Горелая башня

Руперт демонстративно не обращает на него внимания, словно комната пуста. Листает какие-то документы, подписывает бумаги, промокает чернила тяжёлым пресс-папье. Всё не торопясь.

Потом, наконец, поднимает голову:

– Ну-с, милейший мой Ульрих фон и так далее, поговорим? Нам ведь есть о чём поговорить?

Он снова замолчал.

Ульрих покрылся холодным потом, он лихорадочно перебирал в уме возможные причины недовольства начальства. Неужели… Нет, этого быть не может! Откуда бы ему знать.

– Зря ты всё это затеял, ой, зря! Не по твоим зубам кусок.

– Это поклёп! Чистейшей воды поклёп!

– Что именно «поклёп»? Хвост поджал? Это хорошо, что хвост поджал.

– Я не понимаю…

– Всё ты отлично понимаешь. Ты сел бы поудобнее, а то как коза на насесте.

Или ты на моё кресло метишь? Так я уступлю. – Руперт встал и сделал приглашающий жест. – Прошу! Примерь, примерь к заднице – уютно ли ей? – Рывком срывает упирающегося Ульриха со стула и толкает в кресло. Тот пытается выбраться. Руперт локтем отправляет его обратно. – Сидеть! Сидеть, я сказал! – И сразу, с жёсткого на вкрадчивый – Ноги до полу достают? А то можно и скамеечку подставить.

– Оговорили меня! Чем угодно поклянусь, оговорили! – Ульрих всё же вывернулся из кресла.

– Фу, сразу и на колени! Как это пошло! Мелко! Сядь, не мельтеши.

Ульрих вновь оказался на краешке казённого стула. Руперт развалился в кресле.

– Продолжим?

Так вот, милейший мой, не по твоей хлипкой заднице это место. Ты, по природе своей не политик, нет, – ты обычный придворный интриган. Ты прекрасно, прямо таки виртуозно, умеешь нагадить кому-то по-мелкому, или даже по-крупному, пустить поганенький слушок. Умеешь подсуетиться и оказаться в нужное время в нужном месте. И всё.

А вот чтобы в это кресло забраться, да в нём потом усидеть, твоего ума уже не хватит.

Видишь ли, дорогуша, я и разговаривать бы с тобой не стал. Ты мне неинтересен. Видеть в тебе собеседника, смешно, втолковывать тебе азы нелепо… Да, как это ни печально, ты мне не интересен. Но ты мне нужен. И, пока ты мне нужен, – дыши.

– Я заслужу!.. Я искуплю!. Я не за страх, а за совесть!..

– Ох, мне не надо твоего «за совесть», за страх вполне достаточно.

Твоё счастье, что ты был достаточно благоразумен, и не дал бумагам из одного неназываемого дома хода. Что два года выжидал удобного часа, да так и не решился укусить.

Только поразмыслил я тут на досуге и понял, что нелепо оставлять важные документы в чужих руках. А то мало ли кто моего верного помощника конфеткой поманит.

Конечно, я мог бы прижать тебя к ногтю и даже этого не заметить. Но я не мстительный человек. Поэтому я даю тебе шанс: – Если через три часа все бумаги – ты отлично знаешь, о чём я, – все бумаги, до последнего листочка, окажутся на этом столе, я посчитаю, что незначительное недоразумение исчерпано и ты опять всей душой и телом… Ну, и далее по тексту. Но не дай тому случиться, чтобы хоть один листочек, хоть какая отсылка на те бумаги всплыла!..

Всё, время пошло! Беги, крыса, беги!

* * *

По всей стране – в больших городах и маленьких городишках, в деревнях и сёлах стали появляться подражатели смелым защитникам. Как приятно было ощущать себя крутым парнем, ощущать свою силу и избранность. Понимать, что ты в правильной стае, что можешь нагнуть под себя почти любого.

И хотя не было ещё у Нихеля сил растянуть своё влияние на что-то вне столицы, но бродила отрава ненависти ко всему чужому и непонятному, вызревала зависть и озлобленность под влиянием «правильных» идей.

