Василий Ершов и его «Муравейник»

В общем, все образование мое – один класс сельской школы, остальные уроки были от жизни. Через день после нашего разговора отец направил меня в соседнюю деревню Панфиловку к портному Никите, который пообещал научить меня ремеслу. Но, видно, у учителя таких планов и в голове не было. Он заставлял меня колоть дрова, носить воду, бегать за водкой и нянчить детей. Такая наглость возмутила меня до последней степени и я, потерпев несколько дней, ушел. Но не домой. Домой-то идти было совестно, отец отругает, скажет – сам виноват. Зная, что в соседней деревне тоже живет портной, наш дальний родственник, я пошел туда и рассказал швалю, как меня учили в Панфиловке.

– Так и быть, возьму я тебя в ученье, – сказал шваль, – только будет ли из тебя толк, поди, ты большой лентяй?

Новый хозяин намекал на то, что я не ужился у Никиты. Я дал знать отцу, что перешел в другую деревню и просил прийти, сделать соглашение со швалем, чтобы ученье было не на словах только. После долгих разговоров отца с портным – он приходился мне дядей, звали Петрованом – я остался на новом месте.

И вот живу у шваля. Первые два дня он показывал, как держать иголку и напёрсток, разогревать утюг и, видно, посчитал, что этого довольно для начинающего портного. Получилось то же самое, что у первого учителя, только с той разницей, что этот свое «ученье» сопровождал руганью и подзатыльниками, на которые был очень скор, особенно пьяный. Я решил все это переносить, используя всякую минутку тому, чтобы учиться ремеслу.

Когда хозяин отсутствовал, я рассматривал выкройки, по которым хозяин кроил верхнюю одежду; возился около швейной машины, сшивал ненужные лоскутки, выкраивал и строчил кукольные брюки или рубашки.

Первый год я за свое батрачество ничего не получал. На второй год учитель платил мне по 25 копеек в неделю, зато работы по хозяйству стало еще больше. Видя, что и здесь я не научусь портняжить, решил уйти и с этого места. За что отец меня даже не бранил, только глубоко вздыхал и говорил: «Ну, коли не хочешь учиться, тяни лямку вместе с нами».

Я времени даром не терял. Читал книжки, понемногу начал писать разные слова. Читать любил больше всего. Когда мне попала в руки книга Некрасова, она меня сразила. «Мало слов, а горя реченька…» Это же про меня и моего отца, про мать! Как можно такое написать! Я плакал, когда читал эти строчки. Со временем я стал уже немного грамотный. Этого достиг путем упорной работы над собой. И так же вник я в портновское дело. Скоро уже мог сшить брюки, даже скромный костюм. В общем, мог сойти за провинциального портного, а в таких мастерах была большая потребность. И мы потихоньку стали сводить концы с концами.

Пришло время пополнить армию

Но пришло время, когда я должен был пополнить царскую армию. Я, конечно, много слышал о солдатчине со всеми ее неприглядными сторонами. Но делать было нечего. Успокаивал себя только тем, что служба станет для меня школой и поможет выйти на правильный жизненный путь. Но она только показала, на каком гнилом фундаменте держится самодержавие, опираясь на темноту своего народа.

Везде, где пришлось мне отбывать военную службу, процветало мордобитие, вымогательство и издевательство. Четыре с половиной года отслужил я в городе Симбирске, сейчас это Ульяновск. Только послужа год, получил направление в учебную команду, а потом перевели меня в музыкантскую. Ну, думаю, это хорошо. Музыкантская команда не только обслуживает военную часть. Она ходит играть на вечера, свадьбы, похороны к богатым людям города.

Солдат музыкальной роты Ершов (в центре)

Когда музыкантов звали куда-либо играть, всегда команда брала с собой и рабочих из молодых. В рабочие я всегда был рад попасть, особенно когда шли играть в театр. Здесь, в театре, я стал видеть людей разного сословия. Видел губернатора и разных генералов, чиновников разных ведомств. Там же встречал студентов, гимназистов, реалистов и прочих учащихся.

На галерке я приловчился разговориться с грамотным интеллигентным человеком. Спрашивал его, показывая на какого-нибудь чиновника, в каком он ведомстве служит и какой у него чин. Интересно было все это узнать. В свободное время я старался ликвидировать свою неграмотность.

