Маскарад

Вернувшись в комнату, подхожу к книжному шкафу, на пыльных полках которого вместо сочинений Толстого и Чернышевского покоятся виниловые пластинки. Пролистывая пальцами каталог, останавливаюсь на конверте, который я уже видел во сне. Задерживаюсь на нем взглядом на пару секунд, после чего нервно начинаю листать дальше. В нынешней ситуации это не будет работать как плацебо, скорее, как пущенная серебряная пуля в сердце. Мой выбор падает на работы Эрика Сати в исполнении Клары Кёрминди. Из динамиков зазвучала «Gnossienne No.1» – идеальный саундтрек для пробуждения, когда за окном солнце только начинает сдавать свои позиции на небосклоне, передавая скипетр и державу еще невидимой луне.

В поисках чем занять себя на оставшиеся мучительно долгие часы до очередного побега в постель, поднимаю со стойки гитару, усаживаюсь с ней и начинаю осторожно водить пальцами по струнам. Инструмент расстроен, плач его уродлив, будто маленький ребенок с ожирением в области глотки рыдал, глотая слезы вперемешку с соплями, а ходящие ходуном складки на шее добавляли тембру еще большей атональности. Немного повозившись с колками, настраиваю струны на слух. Сколько я уже не притрагивался к гитаре? Счет шел на месяцы, но, несмотря на долгое отсутствие близости, держал я ее уверенно, словно последний раз наше взаимодействие происходило максимум вчера. Подушечки пальцев скользили по грифу, отлично помня каждый лад. Пальцы работали в унисон, один не позволял себе не поспевать за другими, из-за чего не возникало ситуаций с полуглухими и нечеткими аккордами. Все отработано, все слажено, все вовремя и без единой запинки. Наиграв пару импровизаций, слышу, что первая струна издает еле различимый писк, который подобно мошке, севшей на объектив видеокамеры, при дальнейшем просмотре пленки перетягивает все внимание на себя. Не разбираясь с природой появления этого дефекта, нахожу кусачки и откусываю ими виновника испорченных музыкальных фантазий.

Ну, теперь хотя бы есть причина выходить из дома.

III

Выполнив все базовые ванные процедуры, дабы не распугивать людей на улицах своим опухше-запущенным видом, и натянув на себя первое попавшееся из громадной кучи наваленных вещей, я, предварительно вызвав такси до ближайшего музыкального магазина, лежал на полу в ожидании уведомления о прибытии моего извозчика.

Короткая минорная мелодия разрезала тишину, напоминая мне, что бесплатное ожидание не вечно, а поэтому мне стоило бы уже поднять свое худое тело с прохладного паркета. Кое-как завязав конверсы, я покинул свое прибежище, с размаху хлопнув входной дверью и пустившись быстрыми шагами по железобетонной лестнице, отбивая подошвами чечетку. Между вторым и третьим этажом я столкнулся с женщиной, которая по совместительству являлась моей матерью. И да, она как всегда несла в своих руках бесчисленное количество пакетов, из которых выглядывали лук-порей, палка салями и прочие съедобные атрибуты тех блюд, которым в будущем суждено быть съеденными в том числе и мной.

– Ну и куда мы такие нарядные собрались?

Что в моей матери вызывало во мне глубокое уважение – так это отличное чувство своего возраста и присуще-необходимого ему стиля. Ей было около пятидесяти, и ее гардероб состоял лишь из той одежды, которая с выгодной стороны подчеркивала детали этого уже чувствительного к определенному типу вещей возраста. Она не выглядела, как женщина, которая безуспешно пытается молодиться, от чего вызывает у окружающих лишь смех. Она не выглядела, как женщина, которая наоборот ненамеренно состаривает себя, осознавая, что ее лучшие годы позади, а сейчас уже можно трансформироваться в трясущуюся от Альцгеймера старуху. Нет, она переходила на свой шестой десяток со степенностью львицы, возглавляющей прайд победившего матриархата.

Я взял из ее рук пакеты, и мы вместе дошли до квартиры. Оставив покупки у порога, я, лениво сопротивляясь, все же взял у матери деньги, которые она в пассивно-агрессивной форме старалась всучить мне в нагрудный карман блейзера. Упирался я лишь из вежливости, понимая, что в первую очередь это необходимо ей, а не мне, для так называемого внутреннего спокойствия – дабы в ночные часы она могла спать сном младенца, зная, что я не буду голодным или в моих карманах не будет дыры, не позволяющей мне доехать до дома как минимум в среднем классе. Несмотря на то, что в моем возрасте многие уже находились в попытках создания общественной ячейки под названием семья, падая из родительских гнезд от неожиданного пинка и разбиваясь об асфальт суровых жизненных реалий, для своей матери я оставался блаженным карапузом – что в две тысячи первом, что в две тысячи двадцать первом годах. Просто теперь вместо пускания пузырей носом, я пускал пузыри ртом, временами рассказывая ей о работах Годара, Феллини и Фасбиндера.