«Пророки» шлялись по всем дорогам, вещали на всех площадях. Стращали, сеяли тревогу перед грядущим.

И слухи, один другого невероятнее, разбегались кругами.

* * *

Залесье.

Четыре пары башмаков. Не особо крепких, заношенных, но всё равно дающих их хозяевам ощущение права и силы.

Четыре пары башмаков стеной отрезали остальной мир от толстопузого бестолкового щенка. Вокруг шеи, какой-то слишком тонкой и беззащитной для пушистого шарика, перехлестнулась верёвка. Щенок то скулил жалобно, то огрызался и пытался скалить зубы. Тяжёлый каблук придавил крохотное тельце к камням.

– Да кончай ты его уже!

– Не-ет!

– Мочой воняет!

– Это не вонь, мальчик. Это запах чужого страха.

Ну, Петер, выходи-ка вперёд, теперь твоя очередь. Хватит прятаться за нашими спинами.

– Правильно! Петер, докажи, что ты настоящий мужчина! Раздави этого сучёнка и мы признаем тебя за ровню.

– Я… Я не могу…

– Ну, раз не можешь, то и вали к мамочке.

– Я сейчас! Сейчас!

Приятели расступились. Петер зажмурился и занёс ногу.

И тут случилось что-то неожиданное – чьи-то могучие кулаки обрушились на головы бравых охотничков, тяжёлые оплеухи разметали веселящуюся компанию. Следы огромной пятерни на изумлённых и обиженных рожах быстро наливались чернотой. Дылда! Как он здесь оказался? Он же сейчас их в землю вколотит!

– Сволочи! Зачем? За что? А если я сейчас вас вот так же?

– Не посмеешь!

– Я? Ещё как посмею. Я с вами сейчас такое сотворю, что эти оплеухи вам лаской покажутся!

Йен достал из-за пояса нож, подкинул, ухватил за рукоять и неустрашимые борцы с нечистью испарились, будто их здесь никогда не было. Дылда усмехнулся, поднял щенка и перерезал верёвку: – Ничего, малыш, ничего, потерпи немного. Мы с тобой ещё подышим назло всяким двуногим тварям.

Йен давно ушёл с пустыря, а горе-охотники всё не решались выглянуть из-за сарая.

– Не идёт этот, придурочный?

– Делать ему нечего, за нами гоняться.

– А где наш Петер Малохольный?

– Петер? Сдриснул. Сразу, едва жареным запахло.

– Что дома скажем?

– Ничего. Подрались. Потом помирились.

– Интересно, куда это Йен направился?

– Шут его знает. Главное, нам пока с ним не пересекаться.

– А если он вздумает искать хозяина этой?..

– И пусть ищет.

– Ты что, не понимаешь? Это нашей Громобоихи щенок. А если отец догадается, что я… Ой, лучше не думать, что он со мной сделает.

– А мы скажем, Дылда позавидовал, украл, а мы пытались отбить.

– Дурак, кто тебе поверит? Все знают – Дылда за любого мокрохвоста глотку перегрызёт.Э, гляди, там не твой ли папаша чешет? И палка у него в руке, увесистая, скажу, палочка.

– Точно, он.

– Не дышим. Нас здесь нет.

* * *

Ночью в доме трактирщика переполох. Слуги и хозяева столпились у дверей чулана. Беглый свет фонаря кружит по заставленным полкам.

– Я же говорил, что кто-то тайком лазит в чулан. Вон и щеколда сдвинута. А вчера что-то искали в сарае и пытались отомкнуть замок склада. И это не чужой. Собаки бы не молчали.

– Интересные дела. Что там есть в том чулане, кроме старой рванины? Что пропало?

– В том-то и дело, что ничего. Вроде бы ничего. Разве что башмаки старые. Только кому они нужны?

– Да вот они валяются.

– Петер, ты в чулане ничего не искал?

– Что я там забыл?

– Мало ли.

– Не, пап.

– А что это ты, родной, глаза отводишь?

Ну-ка, сынок, пойдём со мной, поговорим. А вы расходитесь. Не было никакого вора. И ничего не было. Поняли?