Хотелось читать полезные книги. А где их взять? Все, что было солдату доступно, это военные учебники, евангелия и книжечки о житиях святых. Но читать эту литературу меня не тянуло. Я с детских лет видел нехорошие поступки духовных лиц. И в Симбирске еще больше убедился в неблагонадежности духовенства. И одновременно стал с отвращением смотреть и на купцов и на больших чиновников.

Правда, среди священства попадаются иногда и люди, истинно готовые служить добру. Здесь расскажу об Иоанне Кронштадском. Этого человека царское правительство заживо сделало святым человеком. Он ездил по большим городам. О том, что Иоанн Кронштадский будет в Симбирске, знали загодя. В день его приезда как громом ударило по городу, кругом шум, толпы людей. Все валили на пристань. Музыканты еще раз наспех прорепетировали «Коль славен наш Бог в Сионе» и двинулись туда же.

На пристани уже стоял почетный караул и цепь из солдат, через которую пытались прорваться дряхлые старики. Полиция в шею запихивала их обратно, а деды кричали: «Да что вы толкаете! Ведь это наш батюшка Иоанн, а ваши-то – генералы!»

Народу раздавали блестящие иконки с изображением на одной стороне святой троицы, и на другой Иоанна Кронштадского. Получив икону, люди целовали ее с той и другой стороны и после бережно завязывали ее в уголок платка. Этому священнику люди верили.

Заработаю золота!

Много чего, конечно, увидел я на военной службе. На родину, домой вернулся совсем другим человеком. Чем удивлял людей своей деревни, а особенно родителей. Они меня сильно ждали и даже спланировали мое будущее. Первым делом хотели меня женить.

Когда я такое услышал, сразу сказал отцу и матери: «При такой бедноте дальше жить нельзя. Я пойду в Сибирь на золотые прииски». «Эх, сынок, – вздохнул отец, – не слыхал ты пословицы «Кто золото моет, тот в голос воет»?

Я стоял на своем. Заработаю золота, вернусь домой, обзаведусь сельскохозяйственным инвентарем и только после этого женюсь. Если у меня будут дети, я им буду давать надлежащее воспитание. Почему бы мне не попытать счастья? – задавал я себе вопрос. Почему не попытать счастья?

Остановить меня не могло ничто. Ни уговоры родителей, ни то, что на поездку по железной дороге не было денег. Оставил родителям свои сбережения, принесенные из солдатчины, и со скромным запасом ржаных сухарей, в неприглядном костюме пошел к новой жизни.

Пришлось идти пешком по шпалам все 700 километров до города Тюмень. Видя меня, из своих будок выходили путевые сторожа.

– Далече? – спрашивали.

– Да не ближний путь.

– Ну, иди с Богом.

Четырнадцать дней босыми ногами по шпалам: ать – два; ать – два, полупустой мешок бьет по спине. Ноги распухли, в мешке гремит походная кружка да ложка, сделанная дедом.

В город я вошел на рассвете. Всё просыпалось, хозяйки выгоняли коров, которые своим мычанием оглушали улицы неприветливо грязного города. Около пристани меня ждала оживленная картина. Куча народу с сундуками, узлами, корзинами расположилась на берегу. Беглые солдаты, выходцы с золотых приисков, ссыльные, проститутки. Они ютились под лодками и за кулисами (кулисы- это большие амбары на берегу), где производили всевозможные безобразия вплоть до того, что устраивали половые сношения на глазах у людей и хвалились своей лихостью: «Гляди, народ…»

Здесь, на тюменской пристани, я почувствовал себя на самом дне, оно, может, было еще глубже, чем у Максима Горького, только я не умею это хорошо изобразить.

Бойко шла торговля. Спекулянты подмигивали, показывали из-под полы какие-то товары. Меня же интересовало только одно, жадным глазом окидывал я свежие масляные пирожки, пышные сайки и только проглатывал слюну.

– Какого черта ты тут шляешься? – спросил меня жандарм, важно разгуливавший меж торговых рядов.

– Пробираюсь на золотые прииски, хочу купить съестного на дорогу.

– А ты не беглый? Много здесь вашего брата – каторжников. А есть ли у тебя паспорт?

Я вытащил из кармана завернутую в тряпицу книжку, глаза жандарма пробежали по написанному и с подозрением уставились на меня.

– Фамилия!

