Желтое Облако.

Резкий громкий пульсирующий пузырь звука снаружи из-за дверей лезвием железо-углеродной пластинки ворвался внутрь, сжал мой скафандр еще сильнее, заставил заткнуть уши. Пустышки бросились к выходу, голова Рыжего уже маячила в дверном проеме. Далеко позади учитель собирал и поторапливал завозившихся пустышек. Следуя за остальными, с обнимающими уши ладонями я так и вышел из комнаты. Прямо за дверью трое все тех же рож окружили меня, четвертый вынес конец уходящей назад в комнату длинной желтой веревки. Пустышки вокруг бежали, но эти четверо не давали мне идти. Клекоча и посверкивая своими фарфоровыми пластинками, они быстро обвязали веревку мне вокруг пояса и толкнули вперед, туда, к концу коридора, куда теперь торопились все.

Рыжий был уже почти в пятидесяти отсчетах пространства или что-то вроде того впереди от нас. Он отчего-то обернулся. Одно нормальное лицо, не рожа, – я побежал к нему. Опустив руки, теперь я чувствовал, как не только веревка, но и он, звук пузыря-спирали, перерезает мой сжавшийся скафандр, сминая под ним, надламывая и выдирая мои неокрепшие еще перья. Веревка натянулась железоуглеродной нитью, я дернулся вперед сильнее, еще сильнее, и через пол-отсчета времени из оставленной позади комнаты вырвался и настиг меня уже совсем другой звук – звук взорвавшегося огромного толстостенного плекзоидного пузыря. Бежать стало легче. За мной, клекоча, переглядываясь и изредка подпихивая меня, бежали четверо пустышек.

Я заметил, что Рыжий теперь шел навстречу нам, против потока. Он молча остановил меня и отвязал волочащуюся за мной веревку-хвост с какой-то деревяшкой на другом конце. Пульсирующий звук смолк. Поток пустышек развернулся и теперь шел из конца коридора к нам навстречу. Четверо пустышек вывели так и не успевшего покинуть комнату учителя и теперь, окружив, тащили его с веревкой в руках к нам с Рыжим. Учитель стал что-то громко и часто клекотать, его голос то взлетал пронзительным и резким вертикальным пузырем, то становился совсем низким, размазанным вдоль пола рычанием. Он тряс передо мной веревкой. Пустышки выглядывали из-за его спины, беззвучно скаля свои ротовые впадины. Рыжий что-то проклекотал учителю, но тот движением руки остановил его и втолкнул меня назад в нашу часть бетонного куба. Вот только пройти дальше внутрь было теперь нельзя: напротив дверей, перегородив проход, на засыпанном осколками плекзоида полу лежал рухнувший шкаф с одной отломанной ножкой.

***

На моих глазах желтая семерка в углу большой плекзоидной плоскости сменилась шестеркой, но отец, казалось, не заметил этого. Он перетаскивал разноцветные квадратики, кружочки и кубики сетки, иногда меняя между ними связи. Поливинилхлоридные рисовалки в его руках заполняли бессмысленной цветной вязью «вайт-бо-орд», но смысл чисел был понятен и так: количество входных данных, количество кружочков в скрытых слоях, количество смещений и количество выходов. Простенькая сетка с общим утяжеляющим числом… ну да, пятьдесят один.

Нажравшаяся своей морковки костяная коробка, оставляя на полу след из экскрементов, попыталась проползти через выложенную «ле-го» границу, обогнуть меня и вползти на разложенные кляксы Сада. Я отшвырнул ее. Она быстро втянула свою змеиную голову и куском грязно-желтого льда влетела в дальний угол комнаты.

