Рапунцель без башни

Она приняла вызов. Поднесла трубку к уху. Тишина на линии натянулась, как струна перед разрывом. Каждая секунда – пытка.

– Привет, – голос Даши прозвучал в наушнике. Натянуто-бодрый. Искусственный, как пластиковая улыбка официантки в пустом кафе в три часа дня. Фальшивый до зубной боли. – Слушай, насчёт сегодня… Я знаю, ты улетаешь. Только что вспомнила… Хотела…

Диана перевела взгляд на зашторенное окно. Сквозь узкую щель между тяжелыми, пыльными шторами маячили яркие, холодные огни взлетной полосы и угрюмый силуэт терминала аэропорта. Где-то там ждал ее самолет в новую жизнь. Или просто в другое, более холодное одиночество. Хотела. Вспомнила. Только что. Слова-пустышки. Ты думаешь, я не слышу эту фальшь? Ты думаешь, я забыла, как звучит твой настоящий голос? Голос, который орал «Панки хой!» на крыше, который шептал «Держись» у больничной койки, который плакал в трубку, когда умер ее кот? Ты думаешь, я не слышу этот натянутый, дежурный тон? Как будто говоришь с коллегой, которому забыла отправить отчет?

– Забей, – перебила она резко. Голос звучал не просто ровно. Он звучал металлически. Ледяным лезвием, отточенным неделями молчания и боли. Ни тени дрожи. Только абсолютный холод. – Я всё поняла ещё неделю назад. Твои «как-нибудь» и «кофе» – это не планы. Это код. Код для «никогда». Для «отстань». Для «ты мне больше не интересна». Я не идиотка, Даш. Я научилась читать между строк. Особенно когда строки такие жирные, как твое молчание.

Пауза. На другом конце слышалось прерывистое, сдавленное дыхание. Потом – слабый, приглушенный, но узнаваемый женский смешок на заднем плане. Лера. Кислота выжгла горло. Она там. С ней. Смеется. Пока ты звонишь мне, чтобы отбыть повинность, она смеется у тебя за спиной. Над чем? Над твоей глупой, навязчивой подругой, которая не понимает, что ее списали?

– Не надо так, – вздохнула Даша, и в ее голосе вдруг прорвалась знакомая усталость, та самая, что была у витрины с шоколадками. Но теперь она казалась не искренней болью разрыва, а раздражением. Раздражением от необходимости объясняться, от этого неудобного звонка, от Дианы, которая не хочет тихо и удобно исчезнуть. – Просто сейчас всё сложно. Очень. Не представляешь… Лера… У нее действительно были серьезные проблемы, и работа горит, я на нервах, еле держусь…

– Устрой ей день рождения, – Диана резко рассмеялась. Звук был коротким, сухим, как выстрел. Как треск ломающейся кости. В нем не было ни капли веселья, только голая, обнаженная язвительность. – Всю душу, Даш, вложи. Шарики, торт в виде Эйфелевой башни, фейерверк, если хочешь. Ты же мастер по спасению. Находишь их, этих потерянных девочек, даришь им свое «понимание с полуслова», свою энергию, свои шутки… впитываешь их драму, как губка… а потом… Потом, когда они перестают быть интересной загадкой, когда их драма становится обыденностью, когда они начинают требовать чего-то взамен… ты находишь новых. Новых потеряшек. Удачи. Им она тебе явно нужнее.

Пауза. Глубокая. Звенящая. Диана представила лицо Даши – бледное, губы, сжатые в тонкую белую ниточку, глаза, полные либо гнева («Как она смеет?!»), либо… стыда? Стыдно? Тебе стыдно? Или просто злишься, что я назвала вещи своими именами? Что сорвала с твоего спасательства красивую обертку? Неважно. Потом в трубке – короткие, отрывистые, безжалостные гудки. Разъединено. Окончательно. Больше не о чем говорить. Больше нечего ждать.

