Горелая башня

– И, кажется, мы знаем, кто.

Ладно, пошли, а то хозяева лестницы хватятся.

По-осеннему быстро на вечерние улицы стала наползать темнота, мелкая морось висела в воздухе, не проливаясь настоящим дождём. Из-за закрытых ставен, из-за плотных штор выбивались узкие полоски света.

– Ну чего ради я ребятню сюда потащила? Сидят они сейчас дома запертые, куксятся, не знают, чем себя занять, им бы по улицам побегать, а я и отпустить их пока не могу, изведусь вся. Город этот стылый изведёт…

И тёмный осенний город, ухмыляясь битыми стёклами погасших фонарей, тревожно шурша опавшими серыми листьями, дуя в спину зябким ветром, прогудел с издёвкой: – Из-з-веду-у!.. Из-зведу-у!..

Михаэль приобнял девушку за плечи и той стало чуть теплее на душе, да и ветер, словно извиняясь, принёс откуда-то бледно-жёлтый тополиный листик, и положил у самых ног. Элис нагнулась, подняла скромный подарок. И город, будто убедившись, что перед ним свои, снял пугающую маску, улыбнулся горько и печально.

– Скажи мне, Михаэль, вот казалось, Круг борется за правое дело, нам бы на всех углах кричать: – Люди, опомнитесь, встаньте рядом, помогите нам, самим себе помогите! – Так нет, мы молчим, мы таимся, мы называемся чужими именами, живём под чужими личинами, зато «охотники» ходят по городу открыто. И открыто зовут за собой. Да, люди их боятся, но это не мешает ими восхищаться, считать жестокость признаком мужественности, видеть в «добровольческих отрядах» своих защитников. И мальчишки глядят на них восторженными глазами и пытаются подражать своим кумирам!

– Люди полны тревоги. Они не могут понять, что происходит, а тот, кто всё это сплёл, очень умело тревогу нагнетает. Очень умело дёргает за ниточки, распускает слухи. Людям на самом деле плохо, тоскливо, неуютно, они не могут понять причины и ищут виновных, ищут врага. Пророки и проповедники на площадях стращают карой небесной, добрые старушки на лавочках повторяют страшилки, девочки в белых платьицах, словно призраки, бредут по улицам распевая раздражающие псалмы, тощая кошка, суля неприятности, перебегает дорогу – всё это враждебно, всё это окружает обыкновенную привычную жизнь сжимающим кольцом, и нет защитника, готового дать отпор. И объявляются такие «охотники». Вот она – реальная сила, вот он – герой, способный обрушить карающую длань или что-там у этих – дубину? топор? нож в сапоге?

Кому мы будем что-то пытаться объяснить? Да нас бы самих сейчас врагами не объявили. Вон – капурёшки извергами и нечистью уже побывали, теперь настал час кошек. Завтра колдуний начнут искать. А кто ты, если не колдунья? Я так уж точно – чернокнижник и пособник зла. И ты хочешь, чтобы народ толпами пошёл под наши знамёна?

Не обольщайся, Элис. Да хоть встань мы рядом с новоявленными пророками и проповедниками, хоть изорись на площадях, кто нас услышит? А кто готов услышать, тех и звать не надо, сами находят к нам дорогу.

Но ведь таких, к счастью, немало? Сколько новых людей только за последние дни пришло в Круг! И это – главное.

Элис погладила маленький желтый листочек, словно он был живым существом.

– Я тебя расстроил?

– Нет, я и сама это всё понимаю.

Ветру надоело мести отяжелевшую от влаги листву по булыжной мостовой, набрав силу, он подхватил сырые охапки, сорвал с деревьев остатки того, что больше походило на старую паутину, чем на праздничный осенний наряд, и понёс, кружа, над острыми крышами, над спешащими домой прохожими, над крутыми скалами, над сумрачным морем: – прочь эту гадость отсюда! Про-очь!

