Полная версия
– Валентина Дмитриевна, да это же чудо! Вам сорок три, с Вашим диагнозом никто и не мечтает забеременеть! Да Вам, Бога надо благодарить за такой шанс!
– Чудо!? Это всё, что Вы можете сказать? Да! Мне уже сорок три, и больной муж на шее! А шанс, о котором Вы тут болтаете, мне уже не нужен. Поздно, смирилась!
– Да что же Вы, говорите такое?! Это же подарок, вам с мужем на старость, от Бога!
– Знаете что, любезный Юрий Александрович?! Приберегите громкие слова для других. Где был, Ваш Бог, когда мне было двадцать, и я молилась во всех церквях о беременности? Да я же, всё святые места за пять лет объехала! От меня муж дважды уходил! А Вы говорите подарок! Каждому подарку свое время, доктор.
– Ему сверху виднее, Валентина Дмитриевна, когда нам подарки делать. Ну да ладно, мне ли Вас судить. Я надеюсь, Вы поняли, что аборт делать уже поздно, и рожать Вам всё равно придется?
– Да, это я поняла.
– Ну, вот и здорово! А до родов, ещё столько воды утечет, может и передумаете.
– Ну, уж нет Юрий Александрович, увольте! Рожать при большевиках уже грех, а растить дитя, когда вчерашние пьяницы, и лоботрясы с винтовками в руках, горлопанят, как они новый мир построят… Нет, нет, нет! Лучше уж, пусть его советская власть воспитывает.
***
Он родился в рубашке. Плодный пузырь не порвался при родах, словно кто – то не хотел впускать его, даже на секунду в мир живых. Пока с ним возились врачи, я ждала, когда душа покинет, его маленькое тело, чтобы забрать с собой.
Неожиданная вспышка удивила меня! Жизненная сила забурлила, в крошечной груди, и вырвалась наружу, ярким оранжевым светом. Мне часто приходилось забирать души новорожденных, но такое случилось впервые.
Младенец, боролся со мной, как мог, пытаясь начать свою короткую человеческую жизнь. И тогда, я посмотрела на него другими глазами. Если это маленькое, никчемное существо так сражается за свое право, быть рожденным, может, стоит дать ему шанс?
Но, я пришла за ним, и не могу уйти с пустыми руками. Извини малыш, мне придется забрать твою маму!
В то время, когда остановилось сердце женщины, ребенок заплакал.
– Да уж, нелегко досталась тебе жизнь. – Юрий Александрович, рукавом халата вытер пот со лба. – Проживи ее достойно.
***
В три года, как и положено, по советским законам, Максима Смирнова перевели из дома ребенка в детский дом. Мальчика приняли с большой неохотой. Заведующая учреждением, некрасивая, худая женщина, лет сорока, с большим крючковатым носом и хищным взглядом, (за эти физические особенности она получила от старших детей прозвище, коршун, и оно ее полностью характеризовало) сразу невзлюбила Максима.
– Зачем нам этот немой? – кричала она. – Есть интернаты для дефективных, туда бы его и определили.
– Агнесса Павловна, он не дефективный – защищала ребенка молодая воспитательница Мария. – Вот и доктор наш, Надежда Сергеевна, отклонений у него не нашла.
– Отклонений не нашли, дефектов у него нет, чего ж он молчит тогда, как рыба?! Главное, смотрит исподлобья, как волчок, глазюки свои выпучит, а сам молчит!
– Заговорит он, Агнесса Павловна – Маша взяла, начавшего всхлипывать мальчика за руку. – Обязательно заговорит! Вот пообвыкнется, и заболтает. Только подождать немного надо.
Летели недели, за ними бежали месяцы, а Максим всё так же молчал. Врачи удивленно пожимали плечами, не в состоянии объяснить странную немоту ребенка, заведующая продолжала злиться, и лишь Мария верила в чудо.
Несмотря на свою молчаливость, Максим не был замкнутым, и поэтому очень скоро, у него появилось много друзей в приюте. Он запросто общался с детьми и воспитателями, а всё свои мысли и эмоции, выражал жестами, и это у него неплохо получалось. Со временем, многие ребята научились не только понимать его, но и стали применять многие движения в общении между собой. Получился своеобразный, местно – детдомовский язык жестов.
