Предел бесконечности. Книга первая: Признаки болезни

Его жена. А теперь, очевидно, просто вдова. Это логично: после смерти мужа женщина становится вдовой. Некий статус человека, что записывают в документах. Всё просто.

И всё же… Она выглядела не вдовой. Не женщиной в трауре. А существом, способным остановить само время. Ангелом, к которому всё внутри него тянулось – даже теперь, даже оттуда.

Феликс наблюдал, как она бросилась к нему. К тому умершему Феликсу, сидящему в гробу, играющему на золотой трубе и уже давно снискавшему любовь публики. Конечно. Женщины всегда выбирают героев – тех, кого осыпают славой, тех, кто светится в центре внимания. У них всегда есть преимущество перед обычным человеком, затерянным в толпе.

Саша ловко подобрала подол платья и, не колеблясь, вскарабкалась на катафалк. Села рядом с его гробом – так, как садятся гейши на чайной церемонии: с достоинством, грацией, вечной внутренней тишиной.

Феликс хотел было закричать – остановить её, удержать. Не стоит умирать со мной, какой бы нежной и великой ни была наша любовь. Но голос не повиновался. Ни звука. Он лишь отчаянно пытался сдвинуться с места, хоть на миллиметр, хоть как-то выразить протест – но не мог. Его сковала невидимая сила – безжалостная, ледяная. Полный паралич. Ни один мускул не поддавался. Он был недвижим.

Он стоял, как застывший истукан, как каменное изваяние в саду скорби. Как соляной столб – жена Лота, что обернулась назад.

Он чувствовал, как начинает покрываться тяжёлой, мёртвой коркой – не гранитом, не мрамором, нет… А чем-то грубым, промышленным. Он понял: он не статуя. Он лишь некий полуфабрикат, некая болванка. Необработанный чугунный слиток, зажатый в гигантских тисках. Материал. Задуманный. Уже отлитый, но пока ещё лишённый нужной окончательной формы.

Он предназначен для долгой ковки. Его должны нагреть, ударить. Молот должен опуститься со всего размаха – и только тогда он получит правильный профиль, нужный изгиб. Его остудят, обстругают, отполируют, и наконец – установят. В какую-то сложную конструкцию. В механизм, назначение которого он не знает. И там может быть еще доведут до нужного состояния, выверяя зазоры и балансы. Нужно

знать лишь одно: есть некий Конструктор. Неизвестный. Великий.

Феликс в который раз прикрыл глаза от слепящего, почти расплавленного солнца

и тут же увидел совсем близок её. Её глаза – смотрящие, любящие. Её губы – чуть приоткрытые, улыбающиеся, как в самые счастливые их дни. Он знал этот взгляд. Знал до последней искры.

– Зачем ты собрался умирать? – спросила Саша просто, без упрёка. – Может, стоит передумать?

– Наверное, можно… – медленно ответил Феликс. – Но… моё время, кажется, вышло. А когда время выходит, люди умирают. Уходят даже от самых близких, даже от тебя. Мне, вероятно… пора.

– Вот уж не стоит! – перебила она. – А что меня ещё ждёт? – Всё лучшее. Например, я.

Она склонилась к нему ближе. Её голос был шутлив, но в глазах – горячая серьёзность. – Ну давай, – сказала она почти шепотом.

И прежде чем он успел осмыслить, она легко толкнула его назад. Феликс упал – мягко, как в сон – прямо на атласную подушку… покойника. На самого себя. Он ощутил это странное, почти щекочущее касание шёлка, прохладу и неживую мягкость.

Александра тем временем поднялась, с ловкостью балерины перекинула ногу – и уселась на гроб. При этом ей пришлось высоко приподнять юбку, обнажив колени и низ живота, и он уловил знакомый, почти забытый запах её кожи – тёплый, чуть терпкий, как весенний воздух на закате.

Музыка заиграла вновь. Золотая труба, будто жившая теперь сама собой, пустила в небо свою золотую песню любви. Парад-алле продолжил движение, как если бы ничего не происходило чего-то сверх ординарного, плавно огибая возникшую на пути помеху – белоснежную машину вдовы, остановившую всё на мгновение.

Толпа расступалась, вновь обретая дыхание, и живой пульс текущего события забился с прежней силой. Колёса катафалка тронулись, и процессия, набрав ритм, поплыла по улице, как праздничная баржа по широкой реке.