Попрощавшись, мне со второй попытки удалось покинуть подъезд. Заехав на тратуар, передо мной стоял сигналящий фарами черный Škoda Rapid, с водительской стороны которого через опущенное боковое стекло свисала покрытая густым лесом растительности рука с тлеющей сигаретой между пальцев.

Залезши внутрь хэтчбека и усевшись на заднее сиденье, отделанное тканью в сочетании с искусственной замшей, я, не сумев найти для себя лучшего занятия, принимаюсь разглядывать кучера, управляющего чешской кобылой.

Мужчина средних лет ближневосточной внешности – типичный современный представитель сферы услуг в этих краях, собратья которого заполонили таксопарки, рынки и недорогие забегаловки с шавермой. Нареканий у меня к этому не было, чаще всего свою рутинную малооплачиваемую работу они выполняли достойно, хотя и держались на безопасной дистанции от возможности быть полностью ассимилированными окружающим их чуждым этносом.

В салоне душно, несмотря на то, что все стекла в автомобиле опущены. Нос щекочет легкий амбре пота, исходящий от водителя, сидящего в майке-алкоголичке, вздыбленной в области груди от жестких вьющихся волос, больше напоминающих лианы, чем порождения человеческих фолликул.

Медленно продвигаясь по проспекту, подгоняемое сигналящими машинами сзади, но сдерживаемое неторопливыми автомобилями впереди, мое сегодняшнее средство передвижения оказалось в гуще пробки. Мое внимание привлекли пешеходы на тротуаре, не вынужденные подобно мне задыхаться в невентилируемом железном гробу. В такое время в центре города можно встретить несметные оравы молодежи, слоняющиеся без причины по немногим псевдоприличным местам этого когда-то живого города, находящегося в предсмертной агонии, болезнь запустения которого уже отравила и атрофировала без шанса на реабилитацию самые дальние уголки его организма, все ближе подбираясь к еще бьющемуся сердцу.

Я смотрел на проходящих мимо меня девушек, идущих под руку со своими молодыми людьми. Десятки пар, выглядящих идентично, складывалось впечатление, что все они вышли прямиком из копировальной машины, в арсенале которой имелось лишь по одному трафарету на каждый пол.

Однотонная футболка свободного кроя, спортивные тканевые штаны, а также кроссовки неброского цвета – описание внешнего вида девяносто девяти процентов современных молодых женщин, в возрасте от первых наступивших месячных, заканчивая поздним первенцем. Просторное худи, широкие брюки в палитре от темно-синего до черного и все такие же кроссовки неброского цвета – обрисовка девяносто девяти процентов современных представителей мужской половины человечества, которые через пару лет отправятся вкалывать на заводы, обливаясь эмульсией и постепенно подводя себя к славной кончине от рака кожи.

Свернув на перекрестке, машина, ревя от долгого бездействия, рванула по пустой дороге. Еще несколько крутых поворотов, и автомобиль, чудом не врезавшись в веранду летнего кафе, резко затормозил, от чего меня с силой качнуло вперед. Остановился он на подъезде к местному аналогу столичного Арбата. Расплатившись и попрощавшись, я оставил своего водителя, а сам побрел к пешей улице, формой напоминающей гигантского вздувшегося от газов червя. Аромат, царивший здесь, был сродни описанию ее облика.

Главное отличие Арбата от остального города – тут действительно кипела жизнь. Гул, стоящий на улице, не уходил даже ночью, поддерживаемый неоновыми вывесками и уличными музыкантами.

Здешние исторические здания были изуродованы врезанными в них представителями сетей фаст-фудных, магазинами одежды, барами и борделями, которые крайне неумело конспирировались под спа-салоны. В арсенале главной культурной улицы города имелось все, что необходимо среднестатистическому жителю провинции для проведения отличного выходного дня в его глазах: поесть, выпить, заняться сексом – чаще всего оральным (для молодых граждан для этого существовали кабинки в туалетах клубов; для людей, которым возраст и статус претил подобным местам, существовали вышеописанные публичные дома).

