Отравленные узы

«Ок», – всё тот же ответ.

Хотела бы я знать, сколько раз они перемывали кости и мне, и матери. Кажется, это началось ещё до того мрачного периода, когда её понесло. Хотя их тоже можно понять. Тяжело находиться рядом с неэмпатичным человеком, который считает себя экспертом во всех сферах жизни.

– Что значит – не сошлись характерами? – хмуро удивлялась мать, узнав, что дальняя родственница решила разойтись со своим мужем. – Не бывает такого!

– То и значит, – слышалось в ответ. – Не получилось у нас создать хорошую семью.

– Ухх, Светка, была бы ты моей дочерью, я бы тебе все косы повыдёргивала! – она чуть не стукнула кулаком по столу. – Раньше вообще за такое изгоняли и травили, а ты!

Я ковыряла вилкой сырный салат, стараясь не вслушиваться в разговоры взрослых. Они казались мне скучными и лишёнными всякого смысла. Какая разница, кто с кем развёлся и кто на ком женился, когда по телевизору показывали самых настоящих фей?

– А помните Леську Тутмову? Она вон трёх мужей сменила – и ничего! – заговорила… жена маминого дяди? Ай, уже и не вспомнить за давностью лет!

– То Леська, а то мы! – возразила мать. – И охота ж было разводом биографию портить! Жили бы как люди, были бы умнее.

– Хватит с тебя! – строгий женский голос прозвучал набатом.

Рой воспоминаний рассеялся, альбом запрятался за папкой с бумагами по воле Госпожи Дорог. Покровительница псов, ведьм, колдунов, обделённых судьбой людей, она стояла у окна в изумрудном хитоне и прознала меня пытливым взглядом.

– Прости, – я сконфузилась. – Увлеклась.

В первые разы было страшно до дрожи, да и ощущение ирреальности терзало душу, вызывая сомнения: а что, если это – шизофрения, а не способность видеть божественное? Но когда на пути попадаются самые настоящие минотавры и прочие чудища, то поневоле задумываешься.

Госпожа Дорог приходила редко, чаще всего в переломные моменты, когда мир трещал по швам и перерождался во что-то иное. Земля дрожала под ногами, эмоции скакали вместе с тревожностью, а в голове переплетались разные варианты развития событий.

– Такой боли нужно безопасное пространство, – безапелляционно заявила Госпожа Дорог. – А то покалечишься сверх необходимого.

Мда уж, пара нервных клоков нынче по цене золота, если не дороже. Я согласно кивнула и, решив не возвращаться к альбому, продолжила перебирать остальное. В коробки летело всё, вплоть до постельного и мелких шторных украшений, что смешно смотрелись на фоне дешёвой грязной тюли и серого от пыли карниза. Мать никогда не протирала его – не видела смысла в уборке. Это меньшее, за что её можно осудить, конечно.

«Хотя убивала ты аккуратно, с чувством, с толком, с расстановкой», – отметила я.

– Жажда, – пожала плечами Госпожа Дорог прежде, чем раствориться в воздухе и оставить после себя лёгкий шлейф тропических духов. Цитрусы, гранаты и приятная дымка.

Хоть что-то хорошее в этой квартире.

2.

Харон перемигивался с духами-гирляндами крохотной кофейни. Они щебетали по-птичьи о чём-то своём – то ли об обновлённом меню, то ли о последних новостях района, то ли о давних делах, что однажды отобразились на колонке местной газеты. Наверное, только они и знали, почему я взяла фамилию бабушки и долго скрывалась, не зная, как смотреть в глаза прохожим, Янусу и Госпоже Дорог.

Это было трусливо и нелепо, но что ещё взять со вчерашнего подростка? У меня выходило складно врать, недоговаривать, увиливать и прятаться за сотней безликих масок. Особенно от самой себя и чудовищ.