Максим обладал поразительной мимикой, всё его чувства, будь то злость, удивление или радость, сразу отражались на его лице, определенной гримасой. Забавно было наблюдать восторг ребенка, его глаза сразу округлялись, а рот непроизвольно открывался, вызывая смех окружающих. Гнев же обычно определялся сузившимися, как у китайчонка глазками и сморщенным носом. Подобное поведение, привлекало много внимания к ребенку, со стороны ребят, и воспитателей, и тогда Максим старался скрыться от всех, и побыть в одиночестве. Маша заметила это, и поначалу встревожилась, но проследив несколько раз за мальчиком, убедилась, что наедине с собой он отнюдь не кажется несчастным, или брошенным, скорее наоборот, он всегда находил, чем себя занять, а со стороны казалось, что рядом с ним находится кто – то ещё.
В свои годы, мальчик, замечательно рисовал, талант открылся, когда он пытался выразить свои чувства, по поводу увиденного пролетающего низко, почти над крышей приюта, самолета, но жестов описать в полном объеме увиденное, не хватило.
В пять лет, Максим, уже мог изобразить на листе бумаги, не только предметы или природу, которую он видел по – особенному, обязательно в ярких, насыщенных красках, но и портреты понравившихся ему людей. Часто он рисовал и автопортреты, на которых, помимо самого Максима, нередко можно было увидеть, красивое лицо молодой женщины, изображенное исключительно простым карандашом. Лица женщины, в детдоме не узнавали, и потому решили, что это плод детской фантазии. Врач, Надежда Сергеевна, объясняла это тем, что мальчик очень нуждается в матери, и хотя ее у него никогда не было, на подсознательном уровне, он мечтает, о том чтобы она появилась, в данном случае, хотя бы на листе бумаги. В скором времени незнакомая женщина стала всё чаще возникать на рисунках, и не только совместно с Максимом, но и как отдельный образ.
– Кто эта женщина, Максим? – заглядывая через плечо рисующего ребенка, поинтересовалась Мария. Вопрос звучал не впервые, но всякий раз мальчик, просто пожимал плечами, и всем своим видом показывал, что не хочет отвечать. Но сегодня, он отреагировал иначе.
Сделав страшную гримасу, он закряхтел, скрестив на груди руки. Глаза его сузились, медленно вытянув маленькую ручонку, он указательным пальцем показал за спину Марии.
Девушка вздрогнула, по спине пробежал холодок, словно кто – то подул на нее сзади, и это холодное дыхание проникло под одежду, просочилось сквозь кожу, заломило кости.
– Кто там, Максим? – с дрожью в голосе спросила она.
Мальчик снова скрестил руки на груди, и замотал головой.
Мария медленно оглянулась, ей показалось, что едва уловимая тень скользнула за ней. Почувствовав прикосновение к плечу, Маша громко вскрикнула. Резко развернувшись, она увидела Максима прижимающего указательный палец правой руки к губам, в то время как левая рука больно сдавила ее плечо.
– Ц – ц – ц – ц – ц – сквозь зубы цедил ребенок.
***
Я полюбила этого мальчика, с его первым вздохом. За его стремление жить, за волю неродившейся души, увидеть белый свет, и прожить свою крохотную человеческую судьбу. А какая может быть судьба, у того, кто никогда не должен был родиться? Никакой! По этому, я должна была создать всё условия, чтобы он жил с моей помощью. Я сама должна писать весь его жизненный путь. Не в смысле принимать ключевые решения за него, а всего лишь направлять, защищать, не дать умереть под колесами машины, или упасть в пропасть. С человеком, которого не должно быть, могло случиться всё что угодно, никто не мог знать дату его смерти. Даже я!
Эта роль, для меня была совершенно новая, противоречащая всей моей сути! Я смерть! Я не нянька, не ангел хранитель! Но, что – то заставило меня это делать. Впервые я нарушила закон. Да, я попыталась скрыть свой поступок, забрав его мать, но обманула этим только себя. Сверху всё видели, и наверняка за это будет наказание. Но интерес во мне был большим, нежели страх перед расплатой за содеянное.
С самого его рождения, я часто находилась рядом с ним. Он привык видеть меня, чувствовать мою заботу. Перед сном мое дыхание успокаивало его, заставляя закрыть глаза, и отдаться в руки моего младшего брата Морфея.
Я начала общаться с ним, как только окрепло его сознание, когда в его маленькой голове начали зарождаться его первые наивные, не несущие особого смысла мысли. Я научила его принимать и передавать мыслеобразы, и мыслезвуки. Привыкнув к этому, у него начались проблемы в общении с людьми. Он никак не мог осознать, почему его не понимают, и для чего надо произносить какие – то звуки, если можно передать свои эмоции по – другому.