– Ершов Василий Степанович, 24 лет, из Пермской губернии Кунгурского уезда Филипповской волости, деревни Полетаево, – отбарабанил я, как на плацу. Ответ мой вроде понравился, но что-то не давало жандарму покоя, он неразборчиво бормотал себе под нос.

– Да что я с тобой буду здесь разговаривать! Пойдем-ка в управление, там из тебя вымотают правду.

Жандарм вернул мне паспорт, резко взял за руку, да еще и поддал коленом под зад. Не сразу понял я, что его насторожило. А оказалось, в паспорте у меня стояла фамилия не Ершов, а Шваль. Вот как подвела меня наша волостная власть!

В полицейском управлении меня прежде всего поразил большой портрет царя, обитый трехцветной гарусной лентой. Он висел на стене приемной комнаты. Я загляделся на такую красоту.

– Болван, ты что же не снимаешь шапку? – рявкнул «мой» жандарм. Я поскорее сорвал с головы дырявый картуз и пристроился в уголке, пряча свою невеликую фигуру за спинами таких же задержанных людей. Меня сдали под расписку. Оглядевшись, я сразу оценил, что если не зазеваюсь, то смогу выйти на улицу, так как наружный вход не охранялся.

Присутствующие поочередно подходили к начальнику с маленькими заплывшими глазами, важно развалившемуся за письменным столом. Двое мужичков подошли к нему вместе, мы, говорят, братья. Чиновник изучил протянутый ему паспорт и протянул руку за вторым:

– Давайте второй.

– Дак нету, ваше благородие. Мы по одному живем, – закрыв лицо ладонями в ожидании удара, проговорил тот, что был постарше.

– В кутузку их! – завопил начальник, прямо задыхаясь от гнева.

Моя очередь уже подходила, когда в комнату вошел важный полицейский чин, и все служивые вскочили, почтительно приветствуя его прибытие.

«Теперь или никогда» – сказал я себе и буквально прыгнул в сторону открытой двери. На улице оглянулся и как можно спокойнее пошел к пристани.

Есть хотелось безумно. Сытный запах заманил меня в одну из пристанских харчевен. За одним из столов сидела большая, уже с утра выпивающая группа людей, по виду – грузчиков. Разговор, смачно сдобренный нецензурной бранью, шел о каком-то подряде. Ни в каком другом случае я не посмел бы подойти к этой пьяной компании, но безнадежное положение моё придало смелости.

– Не возьмете ли меня к себе поработать?

Мужики с досадой посмотрели в мою сторону: кто это вмешивается в их разговор, но, разглядев, смягчились.

– Молод ты еще, сынок, для нашей работы.

Видно, на лице «сынка» отразилась такое отчаяние, что меня подозвали к столу. Грузчики расспрашивали о моем житье-бытье, кормили, угощали водочкой и пивом. Водку я отодвигал, мне придвигали ее обратно.

– Нет, брат, ты водочку пить приучайся, в нашем деле без нее пропадешь.

Работа мне поручили – выгружать из баржи тяжелое чугунное литье. Без привычки я изнемогал под тяжестью чушек. Заметив это, бригада перевела меня на более легкий труд – на подвожку. Это значит помогать наваливать тяжести на плечи грузчиков. Но и для этой работы я оказался слишком слаб.

Пришлось искать что-то полегче. Кого только не встречал я на пристани! Безнадзорных детей, по неделям не видавших куска хлеба. Бежавших с каторги преступников, убийц, которые из-за плохой жизни вынуждены были пойти на преступление. Пропившихся мужчин, проституток… Эти женщины уже не могли «работать» и, отчаявшись, иногда сами вызывали полицию, чтобы попасть под арест.

Ноев ковчег

Встречались и люди другого сорта. Студенты приходили на пристань заработать на учебные принадлежности, книги. А у меня была задача – сколотить огромную для меня сумму, пять рублей, необходимых, чтобы доехать до Томска. Я возил тачку с вонючими кожами, выгружал с барж хлеб… Вкалывал все лето, недоедал. И вот она, наконец, драгоценная бумажка, пятерочка!

До Томска я добрался, но уже с пустым карманом. Долгое время перебивался в ночлежном доме за пять копеек ночь. В ночлежке сходились такие же люди, что встречались на пристани. Начальником здесь был жандарм, он мундира не носил, маскировался под штатского. На каждого ночевщика смотрел с подозрением.