Клякса за кляксой, клякса за кляксой… Кокон Кукушонка напоминал перевернутую костяную коробку. Небрежно кивнув, он велел своим носильщикам поставить его на землю. Поддерживаемый Согнутыми, жирный Кукушонок с трудом вылез из кокона, встал на свои тонкие костлявые лапы, выхватил с верхушки куста красную ягоду, ловко насадил ее на клюв и стал дразнить ею слуг. Отец что-то проклекотал мне, забрал из угла втянувшую в себя и лапы и голову костяную коробку и, держа двумя руками, стал тихонько дуть в отверстие для головы. Это подействовало, и скоро, осмелев, это ничтожество высунуло и лапы, и свою вечно жующую бугристую голову – и стало двигать ими, имитируя движение. Отец осторожно одним пальцем погладил черно-желтую бугристую голову бессмысленной рептилии и опустил ее на пол.

***

Мать вошла в комнату с куском желтой веревки в руках – точь-в-точь та, у пустышек. Она стала что-то медленно клекотать за спиной отца. Погруженный в занятия с сеткой, отец, казалось, не слушал ее. Но через три отчета времени его движения замедлились, а еще через два он повернулся к ней и сначала холодно посмотрел в ее зрачки, а потом взял у нее из рук веревку, перевел взгляд на меня и снова посмотрел на мать. Мать все клекотала и клекотала. Даже при неярком вечернем свете я видел, как сильно побледнело лицо отца. Его клекот начался тихо и ритмично и поначалу чередовался с материнским, но постепенно голос отца становился все громче и громче, и наконец было слышно только его. В глазах матери показались ее всегдашние капли влаги, нос покраснел, она скрестила руки на груди и оперлась о стену. Кляксы путались и находились так медленно, как только могли. Так Код не соберешь. Я выключил звук. Отец то выбрасывал руку с веревкой с мою сторону, то, глядя на мать, подносил ее к шестерке на большой плекзоидной стене, то тряс ею перед лицом матери. Наконец она выбежала из комнаты, стало тише. Злополучная веревка валялась здесь же, на полу возле стола отца, – хорошо бы посадить на нее костяную коробку.

***

Клякса за кляксой, клякса за кляксой… Обнаженные слуги-носильщики стали тянуться за ягодой, упрашивая Кукушонка опустить свой клюв пониже. Но делиться с Согнутыми Кукушонок не собирался. Наигравшись, он резко дернул клювом вверх, ловко словил сорвавшуюся ягоду и тут же проглотил ее сам. Затем он снова ввалился обратно в свой кокон, откинул пытавшегося занять прежнее место на клюве кролика и хлестнул лапой одного из слуг. Согнутые покорно потащили кокон дальше. Сто сорок семь звезд созвездия Согнутых делали свет в комнате почти ненужным. Звездные лучи, попав на стены комнаты, все так же рассеивались, подсвечивая только что выложенных Согнутых и развалившегося в коконе Кукушонка. Они по-прежнему не выдавали ключевую кляксу Кода, а фокусировщика у меня до сих пор не было.

***

Отец сел в свое колесное кресло и повернулся ко мне. Только бы не подъезжал. Он поднял с пола веревку, положил ее себе на колени, взял со своего стола маленькую коробку с деревянными зажигалками, зачерпнул свободной рукой немного кислородно-азотной смеси и, глядя на меня, поднес это облачко к себе. Я подошел. Отец зачем-то сжал в руке и показал мне веревку, махнул ею куда-то в сторону моих бетонных блоков, а затем стал по одной доставать деревянные зажигалки и медленно двумя руками ломать каждую перед моим лицом. Одну за одной. Одну за одной. Одну за одной. Он что-то клекотал, бросал очередную поломанную зажигалку на пол и тут же доставал следующую. После тридцать четвертой он успокоился, откинулся на спинку кресла, открыл ящик стола, достал из него пропиленовую модель моего желтого облака и маленькую – из такого же пропилена – серебряную каплю, похожую на ту, на которой ездил сам. Он на один отсчет времени задержал желтое облако передо мной, потом спрятал его обратно в стол, заменив замершей перед моими зрачками серебряной каплей. Затем он махнул ею за окно, туда, где по утрам я сажусь в настоящее желтое облако. Что ж похоже завтра в бетонных блоках увидят нас обоих. Отец устало посмотрел на меня и медленно повернулся в кресле назад к малой плекзоидной плоскости, но через сорок пять отсчетов времени он встал, что-то быстро проклекотал, выключил черного акрила световую руку на своем столе и вышел.