Максим, не засыпал ночью, устраивая дикие истерики, пока я не приходила к нему. Увидев меня, он улыбался, судорожно всхлипывая, и закрывал глаза.
Со временем я поняла, что мое постоянное присутствие в его жизни, будет мешать адаптироваться в человеческом обществе, и решила, что лучше заботиться о нем не показываясь ему на глаза и прекратить общение.
***
– Повтори Максим! Скажи ещё раз, что ты мне сказал в коридоре! – Мария, на эмоциях крепко сжала руку мальчика.
– Ма – ша – По слогам произнес ребенок.
– Вы слышите, Агнесса Павловна! Он заговорил! В это никто не верил кроме меня! Теперь вы не считаете меня наивной дурочкой?
– Мда! А мальчишка то хитрец! Долго водил нас всех за нос! А ну, скажи ещё что – нибудь!
– Са – мо – лет – выдавил из себя Максим.
***
Через несколько лет Максим, перестал быть странным для остальных людей, и я поняла, что поступила, правильно перестав с ним общаться. Но опекать его, я продолжала. Его хрупкая жизнь, возникшая благодаря мне, много раз весела на волоске, но всякий раз, я была рядом, и не допускала трагедии.
Покинув детдом, мальчик поступил в летное училище, и тем самым осуществил свою детскую мечту. Понимая, насколько опасное занятие он выбрал, я много раз, через сон пыталась остановить его, показывая, как разбивается его самолет, и он погибает, не успевая покинуть летающую машину. Но его желание, было сильнее страха.
Через свое врожденное упрямство, он стал лучшим пилотом в своем учебном заведении. И у меня возникло чувство, ранее мне не присущее. Чувство гордости! До этого момента, я не могла понять, почему люди радуются достижениям, своим или чужим, ведь их жизнь и всё успехи, так незначительны, по сравнению с мироустройством, о существовании которого они даже не догадываются. Я считала людей пылью, которая вращается в водовороте вокруг оси времени, иногда засоряя шестерни Божественной машины, своей злостью, гордыней, придуманной значимостью. Мне был неведом план Господний, на счет этих существ, и иногда казалось, что Он создал их, по ошибке, но эту мысль я гнала от себя. Всевышний, не мог ошибиться, это надо было принять, как аксиому, иначе, если мои сомнения раскроются, я могу пострадать.
Я привязалась к мальчишке, и это факт! Появления новых чувств пугали и одновременно радовали меня. Радовали тем, что за мое долгое существование, возникло нечто, разбавившее мое однообразие, а пугали непредсказуемостью последствий.
***
Парк горького утопал в зелени, теплый майский ветер, ласкал лица, молодой пары. Счастливые глаза девушки горели в лучах заходящего солнца. Обнимая парня за шею, она целовала его в губы, не смущаясь взглядов прохожих. И он отвечал ей, страстно нежно, словно они не виделись, целую вечность.
Они встретились три месяца назад, в госпитале, когда его поломанного, в синяках и ссадинах привезли с места падения самолета. Сначала всё удивлялись, как можно было выжить в этой груде металла, бывшей, когда то летающей машиной, а потом долго обсуждали его чудесное исцеление. За два месяца, молодой человек встал на ноги, хотя врачи пророчили ему инвалидное кресло, и жизнь калеки со всеми вытекающими из этого последствиями.
Молодая санитарка, Анечка, с первых дней старалась не отходить от него. И возможно благодаря ее заботе и вниманию, Максим пошел на поправку. Часто в бреду, он выкрикивал имя, Велена, и общался с ней, словно она была рядом и отвечала ему. И тогда девушке становилось страшно. Иногда ей казалось, что она слышит ответы, голос, где то у себя в голове. Приятный, баюкающий, молодой. И тогда парень успокаивался, начинал улыбаться и засыпал.
Аня полюбила его, больного, немощного, не способного ей ответить. Её не пугали диагнозы, всё что она хотела, это быть рядом. И она была рядом, в надежде, что будет ему нужна всегда.
Девушка не ошиблась, как только ему стало лучше, он признался, что сквозь бред и боль, он видел ее лицо, чувствовал ее прикосновения, и именно это дало ему сил бороться за жизнь.
В этот субботний майский вечер, в парке было много людей. Повсюду был слышен смех, чувствовалась атмосфера праздника. Но Максим был невесел. Аня, прижалась к нему всем телом, и нежно глядя в глаза, спросила:
– Что с тобой сегодня? Ты не такой, как обычно.