Утрами я выходил на центральную площадь, пытаясь наняться хоть на однодневную работу, что удавалось довольно редко. Все мечты были о будущей весне, когда вскроется река Обь и начнутся на ней какие-нибудь работы.

В городе хорошо говорили о Чижове Дмитрии Ивановиче, который занимался исследованиями реки Обь. И я пошел к Чижову – узнать, можно ли будет весной поступить к нему на работу. Дмитрий Иванович побеседовал со мной и пообещал, что возьмет.

Итак, весной началась работа на Оби и я сидел в промерной лодке в качестве гребца. Дмитрий Иванович большое внимание обращал на меня. По-видимому, я ему чем-то понравился. Позднее узнал, что Чижов – бывший офицер, сосланный в Сибирь за политическую деятельность. Кто-то из родственников его был декабристом, тот умер в этих краях в сороковых годах.

Когда Чижов понял, что может мне доверять, он дал мне поручение – поехать в город Нарым и сделать там снимки из жизни политических ссыльных, снабдил для этого фотоаппаратом. Я вывез из Нарыма много снимков и даже так получилось, что помог бежать одному ссыльнопоселенцу. А снимки вез домой непроявленными, в старых коробках, на случай обыска. Не знаю, из-за чего больше беспокоился – или что жандармы меня схватят или что негативы испортятся.

Основной работой Чижова были исследования Оби. Кроме того, он был еще заведующим общества попечения о начальном образовании и общества физической культуры. По его инициативе был построен фургон для сбора утиля для бесплатной библиотеки. На деньги за сданный утиль покупались книги.

Фургон получился большой, с открывающимися дверцами и выдвижным ящиком. На одном боку его было написано «С миру по нитке, нагому рубашка», с другой – «Жертвуйте все, что не нужно». Видно, размеры этого ящика на колесах надоумили кого-то назвать его Ноевым ковчегом. Так его люди и стали называть. А сборщика утиля – Ноем. Сборщики часто менялись, может быть, из-за насмешки, какую видели они в имени легендарного Ноя, который возится в самой низкой грязи.

Когда осенью работа на Оби остановилась, Дмитрий Иванович устроил меня сторожем при ихней чертежной. А попозже предложил в свободное время собирать утиль. Говорил, что сбор старья, хотя и грязное дело и люди смеются над сборщиком, на самом деле оно доброе даже и для тех людей, которые его высмеивают.

Я, конечно, согласился. Первое время ходил по бедным квартирам, считая, что у богатых старья быть не может, они его выбрасывают. Но как же было невыгодно собирать у бедняков!

Я останавливался с фургоном обычно на перекрестках бедных кварталов. Люди несли разную чепуху. Но один мужчина, помню, сдал подходящий утиль. Уходя, он увидел знакомую, она несла мне старые грязные ситцевые тряпки.

– Марфа, ты куда несешь такую рвань? – спрашивает мой сдатчик.

– Да вон стоит Ной, он все берет. У него же написано: жертвуйте все, что вам не нужно. Я и несу, что могу.

– Эх, Марфа, хорошо, что Ной—то смирный! А то бы он тебе!

Я бы, конечно, никого не обидел. Тут гляди, как бы тебя не обидели. За моим фургоном часто увязывались мальчишки, они бежали и кричали на всю улицу:

– Эй, Ной, возьми мой гной!

Видя, как мало пользы могут дать мне бедные люди, я задумал просить ненужные вещи у богачей. Ведь я имею право, думал я, к любому богачу зайти и попросить, мне специальный документ для этого дали. Прежде всего наметил я дом, в котором жил большой чиновник, заместитель губернатора. Подошел к парадному крыльцу, звоню. Дверь открывает горничная:

– Что вам нужно?

– Я собираю ненужные вещи для бесплатной библиотеки. Думаю, у вас их много.

– Сейчас барыне доложу.

Вернулась она быстро и с полным отказом:

– Барыня в недовольном тоне сказала: «Скажите, что у нас ничего нет».

Ну, думаю, надо мне как-то по-другому действовать. Захожу во двор другого богача. Вижу пару лошадей запряженных, около дома большая кухня. Туда-то и зашел попросить попить. В кухне полно народу – повар с помощником и официанткой, няня, горничная, мужчина-хозяйственник. Он меня спрашивает:

– Вам чего?