Она стояла секунду, держа мертвый телефон у уха, слушая эти гудки, как погребальный звон. Потом, с резким, почти яростным движением, швырнула его на диван. Аппарат глухо стукнулся о мягкую, потертую обивку, подпрыгнул и замер рядом со свёртком в грубой крафтовой бумаге. Она узнала его мгновенно. Сердце сжалось еще болезненнее. Открытка. Та самая, дурацкая, с самодельным бантом из ленточек, которую Даша вручила ей ровно год назад на день рождения, под хохот их тогда еще общей компании. Диана развернула ее тогда, краснея от внимания, чувствуя тепло дружбы. На лицевой стороне – они обе на пражском рынке, в тех самых смешных, нелепых соломенных шляпах с перьями, купленных за бесценок. У обеих – лица, сияющие от счастья и дурачества. А внутри – размашистый, энергичный Дашин почерк: «Дорогая Дик! До ста лет вместе! И никуда ты от меня не денешься!» И ниже – нарисованная смешная рожица в очках и с торчащими в разные стороны косичками – карикатура на саму Дашу. Тогда это вызвало умиление, слезы смеха и еще один тост «за вечность». Теперь рожица смотрела на нее из полумрака дивана, ее нарисованная улыбка казалась кривой, вымученной гримасой. «До ста лет…» – эхом, издевательски, отозвалось в опустошенной голове. Вечность длиной в год. Она накрыла открытку ладонью, словно могла стереть этот образ, это обещание, эту боль. Но бумага жгла кожу.

Время сжималось, как удавка. Диана подошла к чемодану, к этому синему символу бегства, стоящему у двери. Присела на корточки, ощущая жесткий ворс ковра под коленями – ковра, на котором они валялись, смотря сериалы. Потянула молнию. Замок расстегнулся с громким, резким, почти вульгарным звуком «ррррраз!», нарушая гнетущую тишину. Внутри, аккуратно сложенное, лежало то самое: не вещи, а осколки погибшей планеты «Дружба».

Потрепанный блокнот в кожаном переплете – «Книга Великих Планов». Артефакт умерших надежд. Открыть его сейчас – все равно что ковырять ножом в незажившей ране. Но выбросить? Рука не поднимется. Это же часть меня. Часть нас. Как ампутированная конечность, которую все еще чувствуешь.

Пара старых свитеров – один серый, мешковатый (ее), второй – цвета бургунди, с вытянутыми манжетами (Дашин). Они часто менялись, когда одной было холодно на их ночных вылазках. «Держи, ты же мерзлячка!» – «Сам мерзляк!». Теперь они лежали вместе, скрученные, как саван для чего-то теплого и живого, что умерло.

Ножницы – большие, с тупыми концами, но острые лезвия. Те самые, которыми они когда-то резали старые джинсы для их «бизнеса», превращая поношенное в «дизайнерский винтаж». На металле у рукоятки все еще виднелись микроскопические, въевшиеся брызги той самой синей краски из гаража. Краски «на века».

И на самом дне, заваленная вещами, маячила небольшая коробка конфет «Мишка на севере» в помятой, но узнаваемой синей упаковке. Даша привезла их год назад после поездки к бабушке в Архангельск. «Держи, северный талисман! – улыбнулась она тогда, ее щеки розовые от мороза. – На удачу. Особенно если вдруг решишься на что-то безумное. Вроде переезда в Норвегию!» Тогда это было просто шуткой, теплой и смешной. Теперь коробка лежала на дне чемодана, как злая, циничная насмешка судьбы. Удачи? Для чего? Для кого? Чтобы найти новых людей, которым я тоже стану неинтересна? Чтобы строить новые замки на песке прежних разочарований?

Диана взяла коробку в руки. Шуршащая целлофановая обертка, знакомый, немного наивный силуэт медведя с удочкой. Она не открывала ее. Просто держала. Холодную. Безжизненную.

– Удачи тебе, – пробормотала она тихо, почти беззвучно, глядя на коробку. Слова были адресованы не конфетам, и даже не Даше, чей образ снова всплыл – смеющаяся, с розовыми щеками. Они были адресованы себе. Или миру. Или этой абсурдной идее «удачи». – Найди новых потерянных девочек. Или пусть они найдут тебя. Найди тех, кто не будет напоминать тебе о десяти годах твоей жизни, ставших неудобным грузом. – Она захлопнула чемодан с решительным, финальным щелчком замка. Звук поставил жирную, подчеркнутую точку. Конец. Финита ля комедия.