А вдова… Александра… Саша… Она, укрыв почти весь гроб ослепительной белой юбкой, переливчатой, как морская пена, царила над всем, что происходило сейчас. Пышное кружевное платье, с его волнами и вздохами ткани, поглотило весь так тщательно отполированы гроб, как будто хотело забрать его с собой – в другое измерение, в некий новый свет.

Она грациозно махала всем, как кинодива с балкона отеля, как звезда немого кино, уезжающая на последнем поезде.

И улыбнулась покойному. И улыбнулась ещё стоящему на тумбе. И тому, кто лежал, и тому, кто стоял.

– Прежде чем уйти, – сказала она с мягким упрёком, – ты забыл меня поцеловать.

Феликс – не тот в гробу, а тот, застывший у толпы, за спинами – как будто получил удар в грудь. Это не был укор. Это был приговор. Или… приглашение.

Но Феликс, что лежал в гробу, прижавшись спиной к прохладному атласу. Его дыхание стало ровнее, но сердце билось чаще – не от страха, не от возбуждения, а от какой-то первородной дрожи, будто мир вокруг обнажился до самых корней.

Феликс смотрел на неё снизу вверх, всё ещё лёжа, всё ещё словно не до конца вернувшись – в тело, в мир, в жизнь. Александра по-прежнему сидела на краю гроба, её кружевная юбка волнами касалась его ног, живота, лица – и он уже не понимал, кто в этом ритуале возлежит, а кто возвышается.

Она подалась вперёд, так что укрыла его полностью, и её аромат – родной, тёплый, чуть пряный – заполнил всё вокруг. В нём было всё: их дом, дождь на подоконнике, её волосы по утрам, её кожа после купания, и те дни, когда они любили друг друга так тихо, что казалось, весь город замирал.

Он вытянул руки, но не коснулся. Он просто склонился, как паломник. Его губы оказались у самой кромки её кружева. Он не спросил разрешения – потому что всё уже было дозволено.

Её наряде было великолепие, как прилив, набегающий на белоснежный берег. Воздушное, из другой эпохи, почти сказочное. Но в его великолепии отсутствовала одна крошечная деталь. Незаметная для всех – кроме него. Настоящая нагота, подаренная ему как тайный дар. И он, один, лишь он, увидел это. Для него. Только для него. Умирать совершенно не стоило. Не сейчас, не так. Или именно так.

Его взгляд – сначала робкий, почти детский, – устремился туда, куда прежде он склонялся только в час нежности и любви. Теперь же всё было открыто – спокойно, торжественно, как алтарь, доступный лишь тому, кто пришёл не с желанием, а с даром.

Перед ним была её вульва – гладкая, ясная, без стеснения и прикрытия, как будто сама природа захотела показать своё совершенство. Лобок её был мягко выбрит, кожа – светлая, словно подсвеченная изнутри. А между бёдер раскрывались губы, тёплые, влажные, едва дрожащие в ожидании его дыхания. Не в страсти – в знании. В узнавании совершенства.

Он понял: это и есть исток. Место, где всё началось. Где будет начало снова.

Он не стал говорить. Он просто приклонился – как паломник, как музыкант к самой тонкой струне. Его губы коснулись её медленно, бережно, с таким трепетом, будто он касался самой жизни.

Он тянулся губами к ней – как паломник к священному источнику жизни и любви, как музыкант к волшебной флейте, как жаждущий к живой воде. Его пересохшие губы искали не плоть, а начало всего: женское, живое, принимающее. Всё её прелестное, безмерное, родное. Это был не просто поцелуй. Это было причащение. Возвращение.

Он целовал её медленно, именно там, почти не касаясь – не плоть, а суть. Он прикасался почти одним дыханием, дыханием – снова, снова – как к священному, не потому что она богиня, а потому что она жена. Его женщина. Его возвращение.

Феликс, что занят был волшебными поцелуями не видел, но другой смотревший на картину похорон себя с постамента ясно и отчетливо видел свою жену, которая не сдерживала своё дыхание. Которая откинула голову и закрыла глаза, позволив ему быть с ней, как никогда раньше. Словно говорила: да, вот теперь ты жив.

Это был не порыв желания, не сцена страсти. Это было начало. Из глубины её он возвращался – к себе, к свету, к тому, кто он есть.