***

Мой плекзоидный светящийся пузырь тускло освещал только правую, дальнюю часть разложенных ровными рядами клякс. В лучах созвездия Согнутых некоторые кубические блоки и кружки отцовской сетки выделялись ярче других, их отсветы неподвижно обосновались на стене слева от двери. Я осторожно потянул один из цветных блоков на плоскости – блик сместился книзу. Я продолжал двигать его – в ответ на малейшее перемещение на плоскости его копия на стене проделывала путь в семь, а то и больше отсчетов пространства и наконец съехала на пол. Со звездами можно было говорить. Интересно, можно ли так, сеткой, послать сигнал Своим?

В ушных чашках отца, валяющихся справа от клацалки, остались только два пузыря: длинный вытянутый, продолжающий бесконечно растягиваться первый – и тихий, шуршащий, постоянно то рассыпающийся на множество мелких пузыриков, то вновь собранный в одно целое второй. Костяная коробка бессмысленно вытягивала голову и шевелила лапами, прочно крест-накрест привязанная желтой веревкой к высокой круглой ножке отцовского стола. Хамелеон готовился сойти в воду, пригвожденная к щиту крыса наконец издохла, а Кукушонок и Согнутые крепко спали. Лучи созвездий начинали сплетаться, только начав свой путь к земле, так что тут в комнате различить, от какой звезды пришел каждый из них, было почти невозможно. Шестерка в углу большой плекзоидной плоскости сменилась пятеркой. Я почувствовал, что сильно устал, задернул шторы и тоже пошел спать.

Рептилии

Апельсиновый сок позволял забыть о недавней рвоте, а запах отцовского деза я еще могу пережить. Солнце пыталось пробиться сквозь плотную вату темно-серых туч. Лучи звезд галактики Сада сменились вертикальными стропами дождя. Линия горизонта не успела опуститься и на одну семнадцатую от своей обычной высоты, а серебряная капля отца уже несла нас ко все тем же скучным бетонным блокам. В залитых водой боковых плекзоидных вставках быстро расплылись и исчезли очертания колесника Рыжего и лужка для игры в «под-ко-вы». Изредка, не поворачиваясь ко мне, отец что-то тихо клекотал, но шум дождя и передних очищалок сильно приглушал его голос. Его небольшая серая сумка позади нас чем-то тихонько постукивала на ухабах, словно в ней жил кто-то совсем маленький со своей клацалкой. Впереди на дороге рябь от крупных белесых всплесков дождевых капель напоминала недавнюю россыпь звездных световых шариков, раскиданных по стенам комнаты отцовской сеткой.

***

Клякса за кляксой, клякса за кляксой… Четыре обычные водяные ящерицы-тритоны, две укрытые в костяные коробки водяные крысы, несколько змеевидных лягушек и огромный Трехголовик выползли из озерца и осмотрелись. Мир берега был все тем же: сливайся с землей, укрывайся в траве, прячься под камнями, если не хочешь быть сожранным. Впрочем, оставленный позади водный мир был таким же: «соседи» отлавливали рептилий, разгрызали и высасывали земноводных из их хрупких костяных коробок где и как только могли. Подчинение не давало ничего. Да и притворство тоже: и земные, и водные хищники завидовали способности рептилий жить в двух мирах – и видели в них чужих. Оно просто замедляло, отдаляло расправу, заставляя в доказательство верности своим «соседям» пожирать друг друга. Земноводные же завидовали и владеющим землей людям, и царствующим под водой акулам: вот кому некого было бояться! Но сегодня, сейчас, песок берега создавал шаткую иллюзию опоры, а вовсю светившее над Садом солнце – тепла. Свесившийся с соседнего дерева удав в броске выхватил одну из зазевавшихся лягушек и тут же задушил ее. Рептилии замерли, но через пол-отсчета времени, спохватившись, бросились назад к воде. Гигантский Трехголовик медленно сошел с берега последним. Впрочем, удав был уже сыт.

