Эхо агонии

Ричард Хартман

Эхо агонии

Пролог

Космос за иллюминатором «Вао» не был пустотой. Он был насыщенной пустотой. Мириады звёзд, холодных и безразличных, не сияли – они прожигали тьму своими агонизирующими ядерными топками. Мы, заключённые в тонкую оболочку корабля, были не каплями в океане. Мы были бактериями, заблудившимися в бескрайнем, стерильном теле гиганта, чьи законы не оставляли места для нашей хрупкой биологии. Космос – это не пространство для путешествий; это среда, чуждая жизни на фундаментальном уровне, океан радиации и гравитационных аномалий, где любая ошибка не прощается, а стирается без следа. За его кажущимся порядком скрывался хаос, готовый поглотить нас в любой момент. Иногда мне казалось, что иллюминатор – это не окно, а прицел, и на другом конце кто-то или что-то уже взяло нас на мушку.

Наша цель – Ярденкмар. Планета-загадка, могильник надежд. Её выбрали для колонизации по каким-то давно утраченным или засекреченным протоколам. Но истинная причина нашего визита – не её пыльные равнины, а язва на её поверхности: станция «Рюсэйдзё». «Крепость падающих звёзд» – ирония названия становилась всё более зловещей по мере приближения. Японский консорциум возвёл её с типичной для них эффективностью, вложил колоссальные ресурсы… и бежал. Бежал стремительно и молчаливо, словно от чумы. Никаких сигналов бедствия, никаких объяснений в архивах «Орднунга». Только вакуум молчания, гуще свинца. Это не просто заброшенная станция. Это предупреждение, высеченное в титане и кремнии. Предупреждение, которое мы, по приказу «Орднунга», обязаны проигнорировать.

«Орднунг». Организация, чьё название кричало о порядке, но чьи мотивы всегда были погружены в тень бюрократического абсолютизма. Они послали нас, группу «Стремглав», не для колонизации. Мы – разведчики забвения, сапёры, идущие на минное поле космической аномалии. Наша задача: проникнуть в «Рюсэйдзё», восстановить контроль над её уснувшими системами и вырвать у безмолвия его тайну. Контроль… Слово, смешное в этом контексте. Что можно контролировать в месте, откуда сбежали его создатели? Что за сила или безумие заставило их бросить детище технологического гения? «Орднунг» жаждет ответов. Мы – расходный материал для их получения.

Пятеро сознаний. Пять островков трепетной, биологической жизни, запертых в летящем гробу из сплавов и полимеров, неумолимо несущемся к другому, большему гробу – «Рюсэйдзё». Алексей, наш командир, замер у центрального пульта, его профиль вырезан резким светом мониторов. Человек-скала. Его воля – сплавленная в вакууме сталь; он носит ответственность как экзоскелет, не позволяющий ему согнуться. Но я вижу микротрещины в этом фасаде. Вижу, как его взгляд, обычно аналитичный и холодный, задерживается на секунду дольше обычного на показателях жизнеобеспечения. Он не боится за себя. Он боится стать причиной. Боится стать тем, кто подпишет наш коллективный смертный приговор одним неверным решением. Его одиночество на вершине командной иерархии – это пропасть, куда может рухнуть всё.

В уголке лабораторного модуля, под слабым светом лампы, Олег, наш биолог, склонился над планшетом. Рационалист, верящий только в то, что можно измерить, взвесить, вскрыть. Его скепсис – последний бастион против иррационального ужаса, что начинает подтачивать наши нервы. Он погружается в гипотезы, в сложные модели, как в спасательную капсулу, пытаясь объяснить возможные причины катастрофы «Рюсэйдзё» через знакомые биологические процессы – мутации, неизвестные патогены, экологический коллапс. Наивность? Или отчаянная попытка сохранить рассудок перед лицом неведомого? Его детская травма – потеря родителей перед лицом неконтролируемой болезни – сделала науку его щитом и мечом. Но что, если этот щит окажется бумажным против того, что ждёт нас там, на станции? Что, если его холодные спирали ДНК и аккуратные классификации не имеют никакого отношения к реальности «Рюсэйдзё»?