– Поняли, как не понять.

– Па, я спать пойду.

– Потом доспишь. Вот со мной поговоришь и спи себе на здоровье.

– О чём говорить-то?

– Это уж моё дело – о чём.

Мать попыталась вмешаться, – а вот ты, дорогая, иди спать.

Отец сел на лавку, оставив сына стоять.

– Значит, башмаки?.. Не ты ли, сынок, на днях просил купить тебе башмаки. Особые. Ты ещё говорил про них – «охотничьи»?

– Пап, ну как ты не хочешь понять, мне эти башмаки вот так нужны!

– Аж три пары?

– Четыре. Мне и… В общем, нужны. Я накопил, я заплачу.

– А без этих башмаков никак не обойтись?

– А без них со мной и разговаривать не будут.

– Значит, ты за мой счёт перед дружками хочешь выслужиться?

Не лезь, мать, я сам разберусь.

А раз отец не повёлся на твои просьбы, надо отца обокрасть?

Мать, выйди! По хорошему прошу, выйди! –

И фру Бергссен не решилась противоречить. Вышла и хоть хлопнула дверью, а остаться подслушать не решилась.

– Ну, сынок, я жду. Рассказывай чего я не знаю.

– Мы с друзьями решили в охотники записаться.

– В охотники? Так может вам и ружья подарить? И этот, как его там – ягдташ?

– Па, ну не выворачивай. Ты сам понимаешь, что не о таких охотниках речь, что за зайцами по болоту бегают. А о тех, что порядок защищают. Чем мы хуже столичных?

– Это кто тут в Залесье теперь главный защитник порядка? Дружки твои безмозглые?

– Ты нарочно не понимаешь? Охотники – это сила! Их все боятся. Уважают.

– Все, похоже, уже боятся. Трепещут перед вашей компашкой. А за уши отловят да по шеям надают, так сильнее затрепещут.

А теперь серьёзно: – Мне не нравится новая городская мода. Мне не нравятся твои новые дружки. Мне не нравится, что вы повадились лазить по чужим сараям.

– Мы в прятки играли!

– Хороши прятки после которых пропадает соседский петух, а потом голову этого петуха кто-то прибивает к хозяйскому курятнику! Мне не нравится, что после ваших пряток на пустыре находят задушенных щенят! Мне не нравится, что вы ради забавы решили обстричь чужую козу. Правда, коза, не будь дурой, вырвалась и так вам поддала, что смелые охотники впереди своего визгу летели.

– Это не мы!

– А кто?

За столичными они угнаться решили!

Ты и твои идиоты ещё не поняли главной разницы – это в городе хоть всех собачонок и котов перевешай, никто и не чухнется, потому что они ничьи. А здесь каждый петух, каждая шавка, каждая драная кошка чьи-то! И если доморощенным охотничкам придёт охота отвести на них душу, то кому-то из соседей это может очень не понравиться.

–– Тоже мне важность!

– Что-что ты там пробурчал? Да ты, похоже, совсем дурак, сын мой.

Что ж, повторю для дурака – это он уже говорил, поигрывая снятым ремнём. Петер, не веря, уставился на пряжку. Эта пряжка, ударявшаяся об отцовскую ладонь придавала особый вес каждому слову.

– Мне не нравятся твои новые друзья!

Мне не нравится, что мой сын готов расшибиться в доску, лишь бы они были им довольны!

Мне не нравится, что из-за какого-то щипанного петуха моего сына по деревне ославили вором!

Мне не нравится, что из-за тебя, дурака, и на меня ложится пятно!

– Но па!..

– Молчать, когда я говорю! – Пряжка врезалась в отцовскую ладонь, оставив багровый след. – Мне не нравится, что ко мне приходят и жалуются на тебя уже не беспомощные старые бабки, а серьёзные мужики! Да и какое там «жалуются»! Они требуют. Они прямо заявляют, что если я сам не смогу приструнить тебя, то за дело возьмутся они.