Раньше я думала: нет ничего страшнее чужого гнева. Теперь поняла: не чужого – материнского или внутреннего, того, над которым ты не имеешь власти. Он грызёт рёбра, заставляет хвататься руками за горло и душить, душить, душить.

«Убей её – и дело с концом! – скалились чудовища. – У тебя это в крови-и»

Я выпила половину латте залпом, выдохнула и, бросив взгляд в посеревшее небо, направилась дальше, по разбросанной листве, вдоль луж в проломах асфальтов – туда, внутрь одинаковых дворов и людей с одинаковыми судьбами, к жёлтым окнам, что кажутся уютными и тёплыми, если смотреть с улицы. Хорошая привычка, если не знать, что за ней кроется река обид и одиночества.

Тётка уже ждала меня у подъезда. Возможно, ей удалось подчинить течение времени, а возможно, это – дань современной косметологии, кто уж тут разберёт. В общем, она не изменилась: тонкая, низкая, одетая по-деловому и с прищуренным взглядом, что не упустит любую мелочь.

«Не заводи гиену в дом», – шептал внутренний голос. Нарастающая тревога проводила когтями по шее, благо, я знала, как с ней справляться. Ведь я – не тот беззащитный ребёнок, не крошечное пятно на фоне огромных взрослых.

– Здрасьте, – сказала я прежде, чем распахнуть дверь.

– Здравствуй, Ната, – холодно бросила она.

Уж не знаю, был ли у неё список или просто хорошая память, но, едва мы переступили порог, тётка деловито направилась к спальне матери и принялась выуживать из кучи цветастого хлама всё то, что когда-то дарила на разные праздники. Даже старую пластиковую куклу в розоватом платьице, которую давала мне. Жаль, поиграть с ней так и не получилось – мать почти сразу упаковала её и запрятала у себя со своим знаменитым: «Ты всё испортишь!»

– Ты же не против? – тётка осеклась, неожиданно вспомнив о моём существовании.

Я презрительно усмехнулась и ответила:

– Нет.

Какая, в самом деле, разница? Пусть забирает, может, передарит кому, а может, поставит в точно такой же сервант, полный всевозможных сервизов, свечек и старого советского хрусталя.

Я посматривала за ней краем глаза. Вряд ли она докопается до альбома, но уж очень не хотелось, чтобы тётка забрала что-то по-настоящему ценное. Хрен с ними, шубами и костюмами, всевозможными брошками, заколками и украшениями – пусть давится. Хотя она и так, казалось, вот-вот утонет в этой горе из тряпья и блестяшек.

Пыхтя, тётка тащила шубу и пуховики через весь коридор, и точно так же стреляла в меня взглядами. Видимо, надеялась на помощь. Ну уж нет, такой роскоши ей не видать. Как там поговаривала мать? «Своё не жмёт плечи»?

Я зашла в спальню и осмотрела её снова. Определённо, дышать стало легче. А на кровати, с которой только что сорвали простыни, прыгал Локи, размахивая рыжими прядями туда-сюда. Вот кого не ожидала увидеть! Интересно, отчего боги так любят переломные и переходные моменты?

– Их-ух, их-ух! – вопил он. Тёмно-зелёный плащ подскакивал в ритм. Кажется, хаос в моей скромной квартире пришёлся ему по вкусу.

Тётка вернулась и продолжила копаться в дальнем шкафу. Локи она не замечала, да и дела ей не было ни до божественного, ни до весёлого. Такой куш сорвала!

– А она ведь уда-авится-а! – Локи высунул раздвоенный язык и облизнулся. – Ты бы видела, какое ожерелье жаб у неё вокруг горла. И все живые, и квакают! Ква-ква, ква-ква! – он принялся имитировать кваканье.

На душе потеплело. Если он так шутит – значит, я всё делаю правильно. Главное – не расхохотаться, а то тётка не поймёт и примет за безумную. Она, конечно, недалека от истины, особенно в её-то понимании, но.