Рядом с ним, проверяя аптечку, сидит Наталья. Её движения точны, но в глазах – мягкость, почти анахроничная здесь, в бездушном космосе. Её эмпатия – редкий росток тепла в нарастающем мраке. Она – живое напоминание о том, что мы ещё люди, а не просто функциональные единицы миссии «Орднунга». Её тихий вопрос Олегу, его скупой ответ – между ними возник этот странный симбиоз холодного разума и тёплого сердца, островок хрупкой нормальности в море абсурда. Но как долго продержится этот островок под натиском того, что не укладывается ни в медицинские справочники, ни в законы биологии? Что, если её скальпели и стимуляторы окажутся бессильны перед иным видом повреждения?

У штурвального кресла, напевая что-то себе под нос, стоит Иван, наш навигатор. Молодость, гордость, необузданная энергия – он рвётся вперёд, видя в «Рюсэйдзё» не могилу, а трамплин к славе. Его трения с Алексеем – не просто конфликт поколений, а столкновение безоглядной веры в непогрешимость технологий и холодного расчёта, приправленного горечью прошлых потерь. Его бравада – тонкий, трескающийся лак, скрывающий глубокую, животную тревогу. Он хочет доказать свою ценность, не понимая, что в преддверии «Рюсэйдзё» само понятие ценности человеческой жизни стремительно обесценивается в глазах безразличной вселенной.

А я, Соня, инженер, перебираю инструменты в своём отсеке. Мои пальцы знают язык металла, пластика, токов, протекающих по схемам. Я понимаю ритм машин, их логику, их капризы. Потери прошлого выжгли во мне лёгкость, научили держать дистанцию – безопасную дистанцию инженера от хрупкой человеческой плоти. Но здесь, в этом летящем к беде ковчеге, я вынуждена быть мостом. Мостом между холодной, предсказуемой логикой систем «Вао» и тёплой, уязвимой, иррациональной плотью экипажа. Моя задача – поддерживать тонкую иллюзию контроля над этой сложной машиной, несущей нас к месту, где сама концепция контроля, возможно, является лишь опасной и смертельной иллюзией.

Мы приближаемся. Ярденкмар – тусклый, безжизненный шар – заполняет вид. Где-то там внизу, как надгробие у свежей могилы, возвышается научная станция «Рюсэйдзё». Станция не просто мертва. На снимках она выглядела проглоченной. Её некогда безупречные, геометрически чистые формы были искажены, деформированы, словно подверглись воздействию неведомых сил – то ли времени, обладающего иной мерой, то ли чего-то бесконечно более чуждого и активного. Это не руины. Это патология. Слияние человеческой технологии и… чего-то иного. Чего-то, что заставило разумных существ бросить своё величайшее творение и бежать без оглядки, в молчании, полном первобытного ужаса.

Страх? Да, он здесь. Он витает в перегаре рециркулированного воздуха, слышен в монотонном гуле двигателей, виден в отражении звёзд в моём запотевшем иллюминаторе. Это не трусость. Это когнитивный диссонанс. Осознание того, что наш разум, наше тело, наши самые совершенные машины – лишь жалкая пародия на истинный порядок (или хаос?) Вселенной. Космос не пуст. Он наблюдает. И то, что он видит в нас – ничтожных, дерзких, летящих навстречу своей гибели – вызывает лишь ледяное безразличие или… непостижимый интерес хищника, рассматривающего микроба под линзой.