***

Мы шли по длинному коридору, соединяющему бетонные «ле-го» кубы. Отец крепко держал меня за руку, как будто я собирался или мог убежать. Его темно-серая сумка, перекинутая через плечо, легко похлопывала меня по боку, заставляя перышки под скафандром жалобно поскрипывать в такт нашим шагам.

Мы быстро вошли в мою часть бетонного куба. Как всегда, в ожидании начала занятий пустышки бесцельно болтались по комнате, что-то клекотали друг другу, учитель перебирал наши тетрадки у себя на столе, книжный шкаф без плекзоидных вставок стоял там же, где и раньше, у входа, подпертый заменившей отломанную ножку стопкой книг. Учитель встал навстречу отцу, но тот, казалось, даже не заметил его. Оставив меня у входа, он шел через всю комнату к Рыжему. Рожи разбежались от прохода между нашими столиками и, попрятав глаза, украдкой наблюдали за отцом. Он подошел к Рыжему вплотную. Тот встал, и, переминаясь с ноги на ногу, наклонив голову, с любопытством смотрел на него. Отец достал из сумки два толстых черных с красным кожаных мешка, похожих на мои зимние рукавицы. Он надел их себе на руки, пригнулся и сделал несколько выбросов вперед руками. Рыжий с удивлением смотрел то на Отца, то на кожаные мешки на его руках. Отец снял мешки, показал одной из рук на меня, улыбнулся, протянул мешки Рыжему и похлопал того по плечу. Рыжий тут же нацепил их на руки и довольно похоже повторил движения отца.

Теперь же оба – и отец, и учитель – стояли боком к большому мокрому от дождя «ок-ну». Учитель был выше отца. Он что-то клекотал отцу, глядя на того сверху вниз, кивая то на меня, то на шкаф. Отец сильно покраснел, но только слушал, не отвечал. Наконец учитель смолк. Отец медленно достал из правого кармана плаща деревянную зажигалку, зажал ее концы между своими большим и указательным пальцами. Затем, глядя учителю в зрачки, поднес руку с зажигалкой к его лицу, что-то коротко и тихо проклекотал, сжал зажигалку чуть сильнее и так, не отрываясь глядя в лицо учителю, с едва слышным треском сломал ее. Потом он так же беззвучно развернулся и, легко потрепав меня по голове, быстро вышел из комнаты. Я огляделся – оскаленных ротовых впадин пустышек я больше не видел. Побледневший учитель по-прежнему стоял там же, возле залитого дождем «ок-на».

***

О таких вечерах я всегда стараюсь не думать заранее, оттягиваю их как могу, но серебряная капля отца неумолима – и вот меня уже подташнивает снова. «Тре-ров-ка», «тре-ров-ка»… Бревна на цепях, стены с врезанными в них разноцветными камнями, куски пола, выложенные неровной полиуретановой плиткой, а главное – холмы и дорожки из искусственной травы, гальки и песка… Площадка была такой же, как и всегда: грубой, безучастной, готовой к очередным двумстам восемнадцати отсчетам времени пытки. Разложенные всюду цветные бумажные пакеты спасали площадку от грязи, но не от запаха. Пять-шесть упирающихся, взмокших от усилий пустышек, протяжно клекоча, уже барахтались в разных ее концах. Их время от времени рвало. Стоящие тут же наготове родители подставляли пустышкам бумажные пакеты, промакивали их лица полотенцами, стирая пот и влагу, льющуюся из их глаз. Над площадкой стоял визг, стон и постоянный то тихий, то громкий и резкий клекот.