* * *

За зелёными шторами в маленькой гостиной на первом этаже знакомого дома фрёкен Кнопс вела светскую беседу. На покрытом кружевной скатертью столе в строгом порядке были расставлены до блеска начищенный посеребрённый кофейник, фаянсовый сливочник с пышными розами на белом глянцевом боку, синяя резная сухарница с рассыпчатым печеньем и крохотными профитрольками и четыре маленькие фарфоровые чашечки на четырёх маленьких фарфоровых блюдечках, четыре невесомые, почти прозрачные, чашечки с золотыми букетиками в овальных медальонах, предмет зависти соседок и законной гордости хозяйки. За столом улыбались друг-другу старший приказчик из соседнего магазина, сама фрёкен и две её старинные приятельницы .

Герр Питерссен, усатый представительный мужчина, отхлёбнул приторно-сладкий напиток и продолжил хорошо поставленным бархатным голосом с той же чарующей интонацией, с какой он убеждал очередную покупательницу не раздумывать напрасно, и непременно, непременно купить так идущую ей модную шляпку, а, заодно, и тончайшие элегантные перчатки как раз на её милые ручки – он, конечно, не считает себя вправе советовать, но ведь никто не может поручиться, что через час сюда не заглянет её ближайшая подруга, а такая шляпка всего одна....

– Милые фру и фрёкен, мне ли доказывать вам, что кошка – зверь коварный и вредоносный?

– Ах, эти твари плодятся с такой скоростью, что дай им волю – весь мир заполонят. – Фру Бергссон двумя пальчиками взяла из сухарницы крохотную профитрольку с кремом. – Скоро в нашем городе людям места не останется.

– И только подумайте, сколько у них нашлось защитников! В одном доме на нашей улице хозяйка пригрела чуть не десяток этих!.. У меня и слов нет, как их назвать! – Фру Зондерс передёрнула плечиком. – Она, правда, это зверьё на улицу не выпускает, но всё равно!

– А хоть кто-нибудь из кошачьих защитничков задумался, за кого заступаются? – вновь подхватил нить беседы герр Питерссен. – Это только с виду кошки ласковые да нежные, а на деле твари это с чёрной душой, колдунам прислужники, ведьмам помощницы. – Добропорядочный приказчик частенько слушал уличных проповедников и порой в самых неожиданных местах вставлял полюбившиеся ему весомые, праведным гневом исполненные обороты. – Кто видел, каким огнём ночью горят кошачьи глаза, не усомнится в моих словах. Может и приносят они пользу, ловя мышей, да никакой пользой вред от их… – тут он замолчал, не сумев вспомнить красивой фразы, – ну, в общем, этот вред не окупится. А мышей и мышеловкой можно ловить. – Он оглядел своих собеседниц, ожидая, что хоть одна из них станет оспаривать общеизвестные истины. Но собеседницы внимали его словам одобрительно и наш оратор продолжил: – Сколько всяких историй люди про них рассказывают, а вам всё не в урок. Вот в деревушке за фьордом кошечку – это слово он произнёс нараспев, вложив в интонацию весь сарказм, на который был способен, всё презрение к жалостливым дуракам, и снова повторил как плюнул: – «Ко-ошечку!» – подобрали, выходили, с собой в постель спать клали, а в одну прекрасную ночь вцепилась эта пушистая красавица ребёнку в горло – едва не загрызла, хорошо нянька, девчонка соседская, проснулась и кинулась хозяйскую любимицу от младенца оттаскивать, так ей кошка аж до костей руки располосовала, а вы говорите – «кошечки!» – Любезные фру и фрёкен возмущённо переглянулись – ни одной из них и в голову бы не пришло защищать «этих тварей». – Одну такую кошечку взял юнга на корабль, его предупреждали, так он тайком её в трюм пронёс – мол от крыс. А кошка не придумала ничего лучше, чем точить когти в одном и том же углу. Вот и доцарапалась до того, что в дыру хлынула вода и корабль потонул. Никто, увы, не спасся.