Я смотрю в иллюминатор. Бескрайность. Она не просто подавляет – она умаляет. Человечество мнит себя покорителем космоса? Смешно. Мы всего лишь копошимся в тонком поверхностном слое необъятного целого, как инфузории в капле воды. Но и эта капля – лишь часть океана. Океана не воды, а холодной, безразличной пустоты-наполненности, пронизанной силами, которые наша физика едва угадывает. Мы пытаемся осмыслить космос через призму наших крошечных земных аналогий – океан, пустыня, джунгли. Но это самообман. Космический «океан» не имеет берегов, знакомых течений или обитаемых островов в нашем понимании. Его глубина измеряется не километрами, а парадоксами. Его «вода» – это вакуум, кишащий виртуальными частицами и тёмной материей. Его «обитатели» – это, возможно, сущности, существующие вне времени, вне вещества, вне наших жалких категорий «жизни» и «не-жизни».

И самое страшное: что лежит за пределами этого космического океана? Что скрывается за гранью наблюдаемой Вселенной, за кажущимся горизонтом событий нашего познания? Возможно, наш космос – лишь малая лужица на берегу невообразимого Моря Иного. Моря, чьи законы не просто отличны от наших – они несовместимы с самой нашей биологической и когнитивной сутью. Мы не можем выйти за пределы нашего «океана», как амёба не может осмыслить экосистему целой планеты. Наши приборы, наши теории – это щупальца слепца, тыкающие в темноту. Мы регистрируем аномалии вроде «Рюсэйдзё» и ломаем голову, строим гипотезы. Но все наши гипотезы – лишь проекции нашего ограниченного разума на бездну, которая, возможно, даже не подозревает о нашем существовании. Или подозревает – и тогда наше вторжение в её пределы, наше приближение к «Рюсэйдзё», этой аномальной соринке в глазу гиганта, может быть воспринято как раздражающее движение микроба, которое следует… стереть.

Мы летим. В сердце неизвестности. В пасть молчания «Рюсэйдзё». Мы – отряд «Стремглав». И стремимся мы прямиком в самое горло обречённости. Бороться? Да, мы будем бороться – с неисправностями, с непониманием, со страхом, друг с другом. Это запрограммировано в нашей биологии. Но в этой борьбе, как предчувствует каждая клетка моего существа, победа не предусмотрена сценарием мироздания. Мы уже часть тихого, холодного ужаса, что царит за иллюминатором. Станция «Рюсэйдзё» – лишь гиперболоидное зеркало, фокусирующее этот ужас в одну точку. Точку нашего назначения. И она ждёт. Ждёт, чтобы сделать абстрактный космический кошмар осязаемым. Ждёт, чтобы показать нам истинное лицо океана, в котором мы тонем. Лицо, перед которым все наши иллюзии рассыплются, как пыль на солнечном ветру. Лицо Бесконечности, лишённое даже тени милосердия или интереса, кроме, быть может, интереса патологоанатома к очередной аберрации зрения под названием «человек».

Глава 1

Гигантский силуэт «Вао» замер на высокой орбите Ярденкмара, подобный искусственной планете, брошенной в гравитационный колодец. Спускаться всей махиной было бы актом беспримерного расточительства и безумия. Фотонные двигатели, способные разгонять корабль до релятивистских скоростей в межзвёздной пустоте, становились неповоротливыми, прожорливыми титанами вблизи планеты. Каждый манёвр требовал чудовищных затрат антиматерии; посадка же, с её торможением в атмосфере и борьбой с гравитацией, съела бы львиную долю стратегических запасов, а взлёт – остатки. Да и сама масса «Вао», его гравитационное поле и выхлопы двигателей могли непредсказуемо повлиять на хрупкую, чуждую биосферу Ярденкмара, которую, пусть и с опозданием, всё ещё предполагалось изучать.

