, не узнав его. Если бы она не встретилась с ним взглядом, а лишь скользнула глазами по потрепанной простыне и пожелтевшему стакану на прикроватной тумбочке, то просто пожалела бы бедного солдата и пошла бы дальше. Но жеребячьи глаза Себастьяно взглянули на Розу, как раз когда она начинала радоваться, что он свободен.

Поэтому ей пришлось остановиться.

Поначалу она видела лишь мумию – кожа да кости, лицо изборождено шишками и порезами, среди которых видны следы чего-то похуже, чем побои. Разбитая и отвратительно зашитая губа застыла в вечной гримасе боли, как у человека, который еще не умер, но страстно этого желает. Глаза были похожи на глаза лошади, которую бросили в канаве, потому что ни у кого не хватило духу ее пристрелить.

Роза подошла к раскладушке.

– Кваранта, это ты?

Она села на стул, который указала монахиня, рядом с койкой изможденного мужчины, но тот, казалось, ничего не слышал. Даже то ухо, которое у него осталось, похоже, было повреждено, насколько удавалось рассмотреть под редкими седыми лохмами, которые когда-то были блестящими и черными. А может, он ничего и не видел – его глаза, единственное, что выделялось в этом теле, смотрели прямо перед собой без всякого выражения.

Роза наклонилась к мужчине, укрывшемуся под кучей тряпья.

– Себастьяно Кваранта. Я твоя жена. Ты меня слышишь?

Голос ее был твердым, как у диктора на радио.

Мужчина перевел на нее взгляд, и она набралась смелости.

– Это я, Бастьяно, я – Роза.

Себастьяно Кваранта – или то, что от него осталось, – поднял правую руку. На ней не хватало двух пальцев, указательного и среднего, а на левой вместо безымянного остался лишь обрубок.

– Моя мать умерла, синьора. Вы перепутали. Вы зря тратите мое время, я завтра еду домой, и мне еще нужно собрать вещи. Поищите своего сына в другой палате, оставьте меня в покое.

Роза слушала эти бессвязные речи, как слово Божье, впитывая каждый вдох и следя за каждым движением губ, пока Бастьяно не повернулся к монахине, продолжая смотреть перед собой.

– Моя губная гармошка, вы нашли ее?

– Пока что нет, ищем.

– Если бы здесь была моя жена, она бы уже давно принесла ее.

Он вытянулся на спине, положив безухую сторону головы на подушку. Себастьяно Кваранта никогда не лежал на этой койке. И уж точно его не было там сейчас.