Локи перестал прыгать на кровати и переместился на комод. Болтая ногами, он корчил тётке рожи или перекривлял её, показывая, как смыкается удавка на её шее, как вгрызаются в глотку жабы, как её рвёт болотной тиной, золотом и шубами. О-о-о, это было такое славное зрелище, что я с трудом сдерживалась! И ведь не отвернуться – обидится и пошутит уже надо мной. А шутки богов бывают жестоки.

– Наточка, – её голос изменился, превратившись в приторный, почти змеиный. – помнится, лет двадцать назад, ещё на первую годовщину, я дарила большую хрустальную люстру. Где она?

Я взглянула на потолок – вместо роскошный люстры висела старая лампа с изогнутым плафоном. Наверное, мать запрятала её подальше или передарила кому-нибудь ещё. Не продала – уж точно.

– Не знаю, – мне оставалось лишь пожать плечами.

– Найди, пожалуйста, – и опять, на тон приторнее и ласковее. Глядишь, ещё немного – и сахар в крови подскочит.

– Я не видела тут никакой люстры, – парировала я. – Ищите где угодно, если хотите, но здесь её нет.

– Наточка, – на два тона грубее. Что ж, это больше похоже на правду, – ты, видимо, не понимаешь всей серьёзности, – ох, как поёт! Как поёт! – Если я не найду эту люстру, то это будет воровство. Неужели ты хочешь сесть в тюрьму?

О да! Ну конечно, яблоко от яблони, такое же червивое и кислое. Паршивая дочь паршивой матери. Без этого тётка никак не могла обойтись.

– Делайте что хотите, – холодно бросила я. – А пока берите, что взяли, и убирайтесь, иначе я вызову полицию.

Гнев исказил её лицо до безобразия. В один миг проступили все морщины, пятна и прочие возрастные изменения. Локи разразился громовым хохотом, да так, будто желал призвать весь Асгард, чтобы асы полюбовались на жадность и отчаяние смертных.

– Что ты сказала, дрянь?! – она подлетела ко мне, собираясь ударить. – Да как ты смеешь перечить старшим по крови?! Да я тебя в тюряге сгною! Знаешь, сколько у меня связей по городу?! Да тебе такие связи и в страшном сне не снились, с твоим-то прошлым!

– Вперёд и с песней! – отсалютовала я, а затем прошла по коридору и распахнула входную дверь, надеясь проводить её как можно скорее. – Вон!

– Жди повестку в суд, сука! – фыркнула тётка прежде, чем покинуть квартиру. – Я у тебя последние трусы отсужу, ещё и должна останешься!

Вот и поговорили. Локи продолжал хохотать, и от его хохота стены тряслись, шли волнами так, будто через миг треснут и разорвутся вместе со всем безумным миром, полным бесполезных вещей, нескончаемой грызни между самыми близкими людьми и жаждой срочно оказаться чуть лучше, чем ты есть. И тогда ворвутся боги Асгарда, Олимпа, спляшет на руинах звёздная Кали, закричит в родовых муках пепельная Эрешкигаль, а Локи – огненный, задорный – с небывалой радостью умоется кровью павших и продолжит плясать, смеясь над асами и смертными, над всем космосом, чьё предназначение – разрушиться до атомов и возродиться заново.

Он упивался, а я стояла в оцепенении и не понимала – от удовольствия или от предвкушения увлекательного шоу. А может, там смешалось одно с другим и образовало третье, алхимическую ядрёную субстанцию, способную обнажить самое страшное в человеке и заставить его пересечь грань разумного. Хотя если задуматься… многое ли отделяет нас от хтонического начала? От чудовищ, что обитают за водами подземной реки, и прочих существ, запрятанных за краем мира.

– Их-ух, их-ух! – смех сменился скрипом кровати.

Я тяжело вздохнула и поплелась к себе, оставив бога развлекаться среди моего маленького хаоса. Уж для него-то не жалко, пусть хоть трижды ломает всю мебель. Всё равно она мне никогда не нравилась.