Потому группа «Стремглав» – пять человек в бронированных скафандрах «Гранит-7» – перешла в узкий, аэродинамичный корпус челнока «Копьё». Эта машина была создана для одного: быстрого, точного приземления и такого же стремительного отхода. Его комбинированные двигатели (ионные в вакууме, плазменные дублёры для атмосферы) и усиленный теплозащитный экран позволяли челноку нырять в чужие небеса с минимальными затратами ресурсов, сохраняя «Вао» как базу, маяк и резерв вычислительной мощи на орбите

Спуск был стремителен, будто падение сквозь слои желтоватой дымки. Я, прижатая к креслу перегрузками, сквозь иллюминатор «Копья» наблюдала, как космос сменяется не просто пейзажем, а биологической реальностью. Ярденкмар дышал под ними. Грибные леса – не метафора, а точное описание – простирались до горизонта. Гигантские шляпки, лиловые, болотные, ядовито-охристые, колыхались с неземной медлительностью. Порывы ветра, неощутимые на такой высоте, выдавали себя лишь струйками испарений, поднимавшихся над тёмными, вязкими реками. Жизнь. Чуждая, пугающая своей иной биохимией – возможно, основанной на кремнии или сложных металлоорганических соединениях, как подсказывали предварительные сканы «Вао». Жизнь, выбранная для колонизации. Выбранная для гибели.

Наша цель врезалась в этот живой мир как чужеродный кристалл, гнойный нарыв на теле планеты: станция «Рюсэйдзё». Не орбитальная глыба, а наземный комплекс, чьи титановые корни-фундаменты уходили в губчатую, насыщенную влагой почву, а основные модули вздымались над грибным пологом, теряясь в жёлтой мгле. Стыковочная платформа, к которой «Копье» причалил с осторожным шипением маневровых двигателей и глухим ударом замков, была лишь преддверием кошмара.

Мы примкнули к иллюминаторам, чтобы оглядеться. Вблизи патология станции проступала с леденящей отчетливостью. Это не было разрушением времени. Это был процесс. Геометрически чистые линии корпусов искривлены текучими вздутиями и стяжениями, словно металл плавился и застывал под невидимым давлением. Стыки секторов срослись неестественными швами, переплетёнными структурами из тускло мерцающего сплава, напоминающего окаменевшие жилы. На поверхностях, особенно у основания, где станция встречалась с влажным воздухом Ярденкмара, роились тёмные наросты – не коррозия, а гибрид плесени и металла, пульсирующий под лучами наших прожекторов. Абсурдная биомеханика, бунт материи против замысла инженеров. Олег, наш биолог, молчал. Его научный скепсис, его каталоги земных и ксенобиологических форм, столкнулись с визуальным кошмаром, не поддающимся немедленной классификации.

Вибрации из станции в грунт. Физика протестовала. Звук в вакууме? Или передача механических колебаний через структуру? Я машинально проверила показатели на дисплее скафандра – давление стабильное, температура в норме, заряд систем 98%, герметичность – зеленый индикатор. Технически всё было в порядке. Но воздух в тесном шлюзе «Копья» казался густым от предчувствия, от незримого давления чужого мира. За иллюминатором лежала живая, дышащая планета, а рядом – её искалеченное дитя: «Рюсэйдзё». Предупреждение «Орднунга» о «загадочном инциденте» и «утечке информации» звучало теперь жалким, детским эвфемизмом. Здесь произошло нечто, что перекраивало саму реальность станции.

«Стремглав, готовься к высадке. Герметичность скафандров – абсолютный приоритет. Атмосфера пригодна для дыхания в теории, но содержит коктейль неизвестных биомаркеров и высокоактивных коррозионных агентов. Фильтры на пределе». Голос Алексея, доносившийся сквозь легкий шум помех, был стальным, но я уловила микроскопическую дрожь – не страх, а напряжение перед непознанным, перед нарушением всех привычных схем. «Приборы фиксируют устойчивые аномальные низкочастотные вибрации, исходящие из глубины станции, в районе платформы. Источник не локализован. Энергетический профиль… не соответствует ни одному известному оборудованию. Будьте готовы ко всему. Повторяю, ко всему».

«Принято. Соня, будь готова к ручному открытию шлюза станции. Схемы интерфейса выглядят… нестабильными», – Иван у шлюзового пульта «Копья» пытался сохранить браваду, но его пальцы нервно перебирали тактильные интерфейсы. На экране светилась схема посадочного узла «Рюсэйдзё», усеянная японскими иероглифами. Их чёткие контрастные очертания на схеме резко контрастировали с расплывчатыми, словно подтаявшими контурами самого фундамента на наших сканерах, будто сталь подчинилась невидимой силе, текучести, не предусмотренной проектировщиками.