Оба Феликса не могли пошевелиться, не могли ей ответить, но каждый чувствовал каждую частицу её тепла, каждую вибрацию, что отдавала от неё – вниз, к животу, к памяти, к самой сути.

Мир вокруг исчез. Осталась только она. Только её нежность. Её врата между смертью и жизнью. Не было ни вожделения, ни стыда. Было только посвящение.

Он принимает её начало. Это он вновь проходит через женское, как когда-то – в утробе, в рождении, в первой любви. Он возвращался, принимаемый ею.

Тишина внутри него сменилась музыкой – как будто золотая труба, оставленная в гробу, заиграла вновь, на этот раз внутри него.

Он не знал, плачет ли. Возможно. Это не имело значения. Он возвращался.

Провинциальная безнадега

Если вы можете представить себе типичную провинцию, то с лёгкостью вообразите главную улицу – чистенькую, с простым и понятным названием: Центральная или Красная. По ней неторопливо идут прохожие; мужчины в одинаковых костюмах и женщины в похожих платьях. Улица дышит размеренностью. По обочинам стоят ряды с товарами, за которыми лениво наблюдают вальяжные торговцы. Они по-прежнему предлагают всё, что, кажется, давно уже не нужно ни местным, ни случайным залётным гастролерам.

Как часть декора наблюдается тройка нервных таксистов, готовых увезти вас хоть на луну, если вам конечно туда захочется, или если у вас есть там дела, но дела пока только тут и таксисты могут немного расслабится. Да, тут же еще патриархальные мамаши с колясками и выводком ребятишек создают фоновую подвижность, разбавляя картину живым беспорядком. В центре новенькие или нарочито отреставрированные здания местной власти, пенсионного фонда и непременно, отделение федерального банка, аккуратно пристроившееся подле.

Если вы всё это представили, то вы уже чувствуете себя там. И тогда без труда увидите фигуру приезжего, праздно бредущего по улицам, заполняющего пустой отрезок времени до своего обратного рейса – в столицу, в привычную суету, в жизнь, где шум – его вторая кожа.

Этот гость уже успел осмотреть всё достойное внимания: монастырские стены XVII века с благостным собором Павла, а может, Бориса и Глеба, развалины водокачки, бережно выбеленный дуб, под которым будто бы сидел дедушка Крылов. Беляш был съеден. Минералка выпита. Местную сладкую газировку он не рискнул попробовать, уж больно подозрительный цвет и осадок.

В его сердце будет тихое облегчение, когда он, наконец, сядет в любое транспортное средство и унесётся прочь, обратно, туда, где всё ясно: работа, встречи, родители, подруга… или жена. Может, даже дети. И тогда последуют утренники, зоопарки, новогодние ёлки. А если ещё и подруга, то всё сложнее, но скорее всего, уже нет. Всё уже структурировано и сглажено, примирено с совестью и кошельком.

Деловой человек из столицы – это существо нервное, адаптированное к нестабильности и вечной гонке. Провинция вызывает у него лёгкое восхищение, но не задерживает надолго. Суета может и сходит, но с трудом, как кожа, приросшая к телу. Феликс закономерно относился к этим странным существам. Хотя и тяготился иногда собственной маетой и суетностью существования, но привык к ним, как жертва привыкает к неизбежности присутствия своего изувера, превращая весь процесс свих мучений в обыденность.

В спокойном заштатном городке Феликс просто шёл по улицам, отмечая про себя то, что могло быть здесь приятно ему, но лишь на короткое время. Он присел на скамейку и, полистав захваченный по пути журнал, обнаружил, что ни тексты, ни картинки его не трогают. Всё это казалось скучным, бессмысленным.

И вдруг… из окна проезжающей машины донеслось несколько знакомых нот. Джаз, труба, одна мелодия, всего несколько тактов, и всё.

Он, должно быть, задремал на мгновение.

Феликс судорожно раскрыл глаза. Яркий свет солнца ослепил его. Он по-прежнему сидел на той самой скамейке. Вдалеке, за деревьями, по главной улице проезжали машины. Не было никакой толпы, никаких похорон, никакой музыки.

Хотелось пить. И немного есть. Но можно и потерпеть – до самолёта осталось не так уж долго.

Он поднялся, расправляя затекшие ноги, и направился куда-то – в никуда, слоняясь по этим улицам, стараясь не думать слишком много. Вскоре он уедет. Всё это останется здесь – в городе, в воздухе, в забытой мелодии.