– Пожалуйста, дайте попить, день-то жаркий. А потом скажу, что я за человек.

Няня поднесла кружку холодного квасу.

– Спасибо, квас очень хорош. А я вот чем занимаюсь: собираю ненужные вещи для бесплатной библиотеки.

– Здесь таких вещей много, но мы не можем их дать – говорит хозяйственник.

Няня подходит:

– Ох, милый ты мой, я здесь давно живу, состарилась уж, и всегда душа болит, когда смотрю на вещи, что валяются заброшенные.

Пожилая горничная добавляет:

– Не так давно барыня стала одеваться, увидела пятно на шерстяной красивой юбке и швырнула на пол: не буду ее носить. А барышни, они тоже швыряются. А обувь – чуть маленько где надавит, бросают и больше им это не подавай. Да и сам барин, бывает, бракует прямо хорошие костюмы.

– Так вот, прошу вас – помогите эти вещи взять, и это будет доброе дело сделано. Поговорите с вашими господами, что, мол, был такой человек. Но только просите те вещи, которые не нужны, и выберите момент, когда господа в хорошем настроении.

– Ладно, мы это сделаем.

Через две недели я зашел опять в эту кухню и спрашиваю о результатах.

– Хорошие результаты, – отвечает повар.

А тут идет хозяйственник и довольным тоном говорит:

– Нашим господам некогда это обсуждать. Они просто сказали: если вы видите, что такие-то вещи не нужны, отдайте их. Так что ты через несколько дней приезжай на санях, а мы все приготовим.

Очень ловко действовала в этом деле горничная, да и вся прислуга. Вот что они приготовили: одежду, белье, обувь, мебель, листовое железо, сбрую, музыкальные инструменты. На одном возу все даже не поместилось.

Много вещей навозил я от богатых людей, мы их продавали с аукциона и выручали большие деньги. Общество попечения о начальном образовании во главе с Чижовым расширило библиотеку. Позже еще устроен был театр с большим зрительным залом.

«Ковчег» не потонул, а «Ной» оказался почти революционным деятелем. Чижов довольно посмеивался. Люди его благодарили, а он всегда отвечал: «За это нужно сказать спасибо Ною – Ершову Василию Степановичу. Несознательные люди его высмеивали, а он не роптал. Только приговаривал – «Пускай смеются. Потом они раскаются, когда будут получать книги из бесплатной библиотеки». Я был польщен похвалой, душу мою наполняло радостное чувство, смешанное с гордостью. Моя невидная работа принесла такую пользу!

Волнения в Китае

В Мукдене. 1900 год

Но, видно, не судьба мне была долго работать у Чижова. В 1900 году начались волнения в Китае. Китайцы взбунтовались против колонизаторов, иностранцы вызывали у них ненависть, их с особой жестокостью убивали с одобрения правительства. И взяли меня из промерной лодки на усмирение угнетенных китайцев. Дмитрий Иванович очень жалел меня. «Ну что поделаешь, Василий Степанович, – сказал он на прощание. – Придется идти».

Нас, отряд запасных солдат, быстро собрали и этапировали в город Благовещенск. В нем находилось много китайцев, они торговали зеленым луком, огурцами, рыбой, углем… Свой товар носили на коромыслах и кричали под окнами:

– Любы! Люка шанго!

Это значило – товар хорошего качества. Торговля от китайцев шла давно, их товар брали с удовольствием, овощи они выращивать мастера. Но вот в Китае началось Боксерское восстание. Сначала мы думали, что это боксеры пошли воевать против кого-то. Но все дело было в том, что китайцы не имели железного оружия, дрались врукопашную. Ну и махали руками вроде боксеров. И тысячи, тысячи иностранцев своими кулаками убили.

Напротив Благовещенска стоял китайский город Сахалян. Нам, солдатам, раздали ружья и объявили приказ генерал-губернатора: выгнать всех китаёз на другой берег реки Амур.

Китайцы не хотели уходить, упирались, но наши «христолюбивые» воины тащили их за косы, забивали им в «сиденья» колья, да еще выбирали осиновые дерево, проклятое Иисусом, и с этими «поплавками» отправляли вниз по течению Амура. После этого наши воины переправлялись в Сахалян и занимались там мародерством, главным образом этим занимались офицеры.