– А ещё, я вам скажу, – не могла не вставить своё веское слово фрёкен Кнопс, – есть в этих милых с виду «невинных созданиях» большая колдовская сила. – Вы, герр Питерссен точно подметили, что глаза у этих отродий в темноте сверкают! Мудрые люди не зря говорят – уж если кому кошка на плечо села и там умастилась, ведьма это или колдун! – И хозяйка, изящно отогнув мизинчик, поднесла драгоценную чашечку ко рту.

Неприветливый скалистый берег навис над неприветливым осенним морем. Мерно ударяют холодные серые волны в серый гранит. Там, где скалы расступаются, ограждая широкую бухту, раскинулся Порт и все его хозяйственные сооружения вроде складов и погребов. Чуть дальше – торговый пятачок – рыбный базар. Ещё дальше – переулочки и закоулочки с лавками, тавернами, пивнушками разного калибра, небогатые домишки рыбаков, ремесленников, портовых грузчиков и отставных матросов. А уж там, за колоколом, за погребами, словно отделённый некоей границей от портовой и городской суеты – район бывших дач. Когда-то он был модным, но потом как-то вдруг опустел, хозяева съехали, и большинство дач стоят заколоченными. За дачами – широкий каменистый пустырь, а за пустырём – старые государева аптечного ведомства огороды. Сами огороды чуть не полвека назад перевели на другой конец города, где земля получше и аптеки поближе, а здесь самосевом из года в год вырастали одичавшие заморские травы вперемешку с родными лебедой да полынью. Изредка забредут сюда отчаянные травники да согбённые в три погибели бабки-знахарки, но всё это в летнюю пору, а сейчас место безлюдно, ни единой тропочки не пробито через перепутавшиеся дикими космами травы.

Ну а дальше – седой бурьян встал непролазной стеной окружая кольцом Горелую башню, куда люди и в летнюю благодатную пору опасаются заходить.

Но в одном месте трава едва заметно примята – здесь, похоже, начиналась тропинка, которой хоть и не часто, но всё же пользовались, и никуда эта скрытая в травяной чащобе тропа не могла вести, кроме как к прОклятой башне.

Тревожные мысли мелькали в голове рослого парня в тяжёлых башмаках, и бежать хотелось отсюда куда-подальше. Не первый день приходил он сюда и, схоронившись за валуном, ждал неизвестно кого. Выследить и перехватить. И пусть тот в другом, ещё менее уютном месте расскажет, что потерял в разрушенном гнезде колдуна.

Но никто не приходил. И только порою вспыхивал в пустых проёмах окон неяркий свет да, взметнувшись чёрной тучей, вырывались из-за порушенных стен летучие мыши, проносились с противным визгом над самой головой и исчезали в портовых закоулках.

Налетел пронизывающий до костей ветер, от которого не спасала ни тёплая стёганная куртка, ни глоток огненного пойла из припрятанной на груди фляги. Ветер трепал иссохшую траву, нёс мелкий, режущий глаза песок откуда-то с далёких дюн. Вот он поднапрягся немного и выковырнул парня в крепких башмаках из его убежища, поддал в спину так, что тот еле на ногах удержался, и погнал, словно ворох ржавой листвы, прочь из этих мест. Про-очь!

Низко загудел тревожный колокол, предвещая бурю, предупреждая моряков и рыбаков о грядущей напасти, зовя искать убежище в надёжных бухтах и шхерах. Потом, на короткое время, всё стихло, словно в театре перед тем, как взовьётся занавес. И началось: – Свинцовое море вскипело белыми бурунами, Всё выше и выше вставали глыбины волн, летели с разбегу на дикие скалы, ударялись неукротимыми лбами о гранит и рушились, давая место новым великанам.