В дверь постучали. Три четких, негромких, деловых удара. Сердце Дианы ёкнуло – бессмысленный, абсурдный спазм надежды, который она ненавидела в себе больше всего. Может…? Неужели…?Картинка вспыхнула ярко, болезненно: Даша за дверью, запыхавшаяся, с помятыми шарами, с глазами полными слез и «Прости! Я идиотка! Не уезжай!». ИДИОТКА! – тут же прошипел разум. Только что был звонок! Только что она была с Лерой! Только что ты сама все поняла! Какой сюрприз?! Какие шары?! Ты окончательно спятила? Она встряхнула головой, словно стряхивая наваждение, и открыла дверь, уже зная, кого увидит.

На пороге стоял курьер – молодой парень в синей униформе с логотипом службы доставки, державший огромный, шикарный, слишком яркий букет алых, почти кровавых роз. За его спиной маячил безликий лифт. Никакой Даши. Никаких шаров. Никакого спасения. Только чужие розы и чужой парень.

– От Артема, – парень протянул букет и электронную накладную на планшете. – С днем… отъезда? – он неуверенно улыбнулся, пытаясь быть вежливым.

Диана машинально подписала планшет, взяла тяжелый, пышный букет. Аромат роз, густой, сладкий, удушающе-навязчивый, ударил в нос, вызывая легкое головокружение. Духи старухи на похоронах юности. Она нашла маленькую, изящную карточку, вложенную среди стеблей. Открыла. Четкий, уверенный мужской почерк: «Диана. Пусть Осло станет твоим новым началом. Холодно, но чисто. Давай попробуем? Начнем с чистого листа. Артем.»

«С чистого листа». Эти слова прозвучали в ее голове не просто с иронией. Они прозвучали с горьким, раскатистым хохотом. Чистый лист? Она посмотрела на чемодан у ног. Внутри – блокнот с несбывшимися планами, написанными их кровью (метафорически, конечно, если не считать того пореза). Свитер подруги, пахнущий ее духами и дымом их первых сигарет. Ножницы с краской «на века». «Мишка на удачу», привезенный из города, где холоднее, чем в Осло. На диване – открытка с обещанием «до ста лет». На холодильнике – фото «Навсегда», притягивающее взгляд, как магнит. Какой чистый лист? Весь ее багаж, вся ее суть была исписана вдоль и поперек чернилами прошлого, глубоко въевшимися в самую ткань ее души, в ДНК ее воспоминаний. Стереть это – все равно что стереть себя.

Диана взвесила букет в руке. Роскошный. Дорогой. Безвкусно-показной в своей пышности. Совершенно чужой. Символ чего-то легкого, нового, необременительного романа, который предлагал Артем. Красивый жест человека, который видел ее пару раз и решил, что «чистый лист» – это то, что ей нужно. Но она чувствовала только его невыносимую тяжесть. Тяжесть чужих ожиданий, которые она не могла и не хотела оправдать. Тяжесть самой попытки стереть то, что не стирается. Начать с чистого листа – значит предать все, что было. Предать себя. Предать Дашу, какой бы та ни была сейчас. Предать те десять лет, которые были НАСТОЯЩИМИ, пока не кончились.

Она аккуратно поставила его на пол, у самого края мусорного ведра. Резкий, почти сюрреалистический контраст роскоши, жизни (розы!) и утилитарности, конца (мусор). Парень-курьер смущенно переступил с ноги на ногу, его улыбка замерла.

– Передайте Артему, – сказала Диана спокойно, глядя ему прямо в глаза. Голос был ровным, но в нем звучала сталь. – что спасибо за жест. Это… мило. Но, – ее взгляд скользнул к чемодану, этому синему ковчегу ее прошлого, – даже если мы начнем с чистого листа… – Она сделала паузу, давая словам вес. – Чернила останутся те же. Прошлое не стирается ластиком, Артем. Оно не смывается ослофьордами. Оно въелось. Оно – часть текста. Можно пытаться писать поверх. Но старые буквы будут проступать. Они всегда будут проступать. Или… или бумага просто порвется.