И мне! Мне! – не последнему здесь человеку, – пришлось разговаривать с ними уважительно. Пришлось юлить и обещать. И кланяться пришлось.

Потому что, если ты не в силах понять, то я понимаю отлично – нельзя идти против целой деревни. Как нельзя против ветра кое-что делать.

Мне в открытую сказали, – мол не одна твоя лавка есть на белом свете. Мол в соседних деревнях лавки ничуть не хуже, а добраться туда что плюнуть – чуть не в каждом дворе есть хоть какая, да лошадёнка. Что стоит запрячь её да съездить прогуляться хотя бы разок в неделю?

А если такое случится, милый мой отпрыск, мы разорены. Ты это понимаешь куриными своими мозгами?

Ну а теперь вводная часть окончена. А чтобы не получилось, что ты мои слова как всегда в одно ухо впустишь, а в другое выпустишь, закрепим теорию практикой.

Давай-ка поменяемся местами. – Трактирщик встал с лавки и сдвинул её на середину комнаты.

Спускай штаны! Ну, не стесняйся! Живо, я сказал!

* * *

Просторный старый дом, дом Хильды из Залесья, собрал своих обитателей за вечерним столом. Под керосиновой лампой было уютно и тепло, но отчего-то грустно. Неожиданно в столовую влетела капурёшка. Большущая, василькового цвета. Лопнула. Разлетелась мелкими шариками-капурёшечками и уронила на скатерть свёрнутое трубочкой послание.

– Ух ты!

– Почта, господа! Это вам, разбойники, – бабушка отделила скрученный листок, отдала Ильзе. – Ну, вслух читаем или …

– Вслух, вслух! – Загалдели внуки.

– Тогда всё вслух?

Ребята задумались.

– Ладно, пускаем письма по кругу, что стоит озвучить, озвучим. Как бы сказать капурёшкам, чтобы они подождали ответа?

– А вот ты уже и сказала. Они подождут.

Вглядываясь в бисерные строчки долгожданной весточки, читали, зачитывали вслух куски, потом целиком, потом перечитывали, вставляя свои реплики. Слов было мало, – что уместилось бы на клочках бумаги размером с конфетный фантик? А за словами стояло что-то невысказанное и непростое.

Капурёшечки роились над столом в ожидании ответа.

– Ну, что решаем? Отпустим ребят к Мартину?

– Так их бы надо ещё спросить, вроде они насмерть тогда обиделись?

– Обиделись и назад переобиделись.

– И спрашивать незачем, едем!

– Тогда быстрее пишите ответ и начинаем сборы.

И вот короткие цедульки готовы. Капурёшки, пища и толкаясь подхватили бумажную трубочку, слились в одну большую синюю капурёху и вылетели в окно.

А утро застало Ильзе и Андерса в дороге. До мельницы их взялся подвести Дылда. А от мельницы наверняка найдётся попутная подвода.

Йен очень изменился за эти два года. Та подростковая гоношистость, что распирала его, заставляла выпендриваться, чтобы все видели какой он сильный и смелый, слезла с него, как слезает лохмами старая шерсть со зверя после линьки. Ну, что поделаешь, сидела в нём такая дурь, да перерос, – теперь он взрослый мужик и мозги у него взрослые. И дела на его плечах лежат взрослые.

Какое-то время Йен молча перебирал вожжи, не решаясь задать вопрос, наконец спросил как бы из вежливости, как бы о ничего не значащем – надо же о чём-то говорить в дороге: – «Ну, как там Метте, ну и Гийом? Живы-здоровы?», – хотя видел он этих самых Метте с Гийомом не так чтобы давно, перед самым их отъездом. Получил ожидаемый ответ: – Приедем, узнаем.

Молчание было нарушено и дорожный трёп покатился под скрип тележных колёс. И обо всём, и ни о чём, и о важном.

Дылда всё время разговор сводил к своему щенку, Пиратке, бандюге толстопузому, писюну куцехвостому. Подарунку соседскому.

– Так вот взял и подарил? Это Пер-Щучья Голова, у которого снега зимой не допросишься?