Если вам кто-то вдруг начнёт рассказывать, будто у вселенной есть начало и конец – или, наоборот, убеждать, что в природе нет ни границ, ни исходной точки, – лучше всего не перегружать себя. Не стоит забивать голову тем, что невозможно ясно представить.

Вы можете выслушать лекции о том, что всё в мире замкнуто само в себе или развивается по спирали бесконечного роста, перехода и расширения. Но всё это – лишь досужие гипотезы. Их множество, и почти все они упираются в понятие бесконечности – либо отрицают её.

Эту самую бесконечность легко обозначить – достаточно нарисовать восьмёрку, лежащую на боку. Но вот представить её – задача непосильная. Как только вы попытаетесь, в сознании всплывает тот самый знак, скрученная петля, клубок, состоящий из множества витков, узлов, изгибов, будто бы уходящих внутрь, но и наружу одновременно.

Можно сказать, мы способны нарисовать бесконечность, но не в состоянии по-настоящему её вообразить. Мы упираемся в символ. В знак. И, хуже того, начинаем маниакально пытаться впихнуть в этот знак весь существующий мир. Даже если знак распухнет до размеров скопления галактик – он всё равно останется фигурой на бумаге, символом тщетности усилий человеческой мысли.

Да, можно схематически попытаться изобразить всю вселенную – придумать план или модель. Но как нарисовать бесконечность на плоскости, у которой есть края? Где должна быть точка обзора, чтобы охватить всё? И как поступить с теми бесконечностями, что уходят не вглубь космоса, а вглубь материи? Что делать с бесконечно малым?

Представить весь масштаб бесконечности невозможно именно потому, что для неё не существует масштаба. Любая попытка разложить всё на части, уровни, подуровни, сводится к тому, что мы снова оказываемся у стенки: у самого понятия «размер», которое рушит любые изящные схемы, как бы стройно они ни выглядели.

А теперь добавьте к этому ещё одно: невозможность разделить пространство и время. Мы вынуждены лепить их в единую пространственно-временную ипостась – странную химеру, у которой за плечом торчит голова гравитации, а под ногами – чёрная дыра смысла. Что это за существо? Как оно устроено? Что это – структура или метафора?

Может быть, выход есть – если предположить, что существует нечто выше, чем пространство и время. Что-то, что вмещает их обоих. Но как описать это живым человеческим языком, не прибегая к сухим формулам, мёртвым абстракциям или религиозным образам? Как говорить о том, чего нет в нашей плоскости восприятия?

Мир оказывается не просто бесконечным – он изначально устроен так, чтобы его нельзя было сложить в уравнение. Мы пытаемся, конечно. Но каждый раз возвращаемся к одной и той же скрученной петле – знаком, что смеётся над нами.

Подойдя к афишной тумбе, мило украшенной плакатами заезжих гастролёров, Феликс ничуть не удивился, обнаружив среди афиш намертво приклеенную афишу гастролей джазового коллектива – того самого, что лишь мгновением назад с нежностью и торжеством провожал его в последний путь, отдавая музыкальные почести своему непревзойдённому трубачу. Он узнал всех: тромбониста, саксофониста, скрипача, контрабасиста. Лица их были абсолютно те же. Лицо трубача – его собственного, как он полагал, – было оборвано, вероятно, от времени или вандализма, что собственно едино, лишь другая грань беспощадного течения жизни. Но больше всего поразило его лицо женщины с зонтиком. Он разглядел его теперь отчётливо – и оно показалось ему болезненно знакомым. Это было лицо с чертами того самого толстяка, еле поспевавшего за процессией, но в странном, почти гротескном женском обличье, как будто кто-то наложил черты одной личности на другую, как в плохом коллаже. Феликс покачал головой. «Может быть, жаль, что это был всего лишь сон… Хотя бы в части соло на трубе». Почему бы и вправду не стать музыкантом? Настоящим. Популярным. Признанным. Он ведь знал, что чувствовал эту музыку не хуже других, а может и сильнее. Было в нём что-то, что рвалось наружу сквозь звуки – что-то настоящее.

Он обошёл тумбу, и взгляд его скользнул по множеству простых бумажных листков, разных форматов, с текстами, написанными вручную и отпечатанными на стареньких принтерах, на машинках, на копировальных аппаратах ещё прошлого века. Все эти частные объявления, немилосердно наклеенные поверх культурного и рекламного глянца, кричали о самом важном – о желаниях и страхах местных жителей, о странных судьбах и повседневных нуждах. Феликс читал медленно, неторопливо, всматриваясь в каждое слово, как в чужую судьбу, выложенную на бумаге.