3.

«Тебе не стоило говорить с ней в таком тоне. Знаешь же, что она знакома с журналюгами из местной газеты? Жёлтая пресса обожает всевозможные скандалы, а уж если они связаны с чем-то… увлекательным… Думаю, ты взрослая девочка и всё понимаешь», – сообщение от второй тётки не заставило себя долго ждать. Семейная жадность обошла её стороной. Жаль, дело было не только в ней.

Я поморщилась, представив, как рой стервятников копошится по квартире, перебирая и мои, и материнские вещи, примеряет на себя одежду, украшения, представляет, как смотрелась бы мебель в другом интерьере… Брр!

«Знаешь, будь у тебя муж, было бы попроще. Она бы не пришла. Но ты ведь одна, а значит, тебя можно не брать в расчёт. Это я так, по старой дружбе предупреждаю», – продолжала тётка.

Интересно, по старой дружбе с кем? С матерью-то? Если честно, не представляю, чтобы кто-то мог выносить её дольше одного вечера. Даже присутствие её призрака было нестерпимым. Не потому ли первые сессии складывались неудачно? Я призадумалась и погрузилась в воспоминания.

Кабинет с видом на целый город. Солнце отплясывало на черепичных крышах, обнимало улицы и украшало деревья, позволяя зелёным кронам раскрываться вширь. Я раскинулась на оранжевом диване и смотрела то в окно, то в белоснежный потолок, пытаясь собрать мысли в кучу.

– Ваша мать по-своему заботилась о Вас, Ната, – монотонный голос Ольги раздавался словно сквозь вату или туманную пелену. – Она не понимала, что значит любить, но делала это как могла.

Настолько, насколько может чудовище. Это я осознала сейчас – а тогда, на консультации, во мне закипел такой гнев, что аж пятна пошли по коже. Я клацнула зубами, а затем прошипела:

– Она уничтожала всё, что было мне дорого. Рвала книги, распарывала игрушки, резала мою одежду и постоянно насмехалась. Вы не представляете, каково это, когда школьные стервы смотрят на тебя с жалостью, а учителя предпочитают не замечать!

– Это был её способ справиться с собственной аутоагрессией, – наседала Ольга. – Я не призываю Вас прощать её сразу, просто подумайте на досуге.

Прощать? Прощать?! Я не сразу поняла смысл этого слова, а когда дошло, то всё во мне вскипело и взорвалось тысячей кратеров. Диван натужно скрипнул. Шаг-два – и на стол Ольги упали деньги за консультацию. Три-четыре – и я хлопнула дверью, не попрощавшись и не обещая вернуться.

Первые сессии как первый блин.

Подумать только! Прощение! Злость до сих пор закипала в рёбрах, стоило вспомнить детство и то, что случилось после. Я заставила себя прийти на эту гребаную терапию, как только ощутила, что теряю себя, становлюсь кем-то другим, столь же чудовищным и бесчеловечным – и вот оно, легендарное «Простите – и всё воздастся». Только мне не нужны были подарки на том свете, условный пресветлый рай. Зачем он вообще, когда в голове – ад, болючие хрипы, крики о помощи и перестук котелков?

«Спасибо, – поддавшись внезапному приливу благодарность, я написала Р. – За то, что не пытаетесь поучать и давать советов. Я рада нашему сотрудничеству, и мне есть, что сказать на следующей сессии».

С такими-то родственничками они никогда не прекратятся.

Оставшись наедине, я принялась наводить порядок и худо-бедно придавать старой квартире человеческий вид. Мебель стоило бы отправить на помойку и купить новую, но это чуть позже. Что же до спальни матери… Если честно, от одной мысли накатывала тревожность. Слишком силён страх, что она найдёт способ прорваться ко мне с того света и наказать за всё то, что я творю в её доме, хоть и бывшем.