Отец снял с меня башмаки и мешочки для ног и стал молча навешивать на меня грузы. Запястья и щиколотки я мог почти не беречь, но вот спину… Мешок с песком и двумя шлейками заставил перья изогнуться, придавил крылья к лопаткам – теперь главное было не двигаться резко. Я медленно побрел к бревну, но отец остановил меня и попытался заставить вот так, босиком, пройти через траву и песчаную насыпь. Я сделал два шага и остановился, но отец, что-то клекоча и кивая на других пустышек, все толкал меня вперед. Я попытался объяснить и бессмысленность, и свой страх, и опасность травы и песка, но звук моего голоса только раздразнил отца, и он начал сильнее и резче подталкивать меня к траве. Тогда я лег на пол. Меня начинало тошнить. С бумажным пакетом в руке, сжав губы и не сводя с меня глаз, отец стоял рядом. Наконец он поднял меня и сам поволок к бревну.

Мои грузы весили вдвое, а то и втрое больше того, что тащили другие пустышки, и это заставляло бревно раскачиваться во все стороны еще сильнее, пытаясь сбросить меня при каждом шаге. Капли пота стекали с моего лица на бревно, делая его все более и более скользким. Ладони рук взмокли. Теперь спасительные цепи могли предать в любой момент. Еще семь отсчетов пространства… Я сделал шаг, посмотрел на отца, ноги начали разъезжаться, одна из рук не выдержала моего нового веса, соскользнула с цепи, и я полетел с бревна спиной на пропахшие рвотой маты. Грузы не давали мне подняться, но отец не помогал. Он стоял надо мной, что-то тихо клекотал, периодически выбрасывал руку, показывая то на одну, то на другую пустышку рядом с нами и безуспешно стараясь заслонить меня, барахтающегося, от них. Наконец я перевернулся на живот и так – медленно, чувствуя тяжесть каждого груза и грузика на мне, поджимая руки и ноги, – встал сам.

***

Как не умел я ездить на колеснике полторы тысячи снижений горизонта назад, так не могу и сегодня. Отец то быстро шел, то бежал за мной, стараясь удержать за седло, чтобы не дать мне свалиться. Временами, стараясь нажать на педали, я слышал, как его дыхание становилось прерывистым, и тогда, силясь оторваться от него, я старался вдавливать ступни ног в педали еще сильнее. Оторвавшись же, я быстро падал то на одну сторону, то на другую, и очень скоро через сетку мелких царапин на ногах и на руках мой скафандр оказался покрыт темно-красной оксигемоглобиновой смесью. Шорты и майка – плохая защита, а бетон хорош для ходьбы, но плох для падения. Отец поднимал меня, обтирал насквозь красным от гемоглобина платком, усаживал на колесник – и все начиналось снова. Мои падения и удары, похоже, значили для отца больше, чем для меня, – кроме исцарапанного скафандра, меня не беспокоило ничего, но через сто семьдесят отсчетов времени я устал.

Покрытая осенними листьями бетонная дорожка пошла под уклон. Было еще очень тепло, но темнеть начинало быстро, в сумеречном свете предметы расплывались перед глазами, и я не успевал следить ни за колесником, ни за дорогой. Вдобавок меня начинало тошнить. Отец не успевал за мной. Колесник сильно шатало, а нараставшая и поначалу, казалось, помогавшая с равновесием скорость быстро выбросила меня на газон справа. Колесник свалился набок, а меня ударило щекой о торчащий из земли желто-синий массивный железоуглеродный стакан. Я быстро поднялся, набрал в сложенную ложкой ладонь немного темной, почти черной, гемоглобиновой смеси, струящейся из разрезанной щеки, и стал рассматривать ее в остатках солнечного света. Интересно… густая, темная, маслянистая…

Через два отсчета времени подбежал отец. Он уложил меня на землю рядом с валяющимся колесником, что-то коротко проклекотал и стал ждать, приложив к разрезанной щеке платок, время от времени приподнимая его чтобы проверить рану. Его застывшее лицо было обращено к освещенным огнями уличных фонарей домам на нашей улице. Он молчал. Голова немного кружилась, но я старался всматриваться во вспыхивающие звезды и, мне кажется, именно тогда я и обнаружил галактику Сада. Вот только голосов Своих я тогда еще не слышал, да и услышь я их, ответить я все равно бы не смог, ведь тогда, полторы тысячи снижений горизонта назад, я еще не умел говорить.