Три дня и три ночи бушевал шторм. Три дня подряд никто в порту не высовывал носа из-под крыш. Три дня подряд над городом клубились тучи и громыхала гроза. Три дня подряд никто, без особой нужды, не вылезал из своих домов, стараясь держаться поближе к тёплым каминам или печуркам. Три дня подряд Элис уходила куда-то надолго и возвращалась промокшая насквозь, озябшая, запредельно усталая и,не смотря ни на что, довольная.

А через три дня буря стихла и Элис, вернувшись на этот раз довольно рано, чуть не с порога заявила детям: – Всё, на этой улице мне больше делать нечего, а фрёкен, как вы её называете?..

– Фрёкенкнопс.

– Фрёкен Кислый Рафинад.

– Вот эта самая фрёкен мне порядком поднадоела. Завтра переезжаем.

– Ура!

– Тише. Вы хоть спросили бы – куда?

– Куда?

– Куд-куда, угадайте с одного раза.

– Неужели?

– Ужели.

– Ура!

– Тише.

– Ура, мы едем к дядюшке Мартину!

– Причём, меня можете теперь называть по-прежнему, вредной тёткой Элис.

– Элис, ты самая лучшая на свете тётка!

– Погодите, это ещё не всё – с завтрашнего дня можете носиться по городу, сколько вам угодно, конечно, в пределах разумного, а то, вам позволь, вы и ночевать в погребах останетесь. А теперь, можете кричать своё «ура!», только шёпотом.

– Ура! Ура! Ура!

– Угомонитесь! Вы же меня задушите!

– А можно?..

– Задушить?

– Так можно?

– Теперь можно, пусть приезжают.

– Тра-та-та! Гип-гип-ура!!!

Метте с Гийомом тотчас кинулись за стол сочинять письмо друзьям. Метте окунула перо в чернильницу и… И дело сразу застопорилось – а о чём писать? В Виртенбурге произошло многое, но как это втиснешь на бумажный лист? Как расскажешь обо всём – о серых тоскливых вечерах, о внезапно вспыхнувшей ненависти к кошкам? О проповедниках, пророчащих гибель и разрушение, о странных процессиях «фонарок», о тех, кто называет себя «охотниками»? А если говорить только о себе… – так ничего интересного у них и не произошло – дома сидели на потолок глядели.... Ну, и можно ли доверять свои мысли письму? А вдруг вскроют?

– А если мы напишем так:

«Устроились нормально. Без вас скучновато. Вот, если бы вы смогли приехать, вместе мы нашли бы чем заняться.»?

– Можете добавить, что уговорили вредную тётку и она согласна терпеть всю вашу гопкомпанию.

– Жаль только, что пока письмо до Залесья дойдёт, зима настанет.

– Это вы зря, дня через четыре, самое крайнее – через недельку, письмо на месте будет. Только зачем отсылать его почтой, разве нет у вас капурёшек? Твои зверушки, Метте сейчас для Круга стали самыми надёжными почтальонами.

Не спешите, я тоже чиркну домашним пару строчек.

И вот скромное имущество фрёкен Анны и её семейства было упаковано в старенькие баулы, в последний раз скрипнула за спинами друзей тяжёлая входная дверь, отъехал от крыльца обшарпанный наёмный экипаж и колёса застучали по неровной брусчатке: – «К дядюшке! К дядюшке! К дядюшке Мартину!»

В дядюшкином домике «родню» уже ждали, у порога махала рукой и улыбалась нарядная тётушка Элина, вкусно пахло корицей и горячим шоколадом, и никаких фрёкенкнопс не было рядом.

Закинув баулы в спальни и перехватив на ходу несколько булочек с кремом, ребята умоляюще уставились на Элис.

– Не надо прожигать во мне дыру взглядом, вот вам мелочь на расходы и мотайте отсюда, только куртки запахните плотнее – на улице сыро. Надеюсь, не заблудитесь?

– С чего мы должны заблудиться?

– Ну, так что же вы ещё здесь? Дайте и нам немного потрепаться, а то ведь мне долго за столом засиживаться не удастся, ещё пол-часика и побегу по делам.