«Вот именно – бывшем», – я цеплялась за это слово, как за спасительный крючок. Квартира больше не принадлежит ей – а значит, у меня есть право перекроить её с нуля, выдрав всё, от позолоченных обоев до криво постеленного ламината, в трещинах которого тоже переливалась жёлтые прожилки, такие же фальшивые и безвкусные.

Если бы не деньги, продала бы и квартиру, но жильё – слишком ценное и дорогое, чтобы разбрасываться вот так просто. Это не новый шкаф, не полка и не шуба, а целые стены, чья стоимость – космос, десятки лет непроглядного труда, убитого здоровья. Нет уж, тут никак не продать и не обменять. Слишком много волокиты и потерь.

«Рад за Вас, Ната, – лаконично ответил Р. – Жду встречи на следующей неделе».

От этой фразы будто камень покатился с плеч. Я улыбнулась и внезапно почувствовала, насколько душно и затхло вокруг. Раз-два – толчок и распахнутые окна, три-четыре – порыв осеннего ветра и рыжий листик клёна на подоконнике. Ну вот, уже лучше!

Волны тепла пошли от сердца к плечам, легонько коснулись головы и разошлись вдоль стен, словно показывая: ты, Ната-Наточка, и только ты здесь хозяйка, и никто не вправе тебе указывать – ни мёртвые, ни, тем более, живые. Ты одна в целом свете, ты – прохладный вольный ветер и пёстрая осень, ты – олицетворение свободы.

– И ты найдёшь сокровище, которое потеряла в детстве – ту себя, что была до. И даже больше, если продолжишь идти, – раздался мягкий голос Госпожи Дорог.

Она снова пришла, увенчанная оттенками багряного и оранжевого и готовая протянуть ладонь в очередной трудный момент.

– Спасибо, – я прижалась к её плечу. Запах поздних ягод и вина вдарил в нос, вскружил голову и осел рябиновой дымкой перед глазами. – Веди меня, куда нужно. Ты ведь за этим пришла?

4.

Когда-то давно я и подумать не могла, что отправлюсь в мир иной раньше срока, да ещё в сопровождении мифической девы, не просто богини – титаниды, что век от века купается в лунном свете. Но так уж вышло. Госпожа Дорог появлялась на перекрёстках и улочках, полупризрачная и живая. Поначалу она не говорила со мной, точнее – я не обращалась к ней, принимая за галлюцинацию или искусную голограмму.

Чуть позже выяснилось: видят Госпожу Дорог далеко не все, в основном юнгианцы, старухи, некоторые шаманы и иногда – разгневанные или обиженные женщины. Это был первый шаг, первая прореха на мировом полотне, отделяющем нас от безумной ирреальности – бушующего океана из теневых чувств, конфликтов, снов, грёз, надежд, идей и звериного начала.

– Если ходить аккуратно и вовремя концентрироваться на теле, ничего не случится, – поведала однажды Госпожа Дорог. – Но лучше тебе не знать, каково это – отлететь головой и потерять связующие нити.

Конечно же, на всякий случай я проверилась у психиатра и сделала МРТ головного мозга. Ноль отклонений, ноль предпосылок к шизофрении или чему-то похожему. Впрочем, мать тоже считалась здоровой по всем документам, пока её чудовища не сорвались с цепи и не закружились в кровавом танце из чужих кишок и костей.

Подземье встретило нас каскадом иссиня-чёрных гор. Они возвышались над долинами, сотканными из сотен огоньков и костров. Были там и чертоги тумана, увенчанные молочной дымкой, и журчащий водопад вдаль, и тяжёлые булыжники, что ползли вверх, а после падали, сотрясая округу. Небо тонуло во мгле, да и было ли оно вообще?

– Благодарю, – я поклонилась Госпоже Дорог прежде, чем развернуться и зашагать к знакомому пригорку.

Сделав своё дело, она рассеялась по ветру. Наверняка отправилась в очередное путешествие или отозвалась на чей-то зов.

А меня уже ждало чешуйчатое чудовище, родное и далёкое одновременно.