Одно из объявлений гласило:

«Признаки болезни по анализу ваших следов на земле. Диагностика на ранней стадии.»

Он остановился. Сначала была усмешка. Потом родилось нечто похожее на тревогу. Он почувствовал лёгкий озноб, не от холода – от странного узнавания. В этом простом клочке бумаги была заключена какая-то провинциальная мудрость, почти древняя, магическая. Словно кто-то и вправду мог читать не по руке, а по отпечатанному следу на сырой влажной земле. Должно быть, это стопроцентная диагностика. Жаль, что отрывные листочки были уже все сорваны. Феликс даже немного этому огорчился: можно было бы пойти, снять ботинки, пройтись босиком, заодно оставить там всё, что накопилось, и пусть бы читали, гадали, диагностировали. А может, они и правда по примятой траве действительно узнают, сколько осталось бродить тебе по этой земле. Он уже было хотел отвернуться, но взгляд зацепился за следующее объявление. Оно было по-своему утешительно: «Продам быстро всё»

Никаких подробностей. Ни что, ни почем, ни зачем. Лаконично, точно, как выстрел. Можно ли так – раз и продать всё? Феликс подумал: может быть, и он бы хотел так – быстро, без торга, без оглядки, продать всё – и исчезнуть. Или наоборот – остаться. Но, не найдя на этом мысли ответа, он продолжил читать. Следующее объявление, дублированное дважды, словно чтобы не пропустить, прозвучало почти сакрально:

«Последователи Брахмы собираются на собрание в четверг…»

Что ж, теперь оставалось понять, какой сегодня день недели. Если четверг, то значит нужно срочно туда. Если нет, нужно подождать, но не забыть. В любом случае, это звучало как приглашение. А когда тебя зовут, нужно хотя бы задуматься, кто эти последователи. Возможно, они даже как-то связаны с теми кто по следами читают судьбы прошлого и будущего. Он чуть отошёл от тумбы, собираясь уже уходить, но взгляд всё ещё искал. И вот – очередной клочок, неровно приклеенный, с выцветшими чернилами, но с явным обращением:

«Породистые бультерьеры на портале WWW.PОRWU.RU»

Феликс усмехнулся – в духе времени, в духе общей тревожности. Иронично, резко, почти угрожающе. Портал. Бультерьеры. И домен, вызывающий подозрение – всё это словно отражало текущую ситуацию в стране и в мире: когда агрессия уже не витает, а просто смотрит на тебя с любого экрана.

Он уже хотел было пройти мимо, но вдруг подумал, что этот курьёз – отличный пример нетривиального маркетинга. Такой абсурд идеально вписался бы в его коллекцию «смешного с улиц», которую он мог привести в пример в качестве нетривиальной рекламы.

Он достал из кармана телефон, чтобы сделать фото и в этот момент замер. Экран мигнул, а потом выдал нечто неожиданное. Из всего этого хаоса – бумажных клочков, наклеек, афиш и оборванных листков – его смартфон уверенно и чётко распознал некий QR-код. Он был не выбран из чьего-то сообщения, а сложился словно сам собой, из пестрой мозаики оборванных объявлений, афиш, букв, цифр, пятен клея и выцветших краёв. Случайный коллаж из повседневной суеты вдруг стал кодом в некое таинство.

Феликс почувствовал, как внутри всё на мгновение замерло. Он навёл камеру, и экран выдал приглашение: «Перейти по ссылке?»

Это не могло быть реальностью. Однако явственно существовало. Естественность, без малейших примесей сонной фантасмагории, абсолютная реальность из этого мира. Это было вовсе не похоже на ускользающий сон, куда он время от времени уплывал от усталости последних дней и часов. Такие совпадения случаются. Но не с ним. Или, по крайней мере, не в таком виде.

Непроизвольно он сделал ещё пару снимков. Вот, пожалуйста: то, что только что видел на афишной тумбе – теперь у него в телефоне. Можно будет достать, проверить, сличить. И всё сойдётся.

Оставалось одно – проявить максимум внимательности. Сосредоточенность на мелочах дает поразительные результаты. Подсказка должна быть где-то рядом. Совсем неуловимая, почти выцветшая, где-нибудь среди отслоившихся клочков старых объявлений.