Курьер кивнул, не совсем понимая глубину, но уловив окончательность и печаль в ее тоне. Он ушел. Диана закрыла дверь. Осталась одна. С запахом чужих, удушающих роз у мусорного ведра. С чемоданом, полным призраков. И с тяжелым знанием в груди.

На улице было тепло – непривычно, почти по-весеннему тепло для этого времени года. Предвкушение жизни, которой Диана не увидит в холодном Осло. Она открыла шкаф, достала плотный твидовый пиджак цвета хаки. Который она купила два года назад, при совместном шоппинге с Дашей. «Тебе идет! – восхищалась Даша, поправляя воротник. – Смотрится серьезно, но с изюминкой. Как раз для твоей новой работы! Настоящий взрослый look!» Диана надела его сейчас, ощущая знакомую, немного колючую фактуру ткани под пальцами. Он пах… пылью шкафа и чем-то неуловимо старым, ушедшим. Панцирь. Купленный вместе. Надеванный в первые дни новой работы, когда так нужна была уверенность. Теперь – последний доспех. Последняя связь. Она застегнула пуговицы. Защита.

Она выкатила чемодан в коридор. Колесики застучали по паркету – ритм отступления. На прощание оглядела квартиру. Взгляд, как магнит, притянуло к холодильнику. На его белой, чуть поцарапанной поверхности, всё ещё магнитилась та самая плотная квадратная фотография в простой деревянной рамке. Они с Дашей на крыше старого дома в центре города, в золотых лучах заходящего солнца. Ветер треплет их волосы. Даша обнимает ее за плечи, щека к щеке, обе – сияют такими искренними, беззаботными улыбками, что сейчас от них больно смотреть. Подпись снизу, выведенная жирным перманентным маркером: «Навсегда! И точка!» Рядом – два сердечка, ее и Дашино. И точка.Какая ирония.

Диана подошла к холодильнику. Не стала срывать фото. Не порвала его в клочья, хотя рука дрогнула. Просто коснулась пальцем холодного стекла прямо над своими улыбающимися губами на снимке. Какие же мы были счастливые идиотки. Потом провела пальцем по слову «Навсегда». Буквы были выпуклыми под подушечкой пальца.

– Враньё, – выдохнула она тихо, почти беззвучно. Слово повисло в пустом, мертвом воздухе квартиры. Не гневно. Не истерично. Констатация. «Навсегда» было самой красивой, самой жестокой ложью из всех.

Она повернулась, крепко взяла ручку чемодана. Пальцем щелкнула выключатель. Свет погас, погрузив комнату, сияющую фотографию, алые розы у мусорного ведра, всю ее прошлую жизнь, все смехи, слезы, планы и «навсегда» в густую, беспросветную, окончательную тьму. За дверью ждал таксист, дорога, аэропорт, рейс, Осло. И неясное будущее, которое казалось не чистым листом, а старой, исписанной страницей, на которой кто-то небрежно вывел: «Глава 2. Одиночество». Чернила, конечно, были теми же самыми. Она вышла, не оглядываясь, и тихо, но твердо закрыла дверь за собой. Замок щелкнул. Точка.

Глава 4

Стекло холодное под лбом. Мертвое. Как и все за этим окном. Серые коробки цехов, облезлые заборы, грязные улицы – карикатура на мою жизнь. Куда я еду? Не туда. Отсюда. Просто – отсюда. Каждый метр дороги – это метр отдаления. От пыльных роз у мусора. От магнита «Навсегда» на холодильнике. От тикающих часов, отмеряющих пустоту в такт моему сердцу. От нее. От призрака Даши, который сидит на диване в моей голове, смеется над старым роликом, размахивает краской у гаража… а потом смотрит сквозь меня у витрины с шоколадками. «Мы как старые джинсы».Слова-ножи. Они все еще вонзаются, глубже, с каждым оборотом колеса. Водитель что-то бормочет под радио. Его жизнь. Чужая. Настоящая. Моя – разбитый витраж. Красивая картинка, собранная из осколков «навечно», а теперь – острые, режущие обломки. Зачем я взяла тот блокнот? Зачем свитер? Зачем ножи памяти? Чтобы резаться ими в Осло? Чемодан стоит рядом, как гроб с моим прошлым. «Чернила останутся те же». Да. Они въелись. В кожу. В кости. В каждую клетку. Я не везу чемодан. Я везу саму себя – исписанную, перечеркнутую, с пометкой «архив».