– Меня комиссовали – ответил он – я больше не смогу летать.
***
Я увидела, как его самолет несется вниз, именно так, как это происходило в его снах. Неужели я сама своими предостережениями, и образами вызвала это событие?!
Срочно исправить! Не допустить! Сделать всё возможное!
Машина всё ближе к земле, удар!
Стою над грудой метала, с усилием сдерживаю вспыхнувший огонь. Душа Максима рвется из тела наружу, связывающая их нить истончается. Остановилось дыхание! И вот он момент, когда я должна забрать его с собой. Яркий свет ударил сверху как молния, открывая путь в вечность.
Ну уж нет! Помогай мне мальчик, держись, цепляйся за жизнь, как ты это делал при рождении! Вся моя воля с тобой, но есть воля выше и сильнее меня!
– Я отказываюсь забирать его! Услышьте всё!
Гром! Сильный! Трясется земля!
Из последних сил сдерживаю его душу в теле, но свет пытается вырвать ее из моих рук. Не всё подвластно смерти! Есть закон, который я не могу переступить!
– Господи услышь! Ведь я услышала Тебя, когда ты просил за своего сына! Разреши мне решать его судьбу!
Небо озарилось новой вспышкой, словно загорелись небеса! Раскат грома принес:
– Да будет так!
***
Пули свистели над головой, словно рой адских насекомых, вызванных, чьей – то злой волей, из глубин преисподней. Неглубокий окоп, заваленный телами солдат, был единственным убежищем, для небольшой группы выживших. Трупный смрад, бил в нос и въедался в одежду. Марлевая повязка на лице, уже не сдерживала едкий запах. Но Максим, в этом запахе чувствовал что – то знакомое, нечто сопровождающее его из глубокого детства. Он успокаивал, расслаблял, был почти осязаем, будто дорогой и родной человек мягко обнимал его, отгоняя страх и тревогу. Очнувшись после падения в больнице, именно его он ощутил в первую очередь. А потом он увидел ее! Девушку из своих снов, а может быть бреда, который приносил обрывки действительности, связывая прочной цепью со сновидениями так, что не возможно было понять, где же теперь явь.
– Ложись! – голос старшины вырвал сознание Максима из воспоминаний.
Взрыв раскидал части тел далеко за окоп.
Пелена! Белая, мутная…
***
Война! Время жатвы! Время, когда гордыня и злость вырываются наружу, и всепоглощающая, неконтролируемая ненависть сметает всё на своем пути, жизни, судьбы… Не понимаю, почему эти существа, так стараются уничтожить друг друга. Бросаются под пули, на штыки, за непонятные идеи и сумасбродные планы. Их короткие, никчемные жизни обрываются, ради амбиций, придуманной ими же религии, правды… И кто придумал эту правду?! Для них она оправдание всего. Любых безрассудных поступков. Правда… У всех своя, но каждый думает, что она единственная правильная, и всё остальные ошибаются. Я видела множество воин, но так и не увидела, в них правды. Только кровь, багровая земля, и я блуждающая среди трупов. Если бы они видели моими глазами! Бредущих по полю душ бывших врагов, снующих, неприкаянных… Интересно, после жизни, приходит ли к ним понимание своей никчемности, слабости, бесполезности? И что происходит с ними дальше, когда я передаю их на суд? Иногда мне кажется, что их сваливают как навоз в компостную яму, где они гниют и варятся в собственной злобе. Для меня они всё одинаковые, маленькие и большие, худые и толстые, всё плесень на земле. Все… Кроме одного…
***********
Максим очнулся от сильного удара в лицо. Фриц стоял, улыбаясь, держа дуло шмайсера у его головы.
Du bist noch am Leben Schwein?
Разбитые губы сплюнули кровь:
– Да, сука! Жив ещё, вам назло!
Еще один удар прикладом, снова отключил сознание.
***
– Очнись, мой мальчик! Ты должен жить!
Я изо всех сил старалась помочь Максиму очнуться. Еще минута и всё будет кончено!
–Давай же!
Мое дыхание ещё помогало не потерять его. Но это ненадолго, энергией смерти нельзя злоупотреблять, она может убить человека, даже в малых количествах. Пока он находился в могиле, я дышала вместо него. Легкие скоро не выдержат! Лопнут, как пузырь!
– Я знаю, ты сможешь!
Шевельнулись пальцы!
– Копай, мальчик! Ну же!