Стыковка – окончательный ледяной скрежет металла, вибрации, заставляющие зубы стучать даже сквозь амортизаторы скафандров. Шлюз «Рюсэйдзё» зиял перед внутренним шлюзом «Копья» тёмной пастью в бронированном боку модуля, возвышающегося над инопланетной флорой. Надпись Iriguchi – Вход светилась тускло и неровно, половина светодиодов иероглифов мертва. Воздух Ярденкмара – густой, насыщенный спорами и испарениями – застыл у этого входа, неподвижный, как в аквариуме.

«Внешний шлюз станции… герметичен. Станция изолирована. Мертва», – доложил Олег, не отрывая глаз от планшета со сканерами «Вао», данные с которого струились на его экран. Его голос был сухим, профессиональным, но взгляд скользнул к иллюминатору, к колышущимся внизу лиловым грибам. Два вида чуждости. Биология планеты – загадка, но потенциально познаваемая в рамках известных законов эволюции. Станция «Рюсэйдзё» – патология, нарушение, паттерн распада, который его классификаторы отказывались признать.

Наша команда по одному синхронно выбралась из челнока, ступив на Ярденкмар. Несмотря на чуждость и неприветливость планеты, было чертовски приятно ощутить твёрдую почву под ногами. Внутренний шлюз «Копья» закрылся с глухим шипением, отрезав последнюю нить к привычному миру. Мы стояли в переходе – узкой стальной утробе между двумя мирами. Грохот открывающихся массивных затворов шлюза «Рюсэйдзё» отозвался низкочастотным гулом в костях, заставив сработать датчики вибрации на скафандрах. Перед нами разверзлась тьма, пахнущая холодом, озоном и чем-то неуловимо сладковатым и гнилостным – запах, невозможный в вакууме, но тем не менее зафиксированный химическими сенсорами.

Мы активировали переносные интерфейсы, закрепленные на левом предплечье скафандра – плоские, но надёжные жидкокристаллические панели, холодно мерцающие в тусклом свете шлюза. Эти устройства были не просто дисплеями; они являлись терминальными окнами в центральный разум «Вао», его бортовой сервер, чьи вычислительные мощности превосходили наши биологические мозги на порядки. Через шифрованный канал, тонкий, как паутина, но критически важный, мы отсылали запросы на обработку данных, обменивались скупыми статус-сообщениями, делились показаниями сенсоров. Главное же – камеры на шлемах скафандров, синхронизированные с панелями, сканировали японские иероглифы, покрывавшие стены и приборы станции. Каждый знак, каждый предупреждающий символ захватывался, оцифровывался и немедленно перебрасывался в недра «Вао». Там, в лабиринтах его процессоров, запускались лингвистические алгоритмы, сравнивающие формы с обширными базами данных, искавшие паттерны, сопоставлявшие контекст. И через доли секунды на наших персональных экранах возникал перевод – сухой, технический, лишенный нюансов, но дающий призрачное понимание в этом море чуждости. Это была иллюзия контроля, тонкая цифровая плёнка, натянутая над бездной непонимания. Мы верили в неё, как в спасательный круг, не задумываясь, что наш бортовой сервер с его холодной логикой уже фиксировал аномалии в структуре станции, в составе материалов, в энергетических следах – аномалии, которые его алгоритмы не могли классифицировать, помечая их как "НЕОПРЕДЕЛЕНО" или "КОНТЕКСТНАЯ ОШИБКА". Первые микротрещины в нашем искусственном разумении реальности «Рюсэйдзё». Я мысленно отметила: "Перевод 'Опасность' слишком антропоморфен. Что он значит для станции? Для её нынешних… обитателей?"