Словно в большом живом организме, каждая прослойка местных жителей являла собой олицетворение кровяных клеток, поддерживающих жизнь в Арбате. Молодняк – эритроциты, приносящие загрязнённый кислород с окраин города, слизывая его со стенок родных пятиэтажек, плюясь от копоти и пыли и не давая Арбату испустить дух от нехватки отфильтрованного юными легкими воздуха. Средний возраст – тромбоциты, вливающие денежные потоки, позволяющие поддерживать фасад стенок сосудов, облепленных низкосортными заведениями. Лейкоцитами же были торгаши и владельцы заведений, являющиеся здесь законодательной властью, готовой сжирать заживо тех, кто не хотел играть по правилам и нарушал одну из главных заповедей по поддержанию работы всего механизма. Пройдите сто метров и попробуйте по пути не купить воздушный шарик, сладкую вату или значок, которые отправятся в ближайшую урну, как только улыбчивый торговец скроется в бесконечном потоке толпы – будьте уверены, вас четвертуют на месте.

Дойдя до нужного магазина, я вошел внутрь. Комната с приглушенным светом, небрежно обставленная бюджетными инструментами; мне за столько лет по-прежнему оставалось неясным, как владельцы умудрялись оставаться на плаву. Каждый раз входя в эти стены, я видел лишь скучающего продавца-консультанта, то сидящего возле монитора и смотрящего записи стендапов, то с гитарой, на которой он лениво упражнялся в терциях.

Мы были знакомы с моих четырнадцати лет, возраста, когда у меня появился мой первый музыкальный инструмент, и я стал постоянно-вынужденным посетителем этого заведения; можно сказать, что он видел мое созревание и метаморфозу из сияющего амбициозного ребенка, открывающего для себя окружающий мир, в пессимистично настроенного ко всему человека, все глубже уходящего внутрь себя.

Мы поздоровались молчаливым кивком. Зазубрив за все посещения мой стандартный выбор, продавец отправился в коморку за поиском необходимых мне товаров, пока я разглядывал витрину с укулеле внутри. Ассортимент здесь не менялся годами, так что интереса от созерцания продукции у меня не возникало: я помнил каждую царапину на деках, неаккуратно сделанные порожки, неровности слоев краски. Действие это было скорее автоматическим, дабы скоротать время ожидания.

Вынеся мне два комплекта струн, продавец уселся за свое рабочее место и взял протянутые ему деньги, начав пробивать товар и оформлять чеки. Мой телефон истошно завопил, оповещая о входящем звонке.

– Привет. Ты придешь сегодня? Я писала тебе, но ты отсутствовал в сети весь день, и вот, решила позвонить. Если что, то я в центральном парке, можешь подходить.

Этот голос мне был незнаком. Девушка, судя по интонации, выдавашей плохо скрываемую изнуренность, уже давно ожидала моего появления. С кем я планировал сегодня встречу? Когда я договаривался на нее? Немного сконфузившись, я все же ответил, что скоро предстану пред ней. Положив трубку, я забрал свои покупки, попрощался и покинул магазин, оставив моего давнего знакомого в полном одиночестве, которое я на какое-то время беспардонно прервал.

IV

По дороге к парку, я по крупицам смог восстановить историю моего знакомства с безымянной девушкой. Таковой она была, так как ни в переписках, ни в телефонных контактах ее имени не фигурировало. Явилась она в мою жизнь из тиндера – приложения, успешно играющего на почве, сдобренной компостом из неподконтрольного сексуального либидо и потребности человека быть желанным. Я же оказался затянут в эту порочную трясину впоследствии эксперимента над собой, который мне посоветовал приятель из СП. Суть его состояла в том, чтобы замерить время, за которое люди, взирающие на тебя приветливым взглядом со своих скрупулезно составленных анкет (для предельно обширного одобрения, само собой), превратятся в обезличенных существ, ничем не отличающихся друг от друга. В моем случае этот забег длился не более десяти минут. Внимательно изучив первые анкеты, я подмечал схожие приемы, которыми меня пытались убедить свайпнуть вправо. Затем лица начали терять в четкости, разобрать отдельные детали становилось все сложнее, будто кто-то медленно крутил ползунок размытия вверх. Спустя еще мгновение я ощущаю себя покупателем в мясной лавке. Со всех сторон меня окружают туши, подвешенные на крюк, обильно спрыснутые аэрозолем от мух и тщательно обмазанные маслом для раззадоривания аппетита в пресыщенных посетителях. За витриной, на которой расположен огромный кассовый аппарат, стоит грузный кассир. На его лице густые усы, кончики которых напоминают закруглённые у основания костры, а руки по локоть измазаны в генитальных выделениях. Крайне любезно он за дополнительную плату предлагает измазать тела всяк сюда входящих самодельным миро, что в огромных канистрах расположено за его спиной. Особо тщательно он сдобрит им пах согласившегося, после чего также подвесит на крюк и, быть может, кто-то и приобретет новоиспеченный лот для вечерней евхаристии, дабы в полночь вкусить плоть Христа XXI века, порочно зачатого и посыпаемого дождем осудительных камней со своих первых дней пребывания в этом мире.