Земля заполнила рот, нельзя сделать вдох. Но руки начали двигаться, копать…
– Поднажми человек! Ты сильный! Ты хочешь жить! Я знаю это!
Движения резче, подключились ноги.
– Земля ещё рыхлая! У тебя получится!
Солнечный свет! Ветер! Небо!
– Ты справился! Я верила в тебя!
***
– Значит, повезло, говоришь? – офицер контрразведки затянулся папиросой и смачно плюнул на пол – Как же ты вылез из могилы?!
– Я не помню, товарищ майор. – Максим, пошевелил крепко связанные бечевкой руки, разгоняя кровь.
– Я тебе скажу, как ты выжил! Ты мразь, и предатель! Переметнулся к фрицам, спасая свою жалкую жизнь! И думаешь, мы поверим в твои бредни?!
– Я не предатель!
Хлесткая пощечина отдалась болью в голове.
– Ты падаль! Весь твой взвод погиб! Вспомни их лица! Вспомни их всех! Всех кого ты предал!
– Я готов был умереть, вместо любого их них. Я виноват лишь в том, что пуля не нашла меня.
Удары посыпались градом. Максим упал со стула, но тяжелые сапоги продолжали месить его тело. Он не мог понять, как долго продолжалось избиение. Счет времени потерялся. Рассудок перестал адекватно воспринимать действительность. Боль притупилась. Максим, несколько раз терял сознание, но ведро холодной воды, приводило его в чувства. А потом пришло безразличие. Он больше не кричал, не просил остановиться, и больше его не бить. Слышался лишь глухой звук ударов, и частое дыхание майора.
В яме было темно, сыро и холодно. Шел дождь. Вода лилась, на голову, стекала по земляным стенам, смешивалась с глиной, и превращалась в месиво, в котором сидели пять человек, и один лежал лицом вверх. Веки лежачего дернулись, он приоткрыл глаза.
– Очнулся? – Спросил один из пятерых, худой мужчина, в лохмотьях, грязный настолько, что не возможно было определить его возраст.
– Пить! – просипел тот.
– Надо же, сидим по колено в воде, а он пить просит. – С издевкой, произнес ещё один пленник.
Худой зачерпнул ладонью воду из лужи, и поднес к губам лежачего.
Сделав пару глотков, парень чуть приподнялся на локтях:
– Где я?
– На дороге – донеслось от противоположной стены.
– На какой?
– В ад!
– Не слушай его – сказал худой – мы ещё живы, а там как Бог даст.
– Ага, уже дал! – раздался, чей – то голос – зовут то тебя как?
– Я не знаю.
***
– Ну что, твари?! – Офицер в звании капитана, шагал вдоль неровного строя людей, одетых, в чем попало. – Вам выпал ещё один шанс, доказать преданность родине! Исправиться так, сказать! Даже не представляю черви, как вы можете исправиться! Была бы моя воля, я бы вас всех к стенке, как бешеных собак! – Сжав добела кулаки, он с ненавистью обвел взглядом строй. – Теперь вы штрафники! Это значит, говорю для тех, кто ещё не догадался, что любая ваша провинность будет последней! Только кровью вы можете смыть свой позор! Найдите в себе смелость, если такая вообще у вас есть, и умрите достойно, чтобы прохожие с презрением не мочились на ваши могилы! Вопросы?!
– Что будет с нами, если мы выживем? – раздался голос.
– Кто спросил?! Выйти из строя!
– Я – тихим голосом сказал, светловолосый молодой парень, и нехотя шагнул вперед.
– Фамилия?!
– Ка – р – р – пенко. – заикаясь, произнес штрафник.
Офицер медленно подошел, и встал напротив:
– Повтори вопрос, я не расслышал!
– Что б – б – уд – д – е – т – т если в – в – ыживем? – страх сковал парня, губы еле шевелились, выдавливая слова.
Огромный кулак, врезался в переносицу, ломая хрящ, кровь хлынула фонтаном, Карпенко закряхтел и повалился на землю.
– Животное! – капитан схватил за грудки, захлебывающегося собственной кровью парня, и притянул к себе так близко, что кровь струйкой полилась на мундир. – Ты уже сдох, когда предал своих товарищей, свою страну! Ты убил в себе человека! Теперь ты вещь, без души и совести! Если ты снова выживешь, убегая с поля боя, то пожалеешь, что тебя не разорвала в клочья мина, или пуля не размозжила тебе голову! – руки разжались, и рыжий снова повалился на спину. – Не думайте о том, чтобы выжить! Думайте о том, чтобы победить, любой ценой! И когда вы поймете, что ваши жизни ничего не значат, что есть цель, которая оправдывает всё, только тогда, возможно, родина простит вас!