***

Я висел, точнее, вцепившись в каждый камень-выступ и обливаясь потом, вжимался в стену на высоте двух моих ростов над уровнем пола. Теперь вместо грузов меня опоясывали шесть черных ремней с отвратительными блестящими железоуглеродными застежками. Пристегнутый сзади и уходящий куда-то вверх трос затем спускался, чтобы в конце концов оказаться в руках у стоящего внизу отца. Рядом, пытаясь карабкаться наверх, вжималось в стену несколько таких же жалких и мокрых, как и я, пустышек. Скорее бы домой: Трехголовик и лягушки ждали меня – еще один вечер, еще одна часть Кода. Я бросил взгляд вниз. Весь красный от напряжения, отец все время поворачивал голову, следя не только за мной, но и за ползущими рядом пустышками. Пристегнутый к поясу отца трос был постоянно натянут в его руках, и при каждой моей попытке движения он быстро передвигал, подтягивал меня наверх еще на несколько отсчетов пространства. Обжатые ремнями перья терлись друг о друга и поскрипывали при каждом таком рывке. Только бы не надломить, не повредить, не смять окончательно… Усилия Отца делали свое дело: я легко обгонял ползущих рядом соседей.

***

Шторы раздернуты. В жидком сигаретном тумане звездных лучей и ярком, но небольшом конусе световой руки отца я видел его силуэт: то сидящий у малой плекзоидной плоскости, то стоящий – у большой, он перетягивал квадратики и кружочки. Кости брошены. Ну и раздражают же мои мигания светом отца, но избежать этого нельзя – это сигнал. Одиннадцать щелчков…

Клякса за кляксой, клякса за кляксой… И тогда им пришлось разделиться – самые маленькие рептилии стали микробами и остались на берегу. Они завладели сушей и сами начали вершить судьбы и людей и животных. Теперь настало их время быть безжалостными – эпидемиями они уничтожали тысячи своих врагов. Самые же большие превратились в китов-убийц, в косаток, – и так завладели морем, легко догоняя и пожирая тех, кто еще недавно охотился на них. Им тоже больше некого было бояться. Теперь все боялись их. И только Трехголовик с водяными крысами и лягушками в вечном страхе быть сожранными так и застряли между двух миров, ведь они не были ни достаточно маленькими, ни достаточно большими для превращений. По семь звезд на каждую голову, четырнадцать на туловище и столько же на хвост, всего сорок девять – созвездие Трехголовика было справа от созвездия Согнутых, но и его свет так же бесцельно проникал в комнату через «ок-но» и такими же хаотичными бликами расползался по стенам, никак не помогая с Кодом.

***

Четверка в правом верхнем углу большой плоскости белела на черном глянце плекзоида. Опершись на «вайт-бо-орд» плечом и глядя на отца, я вертел в руках голубую рисовалку. У нее был резкий, сильный, похожий на растворитель для краски запах. Правой рукой отец выхватывал откуда-то сбоку плекзоидного глянца очередную сетку, поворачивался ко мне, ногтями указательного и среднего пальцев легко, глядя на меня, постукивал по ней, что-то клекотал. «Ней-ро-ка, ней-ро-ка» – несколько раз повторил он. Я взял со стола отца деревянную зажигалку – ее коричневая головка имела горький, слегка металлический привкус. Я почувствовал зуд на языке и отбросил зажигалку за пол-отсчета времени до того, как отец обернулся ко мне снова. Да, понятно, глубокая прямонаправленная сетка – можно быстро обучить. Отец положил обе руки на плекзоид большой плоскости и раздвинул руки в стороны – сеть растянулась. Затем несколько раз легко щелкнул пальцами по глянцу – сетка размножалась, удваивалась в размерах при каждом щелчке. Он провел одной рукой вниз – и сеть провернулась в трехмерном пространстве так, что стали видны дальние кубики входов. Отец быстро провел по глянцу слева направо – сетка улетела. Он что-то быстро проклекотал мне и откуда-то справа выдернул еще одну – с тремя желтыми видимыми входными кружками и пятью непредсказуемыми, зелеными, скрытыми. Отец размножил и ее.