Всё, целуйтесь, обнимайтесь и марш отсюда!

Ребята не стали дожидаться повторного приглашения и, смеясь, скрылись за дверью.

– Ну, Элина, а теперь рассказывай, что у вас тут в столице происходит? Тебе ведь изнутри видно что-то, чего мне со стороны не разглядеть.

– Если бы я хоть что-то сама понимала! Люди обозлённые стали, мрачные, Мартин и тот последние дни как из дворца придёт, аж кулаки сжимает, что там у него не так, лучше не заикайся, на все мои вопросы он только хмыкает да пыхтит. На кошек с чего не пойми озлобились, кошки-то кому помешали? Цены растут как на дрожжах, не подступись. Это мы с мужем можем не задумываться, почём на рынке мясо на кости, не дешевле ли кость без мяса, нам пояс потуже завязывать не приходится, а у кого доход невелик да малышни куча? Многим ведь каждый медяк на счету, какое уж там мясо, крупы бы купить да капусты, а что дальше? Поневоле проповедников дурноголосых слушать начнёшь. Они гундосят о грехах да о возмездии, а злоба неприкрытая по улицам гуляет, того-гляди пожаром вспыхнет. Как задумываться начнёшь, так страшно становится.

Я вот и рада вашему приезду, а может, зря вы это сейчас затеяли, может, лучше вам с ребятишками в деревне пока отсидеться?

– Не отсидишься в такие времена ни в деревне, ни за морем, ни за каменными заборами. А детишки… Не маленькие уже детишки, сами вправе выбирать.

* * *

А «детишки» тем временем бродили по улицам. Порой им казалось – вот он, прежний Виртенбург, пёстрый, торопливый, деловой, но чаще они совсем не узнавали города. Исчезли стайки нарядных ребятишек, цветочницы с розами и георгинами, яркие вывески над дверьми магазинов, яркие шляпки и шарфы на прохожих. В деревне капурёшки носились наперегонки со стрижами, здесь не видно было ни одной. Съели ребята по пирогу, хотели горбушки по-привычке воробьям покрошить, так не встретили по дороге ни воробья ни голубя. Что кошки пропали, тому они не удивлялись, поумнели кошки, на глаза людям не лезут.

И тут они увидели кошку. И народ кучкой в стороне – глазеют, словно представление им показывают, А рядом с кошкой…

Серебристая Тутси была домашней любимицей, главной её работой было урчать да мурлыкать сидя на коленях у хозяйской дочки, и с этой работой она прекрасно справлялась, ну и заодно на досуге мышей во дворе ловила, в дом им ходу не давала.

Нет, об этом вспоминать нельзя! Нельзя! Ни о хорошем, ни о плохом! Она выжила, и это – главное. Выжила, когда её выкинули на улицу… Нет-нет, не вспоминать, не расслабляться!..

Но как такое могло с ней случиться? Она ведь не сделала ничего плохого – не разбила, не поцарапала, почему же её вдруг ухватили за шкирку и швырнули в холод и дождь?!

Когда хозяйка захлопнула дверь, Тутси слышала, как рвалась к ней маленькая девочка, как кричала, но взрослые оттащили ребёнка и с грохотом заперли засовы.

Всю ночь мокрая, теперь уже не серебристая, я просто серая кошка бродила вокруг дома, пытаясь вернуться, но когда утром входная дверь распахнулась, и Тутси собралась юркнуть в комнату, хозяйка, та самая хозяйка, что кормила её и ласкала, называла умницей и красавицей, так пнула её ногой, что кошка отлетела на булыжную мостовую, а вслед громыхнуло по камням что-то тяжёлое. Тутси стрелой рванула по незнакомым улицам, боясь перевести дух.