Возвращаться?Смешно. Вернуться – значит снова вдохнуть запах ее духов, смешанный с фальшью последнего звонка. Значит видеть ее лицо в каждой трещинке на потолке. Слышать ее смех в скрипе труб. Сойти с ума под аккомпанемент этих проклятых часов. Тик-так. Ты – никто. Тик-так. Она заменила тебя. Тик-так. Навсегда – вранье. Нет. Я не вернусь. Не смогу. Это не сила. Это – животный страх. Страх раствориться в этой боли, как сахар в горьком кофе. Стать призраком в собственной квартире. Осло… Холод. Анонимность. Чужие лица, которым плевать на мои «чернила». Это не выбор. Это бегство раненого зверя в нору. Куда угодно. Лишь бы спрятаться. Лишь бы не чувствовать. Но я чувствую. О, как я чувствую! Каждый нерв оголен. Каждое воспоминание – током. Вот мы покупаем эти дурацкие шляпы. Вот она орет «Панки хой!» на крыше. Вот мы плачем вместе, когда умер ее кот Степан… А потом – пустота. Ледяная пустота в ее глазах. «Нам нужно поговорить». Как приговор. Как выстрел. И я, дура, кивнула. Согласилась с концом мира. Почему я не закричала? Почему не упала на колени? Не умоляла? «Не уходи! Что я сделала не так? Исправлю!»Гордость? Или просто шок? Оцепенение?

И этот звонок… Зачем?Зачем звонила? Чтобы услышать, как я сломаюсь? Чтобы убедиться, что ее «честность» меня добила? Или… или в этом натянутом «Привет» был крошечный осколок той Даши? Осколок, который тоже болит? Нет. Не верю. Не смеши. Она была с ней. С Лерой. Слышала ее смех на фоне. На фоне моего конца. «Устрой ей день рождения». Я сказала это. Язвительно. Грубо. Как последний щелчок. Мне стало… легче? Нет. Пусто. Как после драки, когда адреналин схлынул, а синяки только начинают болеть. Синяки на душе.

Розы Артема… Алые. Как стыд. Как кровь из раны. «Чистый лист». Идиот. Он не знает. Не знает, что чистый лист – это миф. Что под белой бумагой – старые, въевшиеся письмена. Любовь. Дружба. Предательство. Их не выжечь. Не перекрыть новой краской. Они проступят. Всегда. Как чернила на промокашке. Я поставила их у мусорки. Правильно? Не знаю. Жест отчаяния. Последняя попытка сказать миру: «Видишь? Я не принимаю твоих жалких утешений!» Но мир плевал. Он мчался вперед. Как это такси. Мимо плохо осветлённых улиц. Мимо моей тоски. К аэропорту. К билету на Осло с тем же шрифтом, что и в наших «планах». Издевка судьбы. «Покорим Европу!» Покорили. Развалинами.

А что там, в Осло?Чужие улицы. Страна, которую я не знаю. Люди, которым я не нужна. Одиночество. Такое же, как здесь. Только в другом антураже. Но здесь – убийственно. Здесь каждый кирпич, каждый запах, каждый угол кричит о ней. О нас. О том, чего больше нет. Там… там будет тише. Может быть. Пустота, но без эха. Без призраков, танцующих на руинах. Без тиканья этих часов… Тик-так. Ты одна. Тик-так. Навсегда кончено. Тик-так. Лети. Я зажмуриваюсь. Темнота за веками не спасает. Там тоже она. Улыбается на крыше. «Навсегда! И точка!». Ложь. Красивая, сладкая, смертельная ложь.