Феликс нашёл её:

«…пб..: переулок Беринга, д.4»

Слово начиналось на слитные буквы «пб». Они как будто держались друг за друга, как молекулы смысла, не желающие расцепиться. Остальные буквы были затёрты или замазаны, но адрес читался: переулок Беринга.

Берингов пролив соединяет континенты, – вдруг подумал Феликс. Соединение. Контакт. Это может быть вход. Или выход. Или переход.

В русском языке такие слова – редкость. «ПБ» слитно – экзотика. Нарушение ритма. Или скрытый код.

Феликс, не отрывая взгляда от тумбы, повторил про себя адрес. Его губы шевелились почти беззвучно, давая телу доступ к кислороду. Он вдохнул глубже. Огляделся. Шагнул. И снова посмотрел на тумбу, как на путеводный указатель, стоящий между ним и чем-то неведомым.

Очевидное решение требовало одного – двигаться туда. Пока он ещё мог. Пока не отступил порыв безумства. Пока зов был свеж и неуловимо ярок.

Он подошёл к первому попавшемуся прохожему и спросил: – Переулок Беринга?.. Прохожий без лишних слов махнул рукой – туда.

Феликс даже не поблагодарил. Устремился в указанную сторону. Он не знал, что именно ждёт его впереди, но знал точно – это что очень важное. Это очень ему нужное. Его тянет туда, как зов, как маяк, как нечто неотложное, пусть даже ещё скрытое в тумане.

Маленький городок – всё рядом. Он должен просто будет перейти по мостику на другой берег. По ту сторону речушки с подозрительно литературным названием – Рубикон. Площадь осталась позади. Центр городка, лишившись Феликса, снова вернул себе обычную провинциальную размеренность. Ведь один из тех, кто смущал патриархальную неторопность ушёл. Безумный вечно спешащих столичный командировочный, командированный, командующий сам себе. Всегда поглощённый чем-то или кем-то. Зовом вечной суеты.

И Феликс действительно исчез за углом большого дома, растворился в улочке, где, по нечетной стороне, на углу, красовалась покосившаяся, но всё ещё гордая вывеска:

«Пекарня-Булочная»

Сны имеют свойство обрываться в самый неподходящий момент – внезапно, как порванная лента старой киноплёнки. И вот ты уже в реальности, не совсем понимая, когда именно произошёл этот переход между двумя состояниями души. Порой сама реальность выглядит столь неправдоподобно, что хочется ущипнуть себя – и проснуться, выскочить из своего кошмара или происходящей с тобой фантасмагории. Но сколько ни щипай, сколько ни колись острыми предметами – ты всё равно внутри неё, внутри некой запутанности. Запутанность – ныне определение состояния вовсе не ситуации в целом, а прочно обосновалось в отношении физики квантовых частиц. Запутанность вышла из обихода в отношении человека. Синоним ему стало «как всё сложно» или «как всё достало», но стоит хотя бы пару раз очутиться на собственных похоронах – во сне или не совсем во сне, – чтобы понять: куда уместнее это понятие в отношении границы между сном и явью. Собственно говоря, Феликс был сейчас чем-то вроде кота Шрёдингера: только не в состоянии мёртв-жив, а в положении спящий или бодрствующий. И нельзя было с уверенностью сказать, находится ли он ещё в провинциальном скверике или уже сидит в самолёте. Коробка, в которой он пребывал, была намного просторнее – размером с целую обозреваемую им Вселенную.

Признательность беспокойству

Транспортные средства были придуманы для того, чтобы всеми возможными способами изменить пространство, а именно сократить, сжать его, свести к одной малюсенькой точке перехода. Ну, это, конечно, в идеале. Раньше же существовало стойкое мнение о том, скольких трудов и времени стоит добраться из одного пункта до другого, даже если оба вполне доступны и проходят в рамках единой транспортной системы.

Безумное разделение между точками исхода и стремления порождало безмерное уныние: долгие дни пути, бесконечная тряска, ночёвки на постоялых дворах и почтовых станциях. Современность – а точнее, само понятие нового времени – изменило этот обыденный порядок вещей. Только здесь, пожалуй, и просматривается явная связь между пространством и временем. Аэродромы и самолёты свели путешествия, даже вокруг света, лишь к суткам бессонной маеты и перекусов где попало.