***
Штрафбат – вотчина смерти! Моя вотчина! Смертники, шагающие строем на тот свет!
И как тебя угораздило, мой мальчик?! Плохой из меня режиссер судеб! Надо признать, всё, что я умею, это забирать жизнь, а не охранять ее от самой себя!
Ошиблась ли я, разрешив ему родиться, и начав опекать его? Не пожалеет ли он прожив, такую судьбу, что явился в это мир?
Страх, брат мой, не терзай меня сомнениями! Мы часто не ладим с тобой. Ты спасаешь жизни, останавливая людей на самом краю, когда я уже раскинув руки, готова принять их души в свои объятия. И я, злюсь на тебя за это. Но заклинаю, помоги мне сейчас, я готова идти с тобой рядом, как старшая сестра, чтобы уберечь его. Пусть боится! Боится как никогда! Возможно, это сохранит его жизнь!
***
Мерзлая земля трудно поддавалась саперской лопате, да и мороз сковывал ослабевшие мышцы. Копали всё у кого ещё остались силы, остальные лежали на снегу, боясь поднять голову, чтобы не попасть под пулеметную очередь. Немногих раненых удалось перенести в неглубокую, сантиметров сорок – пятьдесят, траншею. Долбить глубже, нельзя, поднималась вода, и тут же превращалась в лед.
Обмороженных было не меньше половины, и с каждым часом их становилось всё больше. Огонь разжигать, чтобы хоть как то согреться, строго воспрещалось, боялись немецкой авиации.
Вторые сутки, после провального наступления, бойцы штрафбата находились на мерзлых болотах Погостья, под Ленинградом. Голодные и измотанные, штрафники ждали… Одни смерти, другие чуда, третьи надеялись, что заградотряды позволят отступить к основным войскам закрепившимся чуть выше, и у которых ещё оставался провиант. Любой из этих вариантов, означал конец мучений.
Алексей Непомнящий, продолжал ковырять мерзлую землю. Острие лопаты царапало ледяной грунт, ослабшие руки плохо слушались, но всё ещё держали короткий черенок.
– Глубже копай! – раздался над ухом голос, командира роты, капитана Сергея Блинова, того самого капитана, который давал первый инструктаж – В таком окопе ты и свою задницу не прикроешь, сделают дуршлаг из жопы!
– Товарищ капитан, глубже вода, померзнем всё на хрен!
– Копай говорю, сейчас фрицы пристреляются, всех положат!
– Так, всё равно передохнем, да ещё и пули им сэкономим!
– Умничаешь рядовой? Давай предложения, четкие, внятные, без тумана. А если нет таких, то заткнись и копай!
– Надо поднимать траншею.
– Чем поднимать?! Дерьмом нашим?! Так уже и его не осталось! Голодаем!
– Мертвыми, товарищ командир. Весь лес телами усеян, и нашими и немцами.
– Беспринципный ты сукин сын, Непомнящий! Они жизнь за нас отдали!
– Именно так, они отдали, а мы ещё нет.
– Кощунство это…
– Кощунство, живых и раненых под пулями оставлять. А мертвым всё равно, отмучились они.
Офицер состроил гримасу, словно съел что – то кислое, гадкое, дурно пахнущее:
– Прав ты рядовой! До боли прав, до мерзости! И гадко мне от такой – то правды!
– А правда она не всегда как мед, товарищ капитан, иногда и полынь послаще будет.
– Ох, чувствую, наглотаемся мы ее, по самые уши, да ещё и из них польется. Собирай всех, кто ещё хоть как то держится, стаскивайте трупы с округи. Скажи, мой приказ был.
Через несколько часов, траншея выросла вверх. Еще восемь бойцов погибли, неся на себе покойных товарищей. Теперь и они покоились в стене из тел, которая достигла до пояса человека среднего роста. Перемещаться по траншее теперь можно было, пригнувшись, а не как, раньше ползая, боясь поднять голову.
Ночью мороз усилился. Поднялась метель. Бойцы жались друг к другу, чтобы хоть как – то сохранить остатки тепла. Канонада стихла, холод заставил немцев успокоиться, но тишины не было. Крики и стоны раненых смешивались с воем ветра, создавая адскую какофонию звуков.