– Снега я не просил. Да и пёса на просил. Сам отдал Да ещё и спасибо сказал, что дал сынку по шее.

Мельница встретила ребят толчеёй и шумом, народ сновал по широкому двору, грузил на телеги неподъёмные мешки, вода лилась по жёлобу, огромное колесо неспешно поворачивалось под напором струи.

Пообнимались, перебросились парой слов – уже хорошо. Сейчас самая горячая пора – скоро, скоролёд скуёт ручей, бегущий от запруды. Поворачивайся, народ честной, да не путайся под ногами!

Ильзе и Андерс не стали отвлекать рабочий люд ненужными сейчас разговорами. Зато сколько было восторженного визгу когда во двор выбежала Маленькая Мельничиха! Как же выросла она за эти два года! Но тараторила как и прежде сразу обо всём и рвалась бежать показывать и «наш столб с огромным гнездом» – жаль что аисты уже улетели в жаркие страны, и «наших кроликов», и «наших рыбок» – правда сейчас их не видно… Сразу доложила, что на днях увозят её с мельницы папа с мамой. До самого лета увозят. Она так по маме с папой скучала, а теперь будет по бабушке скучать и по дедушке.

Йен ворочал мешки на равных с мельничными. Легко, будто играючи.

– Гляди-ка, справный из пацана мужик вышел. Может пойдёшь к нам работать?

– Не, меня моё дело ждёт. Я хочу выучиться на ветеринара.

– На коновала что ль?

– Ага. У меня прадед был знаменитым на всю округу звериным лекарем. Без его совета ни один уважающий себя фермер ни коня, ни корову не покупал: – Вот оглядит худобу наш Йен – меня в честь предка назвали, – пузо пощупает, хвост повертит, в зубы заглянет, скажет своё веское слово, тогда и по рукам ударим. – У отца даже прадедова сумка с бронзовой бляхой позеленевшей сохранилась. Говорили о Коновале из Залесья, будто он тайное слово знает, – шепнёт его и бешеный бык вмиг станет смирным как телёнок.

– Аты это слово знаешь?

– Не, но я не я буду, если не выведаю.

Друзей распирало любопытство: – Йен, а что это за бляха такая?

– А сумка пустая или…

– Набита сумка под самую завязку. Там инструментов считать-не сосчитать: молотки и стаместки, клещи и скребки, пилы и ножи – и прямые, и кривые, и тонкие как спица, и широкие как лопата, и все острые – хоть сейчас в дело, и каждый в особую тряпочку завёрнут. А главное – в той сумке на самом дне упрятана книга толстенная рукописная, вся закладками переложена. Дед у меня грамотей был. И читать был обучен и писать. Всё же мастер, а не шелупонь какая.

Ну а бляха… Большая такая, увесистая. Её бы почистить. Только я слово себе дал – пока ремеслу не выучусь не притронусь к ней, потому как права не имею. А выдавлен на бляхе той конь и два мужика рядом – один коня под уздцы держит, другой копыто осматривает.

– А Книга? Там что – неужто заговоры?

– Покруче заговоров – там что ни страница – рисунки звериных костей, язв, болячек, под ними подписи вкривь и вкось, длиннющие рецепты снадобий… – Что лечить, как лечить, чем лечить – всё, что прадед когда-то записал для себя и сына или внука своего. Ни сыновьям, ни внукам не пригодилось, зато правнук добрым словом помянет и дело любимое продолжит.

Йен уехал, Андерс и Ильзе были уверены, что их подхватит кто-то из возвращающихся в Виртенбург пекарей, но нет. Большой Клаус кивнул им, зовя за собой. Повёл куда-то в дальние жилые комнаты, подвёл к старому зеркалу, вынул из кармана стеклянный шар. – Ключ? Да это же ключ! – Обнял крепко, осыпав мукой. Поставил перед собой у самого стекла. – Надолго не прощаюсь, уверен, мы скоро увидимся. Пока! – Ребята и ответить не успели, Клаус помахал ключом перед отражением, торжественно объявил: – «Маршрут обозначен», –и толкнул их в зеркальную глубь. Мир поплыл туманной радугой и через миг они уже стояли посреди гостиной в доме дядюшка Мартина.