«Идём. Протокол "Тень". Иван, Наталья – авангард, дистанция пять метров. Олег, Соня – центр, сканирование и поддержка. Я – арьергард. Бдительность на максимум. Любой сбой – доклад немедленно». Алексей занял позицию, его скафандр с командирскими маркерами был последним рубежом, воплощением ответственности. Железная воля, выкованная в десятках кризисов. Микротрещины в которой видела лишь я, читавшая в микрозадержках его реакции, в излишней резкости команд, ту же самую нарастающую конфронтацию с Непознаваемым.

Дверь станции с глухим скрежетом и нескрываемой ленью распахнула свою металлическую пасть перед нами. Мы вошли в шлюз, первое помещение. Фонари шлемов вонзили клинки света в абсолютную черноту. Первое, что оглушило – тишина. Не просто отсутствие звука, а всепоглощающая, физически ощутимая глухота. Шаги по металлической решетке пола гасли мгновенно, словно пространство было выстлано звукопоглощающей тканью бесконечной толщины. Дыхание в шлемах, статичный гул систем регенерации, слабый писк телеметрии – всё звучало неестественно громко, интимно-жутко в этой гробовой немоте. Воздуха не было, но было ощущение густоты, сопротивления, будто мы шли через невидимый сироп. "Атмосфера разрежена до почти вакуума, но химические следы… Что-то здесь есть. Что-то, что гасит звук и давит на психику", – сообщила я, глядя на аномальные показания акустических сенсоров.

Мы отодвинули переборку, чтобы пройти дальше. Коридор был широк, но приземист, давящий. Мы продвинулись вперёд и оказались в более просторном помещении, заполненным по периметру различными ящиками. Надпись на стене сообщала Sōko Module – Складской модуль. Задерживаться здесь не имело смысла.

Мы выдвинулись дальше. В воздухе нарастало непонятное напряжение от ожидания неизвестного. Станция выглядела заброшенной. У каждого из нас в голове роилась целая туча вопросов. Минуя следующую переборку, мы попали в другой шлюз. Должно быть, он предназначался для предварительной обработки грузов, которые доставлялись на планету и попадали на склад, прежде чем они должны были попасть внутрь станции. Весьма предусмотрительно.

Минуя второй шлюз, мы попали в достаточно крупный зал, стены которого были обставлены весьма массивными и высокими металлическими шкафами. Не сговариваясь, мы дружно принялись подсвечивать фонарями стены, чтобы найти надпись, которая поведала бы, в каком модуле мы оказались. Ответ долго искать не пришлось, это был Dengen Module – энергоблок.

Стены, некогда, должно быть, белые и гладкие, покрыл матовый, кристаллический налет серо-стального оттенка. Он искрился под лучом фонаря, как иней, но пульсировал с едва уловимым ритмом – не равномерным, а сбивчивым, как аритмичное сердце. Японские инструкции по безопасности, схемы эвакуации – знакомые пиктограммы людей, бегущих к дверям – были подписаны иероглифами, которые под слоем налета казались слегка расплывшимися, нечёткими, будто стареющая фотография.

«Соня, терминал. Попробуй поднять хоть что-то. Хоть аварийное освещение, хоть данные внутренних сенсоров. Нужна точка опоры», – приказ Алексея, резкий в тишине, разорвал гнетущее безмолвие.

Я подошла к панели управления, встроенной в стену. Клавиатура скрывалась под пылезащитным колпаком из ударопрочного полимера. Колпак был цел, но под ним… клавиши местами срослись, образовав бесформенные, оплавленные на вид бугры, другие словно втянулись внутрь. Осторожно откинула его. Сквозь фильтры скафандра пробился едкий коктейль запахов – озон, горелый кремний, паленый пластик и… та самая сладковатая, тошнотворная гниль. Невозможное в вакууме, но неоспоримо фиксируемое сенсорами. Инстинкт кричал: «Не трогай! Отойди!». Разум парировал: "Протокол. Необходимость данных". Я подключила кабель прямого доступа к скрытому порту, обходя мёртвую клавиатуру. На моём компьютере замелькали строки диагностики, холодные и бесстрастные:

…Установка связи с локальным узлом "Касуми-7"… УСПЕХ.