– На-аточка! – прогремело оно. – Я собирала всё для тебя! Всё! А ты, неблагодарная!… Как ты вообще посмела отдать ей мои вещи? Это старой карге, чтоб ей ими подавиться!

Ага, всю жизнь – и только для меня, во благо, ради чего-то светлого и лучшего. Какая благородная ширма! Ещё и настолько плотная, что она сама верила в сказанное, отказываясь видеть правду.

– Зато ты не подавишься, – нарочито спокойно ответила я. – Хочешь утопить в хламе чужой мир?

– Это теперь мой дом, Наточка! – мать топнула ногой. Раздвоенный голос разнёсся над долиной и приманил несколько любопытных глаз – то ли очередных порождений подземья, то ли неприкаянных духов, не знавших иных развлечений. – Эх, дурья твоя башка! Совсем берега спутала, а?!

Объясняться с ней бесполезно – не поймёт. Жаль, нет волшебного меча. Мне до ужаса захотелось отсечь ей обе головы и исчезнуть. Это было бы героическое высвобождение, достойное легенд и нескольких шуток.

– Верно, – ответила я. – Это – твой дом, а квартира со всеми своими внутренностями – мой. Только мне решать, кому и что достанется. Сегодня-завтра раздам волонтёрам, а остаток отнесу к мусорным контейнерам. Пусть бездомные разбирают.

Чёрные волны гнева пошли от чешуек. Зашипело, зарычало, засияло тёмно-зелёным – и из них родились змейки, злющие и готовые вцепиться мне в глотку. Мать же топала по земле лапами, желая разрушить гору, а заодно и всё подземье. Одна голова – та, что помоложе – внезапно завыла, а другая по-прежнему сохраняли молчание, поджав губы.

Ох, мне бы точно пригодился меч! Хотя бы от змеек, что подползали всё ближе и ближе. Их глаза сияли золотом от предвкушения. Глядишь – вот-вот обескровят.

– Кыш! – хмыкнула я.

Удивительно вовремя всплыли слова Госпожи Дорог: «Мир мёртвых не может навредить живой, если она сама того не захочет». Главное правило иномирья, на котором выстраивался баланс всего. Не-ет, всё иррациональное, хтоническое и неисследованное разрушало иначе – и, опять же, если не предпринять мер.

Какими же беспомощными показались змейки и какой же жалкой – мать! Запертая во мраке, она могла лишь кричать, обвинять, распылять по воздуху яд и агрессию, но и только.

– Я буду поступать со своим имуществом так, как считаю нужным, – в моём голосе звякнула сталь. – Твоя вотчина здесь, лежи и отдыхай. Но не смей подсылать ко мне чудовищ, сотрясать подземье или звать меня через манипуляции.

– Ишь, чего удумала! – оскалилась мать. – Взрослая стала, да?! Только забыла ты, Наточка, что яйца курицу не учат! Ух, были бы мы сейчас с тобой среди живых, я бы тебе объяснила как надо. Забыла уже, небось, что такое синяки и затрещины!

– Ты всегда говорила со мной через побои, – я грустно покачала головой. – Но у мёртвой курицы нет права голоса.

Как же она обожала насилие! Била из радости, из ревности, для воспитания, ради забавы. Я помнила, как она растягивала губы в ухмылке, как загорались её глаза, а руки тянулись ко мне. Затем – хрясь! Мгновенный оргазм для неё и вспышка боли – для меня. И чем больше, тем шире она улыбалась, тем сильнее расширялись зрачки.

– И ты всегда любила насилие, – смысл этой фразы свалился на меня только сейчас. Агрессия, избиения, унижения, насмешки, попытки самоутвердиться за мой счёт и загнать меня под ноготь – это все те шаги, из которых состоял её путь. И иначе он закончиться просто не мог – или окончательное безумие, или убийства, или и то, и другое вместе. Она не могла не превратиться в чудовище и перейти границу.