Не успела парочка сообразить где они и что происходит, как на них обрушились подзатыльники, пинки, тычки и обнимашки. Их крутили, вертели, пытаясь задушить. В ответ они тоже пинались, толкались и душили. Говорили все и разом и, как ни странно, умудрялись понять друг друга.

– Да, Метте, тебе привет от Йена, он нас до мельницы подвёз.

Представляешь, он ветеринаром решил стать.

– Самое по нему дело, только для этого ведь придётся в университет поступать. А куда ему из деревни да в университет?

– Подумаешь, университет!Вот разберёмся с Нихелем, так Йена натаскаем, он у нас сразу в Академию поступит. Что, Элис не поможет?

– Как не помочь? – усмехнулась Элис. – Наш Дылда парень хоть дурной, но не глупый, а главное, упрямый. Ежели он в гранит науки вгрызётся, только хруст пойдёт от того гранита.

Ну и потом в университете много сейчас ребят из деревень учится. Для них по королевскому указу подготовительное отделение ввели, чтобы не отставали от городских сверстников.

Но всё это ещё не сегодня, значит может подождать. А сегодня должна вас кое-чем огорчить, друзья мои – не выйдет у вас болтаться как прежде по городу всей дружной компанией. Потому как опасно, не стоит привлекать к себе ненужное внимание. Так что гуляем парами, чинно и благородно. За ручки можно не держаться.

Всё, оставляю вас одних и даю ровно час чтобы наговориться до посинения. Через час на боковую в приказном порядке.

Ровно через час Элис распахнула дверь: – Кончай трёп! Мыться и по кроватям! Спать! Молча спать! И никакого «полчасика» – завтра у вас рекогносцировка на местности.

Утром Элис объявила не дожидаясь вопросов: – Сегодня девочки отправляются в центр, мальчики…

– А можно к морю? – встрял Андерс.

– До колокола, не дальше, – согласилась главнокомандующая. – К Башне и близко не соваться. Всё что заметите, всё, что в головы взбредёт – наблюдения, возникшие вопросы, идеи, даже наивные и дурацкие – дома записать как можно подробнее. Дома. Никаких блокнотов в карманах. И никаких доверительных разговоров с незнакомцами. Всё понятно? Никаких отклонений от маршрута. Вечером, если не свалимся от усталости, всё обсудим.

– А свалимся?

– Свалимся, значит завтра разберёмся. Добавив новые заметки. Всё понятно? Никаких отклонений от маршрута.

– Так точно, Ваше Вавашество!

– Вольно! А теперь быстренькозавтракаем – бутерброды в рот, компот туда же и вперёд на подвиги!

Ильзе была буквально ошарашена, когда до неё дошло, что Метте на самом деле все эти дни просидела взаперти. Как в клетке. Что Гийом лишь однажды куда-то уходил и вернулся донельзя расстроенный. Что все перемены, что произошли с уже успевшим им полюбиться Виртенбургом, были для Метте не меньшим откровением, чем для Ильзе.

– В первый же день, когда переехали к Мартину, когда смогли вырваться «на свободу», мы только и могли, что спрашивать друг-друга:– «Как же это? Отчего?» – Про кошку мы ведь уже рассказывали? Теперь ты и сама на похожие сценки наглядишься.

Мимо пару раз прошли небольшие отряды так называемых охотников. От них исходила уверенность. Это были новые хозяева города. И прохожие одобрительно поглядывали на защитников порядка.

А потом послышалось что-то похожее на церковное пение. Толпа неохотно расступалась, пропуская маленькую процессию состоящую из девочек лет десяти. В когда-то белоснежных, а теперь грязных платьицах, в стоптанных ботинках на босу ногу. Так это и есть фонарки? –Прозрачные, словно неживые, детишки тонкими голосами тянули какие-то псалмы, звучали странные слова на непонятном языке. Впереди с разбитым фонарём в руках шла совершенная кроха, лет пяти, не больше.