Как жить с этим? С этой дырой в груди? С этим знанием, что самое главное – разбито вдребезги? Что доверие – мираж? Что «навечно» длится ровно до тех пор, пока не появится кто-то «более интересный»? Я не знаю. Знаю только, что оставаться – значит позволить ране гнить. Значит смотреть, как призрак Даши вытесняет меня из собственной жизни. Значит умереть, не умирая. Осло… это не жизнь. Это отсрочка. Перевязка на рваную рану. Глоток воздуха перед новым погружением в боль. Но это все, что у меня есть. Это мой побег. Мое чистилище. Мой шанс… на что? Не на забвение. Забыть – невозможно. Навык дышатьсквозь боль. Навык нести свои «чернила», не размазывая их по новым страницам. Навык быть одной. Не «брошенной». Не «замененной». Просто – одной.

Машина замедляется. Впереди – огни аэропорта. Портал в неизвестность. Сердце колотится – не от страха полета. От страха шагнуть в эту пустоту. Оставить последний клочок земли, где мы были вместе. Где «навечно» еще не было ругательством. Я беру чемодан. Он тяжелый. Наполненный камнями прошлого. «Чернила останутся те же». Да. Но я учусь нести их с собой. Не как груз вины. А как факт. Как шрам. Как часть текста моей жизни. Глава «Дружба» закончена. Глава «Одиночество» начинается здесь. На пороге чистилища под названием «Вылет». Я плачу. Тихо. Без звука. Слезы соленые. Как море, которого я не увижу в Осло. Как ее слова в последний раз. Я вытираю их. Делаю шаг. Навстречу холоду. Навстречу себе одной.

"Чернила". Слово эхом отозвалось в такси. Она сжала ручку чемодана, стоявшего рядом. Внутри лежали ее чернила. Блокнот. Свитер. Ножницы. "Мишка". Они давили на душу, как булыжники. Можно ли сбежать от себя? – пронеслось в голове. Или я просто везу свою тюрьму с собой? Водитель что-то пробормотал под нос под звуки поп-радио. Диана не вслушивалась. Она видела за окном не дорогу, а лицо Даши в последний момент у магазина – усталое, закрытое. Видела розы Артема, алые, как кровь из пореза, нанесенного тупыми ножницами при резке джинсов. Видела свою руку, ставящую их у мусорного ведра. Жест отчаяния или силы? Она все еще не знала.

Поэтому она прибыла в аэропорт. Огромный, холодный, шумящий муравейник. Поток людей, спешащих куда-то, радостных, усталых, равнодушных. Она растворилась в этом потоке, стала еще одной частицей, несущей свой багаж. И успешно прошла процедуру регистрации на рейс до Осло. "Успешно" – это означало механические движения: паспорт, билет, чемодан на ленту. Лицо девушки за стойкой было профессионально-вежливым. "Прямой рейс?" – спросила она. "С пересадкой", – ответила Диана, и в голосе прозвучала неожиданная для нее самой горечь. "В Анталье. На двенадцать часов".

С пересадкой в международном аэропорту Анталья, известном как Fraport TAV. Анталья. Солнце. Море. Курорт. Все, что было полной противоположностью серому унынию за окнами аэропорта вылета и холодным фьордам Осло, ее финальной, пока еще абстрактной цели. Пересадка продлится двенадцать часов. Двенадцать часов. Не час, не три. Целых двенадцать. Ничейное время. Промежуток между жизнью "до" и жизнью "после". Чистилище. Ее личное чистилище, подаренное авиакомпанией. Вместо огня – турецкое солнце. Вместо искупления – ожидание.

Двенадцать часов. Что делать? – подумала она, блуждая по бесконечным стерильным коридорам Duty Free после прохождения паспортного контроля. Сидеть в зале ожидания? Уставиться в стену? Пить кофе за десять евро, наблюдая, как взлетают самолеты в другие жизни? Идея была невыносимой. Ее нервы, и без того натянутые как струны, не выдержали бы двенадцати часов заключения в стеклянной коробке аэропорта. Нужен был воздух. Другой мир. Хотя бы на несколько часов.