Я вызвался возвращаться кругосветно

Когда в Благовещенске навели «порядок», нас перевели в село Никольск-Уссурийский, где и держали для замены убитых солдат в полках. Никольское было село непростое, там находилось два японских публичных заведения. Очень интересно было смотреть на гейш, которые рано утром сидели на кукорках, как гусыни. Они бесцеремонно зазывали солдат: «Солдат! Хорошо! Только один рубль!»

Благодаря тому, что развоевавшийся Китай усмиряло множество государств, волнения там скоро прекратились. И солдат стали спрашивать, как они желают возвращаться домой – сухопутно или морем? Я первый вызвался возвращаться кругосветно.

Из Владивостока нас направили на японские острова. В Нагасаки стояли трое суток. В город нас отпускали группами, с ними и я побродил по городу. Там на улицах продавалось множество маленьких книжечек из папиросной бумаги. Эти книжечки японцы носят в карманах, и когда у них появится жидкость под носом, они отрывают листочек, вытирают нос, а листочек бросают на землю, если рядом нет мусорного ящика. Когда подувал ветерок, получалось, будто в воздухе летают бабочки. Японцы смеялись над европейцами, что они сопли носят в карманах, то есть в носовых платках.

В Нагасаки мы увидели порядочно публичных заведений. Они гораздо лучше оборудованы, чем в селе Никольском, и гейши были вежливее. Множество наших зашли в эти дома терпимости, напились там вдребезги и подебоширили. За это на следующий день ни одного солдата не пустили на берег. И даже на следующей остановке, это уже было на Цейлоне, мы могли только с палубы наблюдать тамошнюю жизнь. Как, например, местные на лету ловили монеты, которые европейцы бросали в море.

Это было долгое путешествие. Двое суток стояли в Сингапуре, в Черное море прошли через Суэцкий канал. Высадили нас в городе Феодосия. И дальше, по пути домой, в больших городах нас встречали, как победителей, кормили обедами и давали по чарке водки.

Жизнь опять двинула в другую сторону

В Томске очень тяжело было услышать, что Чижов Дмитрий Иванович умер от паралича, сразу после того, как закончил исследование Оби. Все мои планы на будущее были связаны с этим человеком. А теперь что делать? Видно, придется изучать портновское дело и фотографию, это было доступно. Но все же не отпадала мысль поехать на золотые прииски. Но жизнь опять двинула в другую сторону. Началась русско-японская война.

Запасных солдат быстро собрали и отправили в город Сретенск, где организовался Сретенский полк. При нем была создана музыкантская команда, в которую вошел и я. Скоро наш полк отправили в Мукден. Часть полка ушла на передние позиции, а мы, музыканты, играли для штабных офицеров, веселили их. Но для них не хотелось играть. Очень хотелось познакомиться с городом. И я побывал на разных заводах, мастерских и торговых учреждениях. Я узнал, что китайцы очень плохо питаются, грязно живут, от этого они болеют. Но их никто не лечит, медицины у них почти нет.

Видя безвыгодное положение китайцев, я их очень жалел. Они чувствовали мое отношение и жаловались мне. Говорили: жизнь у них – только пушанго. Это значит, нехорошо. В ткацких помещениях, где всегда пыльно и душно, они работали по 14 – 16 часов в сутки, бросая ручной челнок то вперед, то назад. Детишки находились при них, в замусоленных рубашках и даже совсем голые.

Все же китайцы стеснялись такой обстановки. Завидя постороннего человека, мать бежит к детям утереть им носы. Но оттого, что у нее совсем нет тряпок, мать несет в глиняной черепушке воды и отмывает сопли. Но это ненадолго. Скоро под носами опять мокро, и дети размазывают эту зелень по всему туловищу.

А наших «христолюбивых» воинов эта бедность и нищета не останавливала. Они выбирали фанзы, которые казались получше на вид, заходили туда по-хозяйски, искали ценные вещи. Котлы, в которых готовили еду, разбивали прикладами, ломали без жалости. Дескать, это не люди, а нехристи, не признают настоящего бога.

Всего хуже, когда солдаты заметят где-нибудь укрывающихся от них девочек-подростков лет 15 – 16 и даже 11 – 12. Их они насиловали, несмотря на слезы и крики девочек. Такие безобразия творили даже на глазах «культурных» людей – офицеров.