– Я тебя, дуру, воспитывала! – зарычала мать в ответ. – На свою же голову. Знала бы, сделала аборт!

– Хватит, – тихо сказала я.

Она не успокоилась, продолжая что-то выкрикивать. Но все фразы потерялись во мраке. Я перестала их слышать, стоило лишь развернуться и побрести обратно к реке. Не было ни трёхглавого пса, ни Госпожи Дорог, зато в синих водах колыхалась древесная лодка. Стало быть, Харон озаботился.

– Мне нечем платить за переправу, – с неохотой призналась я.

Река пошла рябью. На миг из неё показалась тень, завёрнутая в рваный плащ.

– Живые не платят, – хрипло произнёс Харон.

Делать нечего – пришлось осторожно садиться в лодку, благо, она сама двинуть в путь. Волны швами расходились перед ней, а за плечами заклубилось марево, скрывая обитель чудовищ. Пахнуло свежестью. Я ощутила, как в глубинах вод спокойно билось огромное сердце. Бум – тишина, бум – тишина – и никакой суеты и тревоги, никаких страхов и девиантных состояний. Только размеренный шелест и дыхание существа, что находилось на порядок выше прочих. Кто она – мать китов, богов, Гея, а может, Великая Мать – порождение всего сущего?

Я не знала, но чувствовала, как проваливаюсь в сон, похожий на младенческий, где нет ничего, кроме покоя и материнских объятий.

III

. Пучина

1.

Серое небо, выжженная, бесплодная земля, которую сперва напитали кровью, а затем полили огнём, сухой ветер – и я, в чёрном наряде вдовы, в кружевных перчатках, брожу по пустырю и всматриваюсь вдаль, пытаясь обнаружить хоть какой-то признак жизни.

Здесь не было ни избушки в тумане, ни подземья с его рекой и долинами, ни непроглядного леса – ничего, кроме всеобъемлющей пустоты. Мне хотелось упасть на землю и лить слёзы, но глаза оставались сухими. В них отражалась скорбь нескольких столетий или поколений, скорбь, которая пронзала Деметру, Ариадну, Геру, Ла Йорону. Она не позволяла творить, забирала и силы, и лица, превращала женщин в безликих теней или чудовищ без права голоса среди живых.

Скорбь эта произрастала из меня самой. Она же иссушила реки, выпила все соки из травинок, деревьев, цветов, а затем вытянула остатки влаги из воздуха. Она лишила моё одеяние красок, оставив один-единственный.

По чему я так скорбела? О, я бы не смогла описать это сокровище терминами! Светлые части души? Воспоминания о хорошем? О том, что могло бы быть, но не случилось? Прерванная связь с самой собой из-за череды внутренних расколов, голосов чудовищ и неадекватных, разрушающих наставлений матери.

Я сидела на коленях и чувствовала, как упиваюсь скорбью, как она возносит меня к небесам – даром что слепым и лишённым жизни, как я превращаясь во что-то одухотворённое, а на деле – падаю всё ниже и ниже, теряя крохи того сокровища.

Тут-то я и поняла, насколько искажён мой мир, моё восприятие, что красной линией проходит через все слова и поступки, создаёт из мелочей будущее – такое же искажённое и наполненное скорбью.

– Вы молодец, Ната, – отметил Р. – Возвращайтесь. На сегодня хватит образов.

Когтистые трещины разрезали землю на мелкие кусочки – и мир порвался. Меня понесло семью ветрами обратно, в тело, в просторный и удивительно стерильный кабинет. Я вновь ощутила мягкое кресло, подлокотники, лёгкий запах древесного парфюма. А затем открыла глаза и прищурилась, не выдержав волны солнечного света и яркости красок. Удивительные эмоции! Сколько ни работай с образами и разной хтонью, а всё равно никогда не привыкнешь к состояниям перехода, когда ты не здесь и не там, и это зыбкое «между» поражает и вынуждает застыть на миг-другой перед мирозданием.