Она достала телефон, который молчал уже неделю, как могила (ни Даша, ни Артем – слово было сдержано). Открыла карты. Анталья. Fraport TAV. И тут ее взгляд упал на синюю извилистую линию побережья и значок неподалеку. В частности, она планирует посетить Нижний Дюденский водопад, природное чудо, расположенное в непосредственной близости от аэропорта. "Природное чудо". Звучало как насмешка после всех ее личных "чудес", превратившихся в прах. Но вода… Мощь воды, падающей в море. В этом был какой-то дикий, притягательный символизм. Смыть? Очиститься? Или просто увидеть нечто большее, чем собственная боль? Решение созрело мгновенно. Она не просто посетит водопад. Она совершит маленькое паломничество. Ритуал прощания.

Но двенадцать часов – это долго. Особенно после ночного перелета. Особенно с чемоданом, полным призраков. Ей нужно место. Не просто кресло. Место, где можно сбросить панцирь, хотя бы на время. Принять душ. Выдохнуть. Для комфортного пребывания во время ожидания пересадки она выбрала гостиницу Отель Lara. Фотографии в сети показывали бассейны, пальмы, вид на море. "Высокий уровень сервиса и удобное расположение" – гласили отзывы. "Удобное расположение" сейчас значило больше, чем "высокий уровень сервиса". Несколько километров от аэропорта. Несколько километров от водопада. Убежище. Временная станция в ее чистилище. Она забронировала номер на сутки через приложение, получив мгновенное подтверждение. Действие было простым, но оно дало странное ощущение контроля. Маленький островок порядка в хаосе отъезда.

Рейс. Самолет взревел двигателями, оторвался от промерзшей земли и унес ее в чернильную толщу ночи. Диана прижалась лбом к холодному иллюминатору. Внизу проплывали редкие островки огней – уснувшие города, деревни. Жизни, в которых люди сейчас спят, ссорятся, любят, мечтают. Обычные жизни. Без разбитых "навечно". Без чемоданов, набитых осколками дружбы. Она закрыла глаза, но вместо тьмы увидела Дашу. Не ту, последнюю, закрытую и чужую, а ту, смеющуюся на крыше, с сияющими глазами и криком "Навсегда!". Боль была острой, физической, как удар ножом под ребро. Она схватилась за подлокотник. Когда это пройдет? – подумала она с отчаянием. Или никогда не пройдет? Просто притупится, как хроническая болезнь? Шум двигателей заглушал мысли, превращая их в хаотичный вихрь образов: закрашенное граффити, раздавленная шоколадка, гудки в трубке, розы у мусорного ведра… "Чернила останутся те же". Ее собственные слова.

Прибытие в Анталью. Fraport TAV встретил ее не просто теплом. Он ударил ее им, как стеной, когда стеклянные двери аэропорта раздвинулись. Влажное, густое, обволакивающее тепло. Запах моря, цветов, жареных каштанов и чего-то экзотически-сладкого. После стужи и кондиционированной прохлады самолета это было шоком. Она остановилась, сняла твидовый пиджак ("панцирь"), чувствуя, как влага мгновенно покрывает кожу. Солнце. Оно было здесь. Яркое, наглое, жизнерадостное. Совершенно не соответствующее ее внутреннему состоянию. Контраст был почти комичным. Она – ходячая тень горя, а вокруг – буйство красок, зелени, крики таксистов на непонятном языке, смех загорелых туристов в шортах и майках. Мир жил. Без нее. И без Даши.

Получив чемодан (синий, потертый, полный призраков), она прошла к стойке трансфера отеля Lara. Минивэн был новым, с ледяным кондиционером. Дорога заняла не больше двадцати минут. Они мчались по широкой набережной, слева сверкало бескрайнее, невероятно синее Средиземное море, справа тянулись ряды отелей, ресторанов, пальм. Яркость красок резала глаза. Она чувствовала себя призраком, забредшим на чужой праздник. Отель Lara возник как оазис – белоснежное здание в несколько этажей, утопающее в зелени, с искрящимися на солнце бассейнами. Шикарно. Бездушно. Идеальное место, чтобы спрятаться.