Так она стала бездомной. Сначала приходилось туго, ой как туго! Всему надо было учиться, словно маленькому котёнку – бояться людей, убегать от собак и мальчишек, убегать от матёрых уличных котов, драться, если не удалось убежать, считать едой грязные объедки, ловить мышей. Для еды, а не ради забавы. Кошки – существа живучие. И она выжила. Маленькая тощая помоечная кошка могла бы даже сказать, что неплохо устроилась, если… Если не вспоминать. Если не вспоминать и не думать, можно даже быть счастливой. Вот и сегодня она вполне счастлива, сегодня ей перепали куриные потроха и тухлая селёдочная голова. Сытая примостилась Тутси за мусорным ящиком на задворках какого-то дома и задремала.

Напрасно. Потому что около неё, отрезав путь к бегству, стояли четверо в крепких башмаках и у одного из них с короткого поводка рвался огромный большеголовый зверь. Пёс не гавкал, лишь рычал утробно, и оттого был ещё страшней. Кошка вскочила, зашипела, оскалившись и выгнув дугой спину, но кого она надеялась испугать? А к квадратной башке уже склонился ухмыляющийся хозяин и отстёгивал намордник и поводок. – «Наконец-то будет у моего мямли боевое крещение!» – Застёжка не поддавалась, «охотники» пересмеивались в предвкушении потехи. – «Давай, Рихард! Ща мы её уделаем!» И Тутси решилась, – словно подброшенная пружиной, взвилась она и опустившись прямо на голову склонившегося над псом Рихарда, оттолкнулась всеми четырьмя лапами и помчалась по путанным улицам. А сзади нёсся вырвавшийся из хозяйских рук огромный пёс. Не отстёгнутый до конца намордник болтался на шее, поводок волочился по земле. За псом, пыхтя и всё больше отставая, топотали кованными башмаками четыре ражих парня. И толпа любопытных, словно притягиваемая магнитом, потихоньку перемещалась следом.

Ещё немного и собака догонит, но даже сейчас главное – не думать, мчаться, сколько есть сил и не думать. Путь перерезала длинная сплошная стена полуразвалившейся бывшей конюшни, как её ни огибай, псина окажется быстрее. И тут, на кошачье счастье, почти у самой земли Тутси увидела неровную дыру. Собрав последние силы она ринулась в пролом, собака за ней. Пролетев мимо каких-то перегородок, по обломкам дерева и кирпича, Тутси забилась в угол денника и приготовилась дорого продать свою жизнь. Но собаки почему-то не было. И только где-то за стеной кто-то хрипел и жалобно скулил.

Когда охотники подбежали к стене, собака уже и не скулила, она, задыхаясь, рвалась из душащего её ошейника, но шипастая кожаная петля только туже затягивалась.

– Зацепился! Ошейником зацепился, недотёпа! Раззява! Упустил! – Вместо того, чтобы освободить пса, охотник ударил его в бок кованным башмаком. – Бестолочь! Недоумок! – Рихард должен был хоть на ком-то выместить распиравшую его злость. – Осрамил перед всеми, паршивую кошку и то поймать не смог! – Он рванул собаку за ошейник, не замечая, что та раскровянила морду об острые обломки кирпича. Пряжка лопнула, и, схватив в ком сыромятную кожу с тяжёлыми шипами, Рихард ударил псину по голове.

– Эй, ты что, покалечишь пса!

– Учить урода надо!

– Такая кобелина денег стоит!

– Не твоя забота!

Ополоумевшая от боли и испуга зверюга обернулась и оскалила клыки!

– Ах, ты ещё на хозяина огрызаться будешь! Я из тебя эту дурь выбью! Дай только домой придём!

Рихард занёс кулак над собачьей мордой, и тут огромные челюсти раскрылись и вмиг сомкнулись на поросшей рыжеватыми волосками кисти, хрустнула кость, кровь хлынула по рукаву, улицы огласил дикий визг напополам с грязной руганью. Псина бросилась прочь от этого места прямо на толпу, и народ, собравшийся поглазеть на зрелище, шарахнулся, пропуская «взбесившуюся зверюгу».

– Рука! Он искалечил мне руку! Кровь! Я умираю, кровь!..