Три предложения на языке Росчерков, чтобы посчитать веса – я обернулся к доске. Росчерк, еще росчерк… Кончик рисовалки был на вкус как ополаскиватель для ротовой впадины. Клекот за спиной смолк, я почувствовал на своей спине взгляд отца и обернулся. Он быстро подошел ко мне, молча вырвал у меня из рук рисовалку и швырнул ее в дальний угол комнаты. Лежащая посередине комнаты костяная коробка вытянула свою лысую бугристую голову и, постукивая когтями по полу, повернулась на звук удара рисовалки о стену. Не глядя на меня, отец быстро вытер доску – расчеты исчезли. От снова вернулся к сетке, растянул и стал вертеть ее в трехмерном пространстве, время от времени оборачиваясь ко мне и что-то клекоча. Ну конечно – эта сетка для поиска того, что скрыто, скрытых связей. Отличный поисковик.

Лучи звезд на этот раз так впились в кружочки сети, словно они были линиями соединений со звездными узелками в небесных «ней-ро-ка-х» далекой галактики Сада. При каких-то углах очередного поворота сеть захватывала лучи только одного из созвездий и тогда, наклоняя, преломляя каждый, собирала их в одну яркую точку, пытающуюся прожечь пол. Идеальный фокусировщик – только бросив взгляд на сетку, я навсегда запомнил и ее размер, и нужное положение. Черной рисовалкой я быстро сделал на «вайт-бо-орде» расчет весов. Интересно, увидели ли, почувствовали ли фокусировку Свои – там, в галактике Сада? Отец оставил сетку, отошел от плекзоидной плоскости, сел в кресло и молча стал смотреть то на меня, то на «вайт-бо-орд» с расчетами, то, слегка поворачиваясь в кресле, – на сеть. Его лицо сделалось совсем серым, погасло, осунулось и ничего не выражало.

Пальцы крутили очередную деревянную зажигалку. Клякса за кляксой – семь сцен, семь историй, и теперь – семь ключевых клякс Кода. Вот только долетают не все. Отец подъехал на кресле к «вайт-бо-орду», взял в руку стиралку и медленно занес ее над написанным мною, но не стал ничего стирать. Не сводя глаз с «вайт-бо-орда», он положил стиралку на место, отъехал на кресле назад, затем плавно повернулся к малой плекзоидной плоскости и надел чашки для ушей. Последним, что я запомнил в тот день, были затылок отца и хаотичное постукивание его клацалки с подмешанным в него едва слышным звуком хорошо подогнанных другу к другу пузырей одинаковой формы.

Уродец

Стая птиц змеей сначала огибала его кругом, но потом возвращалась и пролетала через отверстие в огромном желтом метрономе, подпиравшем голубое небо Сада, и только тогда тонкой ниткой исчезала за горизонтом. Серебряная капля отца делала поворот за поворотом – широкая улица, темно-коричневая кирпичная дорожка справа, четыре дерева слева, чуть дальше многослойный дом-улей – теперь я знаю, куда мы едем, и стараюсь не дрожать. Отец что-то тихо проклекотал, кажется, нам осталось не больше двадцати отсчетов времени. Вкус апельсина во рту и кляксы, апельсин и кляксы… Я легко собираю в памяти парящие в трехмерке части очередной сцены.