…Обнаружен контроллер серии "Tanaka-Mitsubishi MK-VII"… СТАТУС: НЕИСПРАВЕН. КОД ОШИБКИ: 0xFA (ФАТАЛЬНЫЙ СБОЙ ФИРМВАРЯ)

…Попытка доступа к базовым системам жизнеобеспечения, освещения, связи…

…ОШИБКА. ДОСТУП ОТКЛОНЕН. УРОВЕНЬ БЕЗОПАСНОСТИ НЕ ОПРЕДЕЛЕН.

…ОБНАРУЖЕНА АНОМАЛЬНАЯ АКТИВНОСТЬ ВНЕШНЕГО ИНТЕРФЕЙСА… ИСТОЧНИК: СЕТЬ "КОППЕРМАЙН" (СТАНЦИЯ РЮСЭЙДЗЁ)

…СИСТЕМНЫЙ СЧЕТЧИК: 0x7F-0xFF… ДАННЫЕ КОРРУМПИРОВАНЫ. ЦЕЛОСТНОСТЬ ПАМЯТИ НАРУШЕНА.

…ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: АНОМАЛЬНАЯ АКТИВНОСТЬ НИЗКОГО УРОВНЯ В СЕТИ СЕКТОРА КОМАНДНЫЙ ЦЕНТР ОБНАРУЖЕНА. ХАРАКТЕР: АГРЕССИВНО-ПАССИВНЫЙ, НЕ-ДЕТЕРМИНИРОВАННЫЙ. УГРОЗА: НЕ ОПРЕДЕЛЕНА. РЕКОМЕНДАЦИЯ: НЕМЕДЛЕННАЯ ИЗОЛЯЦИЯ УЗЛА И ФИЗИЧЕСКОЕ ОТКЛЮЧЕНИЕ.

«Контроллер мёртв. Память коррумпирована. Станционный искусственный интеллект "Коппермайн"… он здесь. Он живой в каком-то смысле. И он пытается… взаимодействовать. Но наш бортовой сервер не понимает его язык, его протоколы. Он не может классифицировать эту активность. Рекомендует изоляцию. Физическое отключение», – мой голос звучал ровно лишь благодаря годам тренировок, скрывая леденящее осознание: мы говорим об искусственном интеллекте станции как о сущности со зловещей волей.

«Активность? В мёртвой станции? В вакууме и холоде?» – Олег, игнорируя терминал, направил ручной сканер на пульсирующий кристаллический налет рядом с панелью. «Структура… невероятно сложная. Металло-полимерные нанокомпозиты, включения углеродных нанотрубок… следы органики, явно местного происхождения, но модифицированной… и что-то еще. Кристаллическая решетка… нестабильна. Энергетический фон скачет. Как будто… дремлет. Или обрабатывает что-то». Его голос дрогнул на последнем слове.

«Программный сбой не объясняет органических включений в "коррозии" или срастания клавиш», – парировала я, отключая кабель. «Это не коррозия. Это симбиоз. Или паразитизм».

«Двигаемся к Командному центру. Там должны быть главные терминалы, архивные серверы. Ответы – там», – скомандовал Алексей, его голос – скрежет камня по льду, заглушающий наши вопросы. «Иван, Наталья – фланги, интервал. Олег, Соня – за мной. Любое движение, любой звук – доклад. Любой».

Мы двинулись глубже в мрачные и холодные глубины станции. Выйдя из энергоблока, мы оказались на развилке, один коридор вёл прямо и указатель в том направлении сообщал, что в той стороне мы сможем найти общую зону и столовую – Kyōyū Supēsu / Diningu Eria, а также жилые модули Kyojū Module. Коридор ведущий в право, судя по надписям, обещал нас привести на фермы Suikō Saibai Module и в командный центр – Shirei Module. Мы повернули направо.