– Плохо ты, брат, пса своего дрессировал, палки жалеть не надо было!

– Можно ещё догнать урода!

– Ты что, дурак? Рихард уж побелел весь, что если он и в самом деле кровью истечёт! Где тут врач хоть какой поблизости?

Вопрос был обращён к толпе, но отвечать никто не спешил.

А собака тем временем мчалась неизвестно куда не разбирая дороги. Метте и Гийом глядели ей вслед и от всей души желали не попадаться больше в руки таких «дрессировщиков».

– Что же это происходит? И Эмиссара, вроде, давно нет…

– Эмиссара-то нет, да Нихель никуда не делся. Что-то мне надоело по городу без толку бродить, хорошо бы кого из знакомых найти… Может, к Йошке пойдём?

– Пошли.

Сказано-сделано, Вот уж и площадь трёх фонтанов, а вот и Голубятня в переулке виднеется. А вот и Йошка на их счастье навстречу идёт. Один, без кошек. Чумазый и усталый.

Повинуясь какому-то внутреннему голосу, Гийом с Метте не стали ни радостно вопить, ни махать руками, просто поспешили навстречу и, поравнявшись, тихонько окликнули.

Тот белозубо улыбнулся: – Ба, какая встреча! Ну что, пошли ко мне?

– А можно?

– Можно, Метте, сегодня пока можно, а завтра уж и не знаю.

Молча вошли они в дом, молча поднялись по лестнице.

– А где же кошки? С ними ничего не случилось?

– Спрятал я кошек. Нечего дураков раздражать. В надёжном месте спрятал.

– Что-то случилось?

– Пока ничего особенного. Правда, заказчики всё чаще стали просить меня приходить без этих странных помощниц, мол мы-то сами без предубеждений, да как бы соседи чего не подумали.

На полочках было пусто – ни глиняных кувшинчиков, ни книг, ни щербатой тарелочки с пуговицами.

– Вы что, только вдвоём?

– Ильзе с Андерсом на днях приедут.

– Это хорошо. Побегайте, осмотритесь, а там, может, найдётся и вам дело.

Разговаривать нам сейчас особо некогда, да и вам здесь засиживаться не стоит. Побывали тут у меня на днях визитёры незваные, меня не застали, так хозяйку мою напугать пытались, хорошо она не из пугливых. Кувшинчики вот перебили, очень уж показать хотели, что выметаться мне отсюда надо.

– И ты им уступишь?

– Что вам сказать, ребятки? Я ведь не вправе других людей подставлять. И дело своё подставлять не вправе. Поэтому, о самолюбии позабыть придётся. Так что того Йошку, к которому вы привыкли, вы не скоро ещё повстречаете. А встретится чем-то на него похожий мастер Йохан, мимо не проходите.

Да, если вы сейчас в Гавань собрались, или не сейчас, но завтра…

Друзья дружно закивали в ответ.

– Тогда прихватите вот этот свёрточек, там ничего особенного – последние из моего запаса пуговицы – раздайте ребятам на удачу. Ну и скажите, пусть меня не ищут, надо будет, я сам их найду.

– Но что же происходит, Йошка? Что происходит?

– Что происходит? – Нихель прёт, нашёл, похоже, проводника не хуже Эмиссара.

– Руперт?

– Он самый.

– А причём здесь кошки?

– Пряхи, дружок, не забудь, что кошки от природы – пряхи. Ну и страх беспричинный пополам с ненавистью тоже опробовать лучше на ком-то беззащитном. А уж когда страх да ненависть созреют, Руперт найдёт на кого это варево вывалить.

* * *

Кабинет Первого Министра. Руперт развалился в кресле, а напротив через стол в центре которого символом незыблемой власти был водружён малахитово-бронзовый чернильный прибор и в деловой готовности разложены бумаги в аккуратных кожаных папках, на краешке стула, весь изображающий из себя чиновничье внимание и готовность исполнять распоряжения начальства, примостился Ульрих.