Мои потуги провести причинно-следственную связь, благодаря которой я договорился на целую встречу с человеком, знакомство с которым произошло в столь отторгающем для меня месте, по-прежнему не давали результатов. Выдвинув для себя правдоподобную теорию, что я, по классике изрядно выпив, завязал с Безымянной диалог, итогом которого стала обоюдно одобренная прогулка, я вошел в парк.

Подойдя к палатке с сахарной ватой, я позвонил по номеру, расположившемуся на верхушке журнала вызовов, с целью узнать нынешнее местоположение нежданно появившегося спутника на этот вечер. Примерно поняв, как строить свой маршрут, я отправился ускоренным шагом по направлению к уличному тиру, соседствующему с каруселью, с которой доносились радостные детские вопли. Увидев одиноко стоящую девушку с каре, я решил рискнуть и помахал ей с надеждой, что она узнает меня, благодаря чему бы мне не пришлось как дураку выискивать Безымянную, прищуриваясь и разглядывая лица женщин, чего-то или кого-то ожидающих. Я попал в десятку, ею в действительности оказался предмет моих розысков. Помахав мне в ответ, она устало шоркала в мою сторону, явно проведшая здесь ни один томительный час. Когда же она подошла вплотную и приобняла меня, я удостоверился, что лицо мне хотя бы отдаленно знакомо, после чего мы отправились присесть на одну из лавок, стараясь найти среди них представителя почище и поопрятнее.

Устроившись, Безымянная, или же просто Б., подняла и поставила ноги на скамейку, взяв их в замок руками, после чего принялась что-то мне рассказывать, а я, делая вид, что слушаю, начал ее доскональный осмотр.

Небольшого роста, в очках с белой половинчатой оправой и широкой вязанной кофте, Б. походила на сову, сидящую на кроне ели. Ее уханье доносилось до меня с задержкой, иногда я даже отвечал на него простыми фразеологизмами, не особо вдаваясь в контекст. Быть может, мои ответы и вовсе были бессмысленными, но Б., то ли боясь потерять меня в лице, пускай и не особо благодарного, но все же хоть какого-то собеседника, то ли просто из вежливости, не пыталась меня поправлять.

Закурив, я предложил сходить в кино, резонно указав ей на то, что она весь день провела на ногах и продолжать бессмысленные скитания по городским улочкам не самый лучший вариант. Б. согласилась.

По пути до кинотеатра я был молчалив, лишь временами, будто немому вернули умение членораздельно произносить слова, начинал без умолку тараторить со скоростью клюва дятла, разрушающего кору хвойного дерева. Происходило подобное из-за того, что до моих ушей каким-то образом иногда добирались целые предложения, вылетавшие из рта Б. и выволакивающие из моей памяти истории, произошедшие со мной годы назад. Рассказывая их, мне хотелось просто добавить своего удельного веса в диалог, чтобы у моей собеседницы не сложилось впечатление, что она единственная из нас двоих тянет лямку этого противоестественного взаимодействия, родившегося по воле тиндеровского Господня.

* * *

Как-то мне довелось снимать квартиру напополам со своим старым добрым другом Гиро. Парень был смышлёный, но не нашедший себя в этом мире, и, я думаю, в дни нашего сожительства его пессимистичный фатализм по отношению к своей планиде достиг апогея, снеся собой уже на тот момент хлипкую, но еще не до конца прозрачную вероятность начать классическую жизнь с неплохо оплачиваемой работой с графиком пять через два, небольшими прелестями летнего отдыха за границей, спиногрызами, зачатыми им по расписанию с партнером, с которым бы он познакомился через своих знакомых, так как человек он был тихий, нерешительный и не особо говорливый. Мы были очень схожи характерами и воззрениями, с одним маленьким, но ключевым отличием – Гиро не было свойственно романтизировать действительность и видеть поэзию вокруг.

Причины, сведшие нас под одной крышей, со стороны казались абсолютно несходными. Я заканчивал работу над своим песенным альбомом, стараясь придать ему лоска и штрихов, добавляющих смысловой и музыкальной глубины, приняв для себя решение, что смена привычной локации поможет разгрузить голову и отрезвить взгляд. Гиро же просто решил развеяться, покинув материнские хоромы. Но все это было голословно, лишь прикрытие от интересующихся глаз; алиби, на случай, если кто-то заподозрит что-то неладное.

Мы оба бежали от себя. Я намеренно затягивал работу, боясь, что, подойдя к финалу, я останусь у разбитого корыта и потеряю маяк, что до этого указывал мне лучом света путь, по которому я мог двигаться, находя в этом движении смысл всего своего существования, пускай и плачевного, на мой взгляд. Корыто Гиро же уже было сломанным на части, временами он приносил к нему банку клея, опускал в нее кисть и промазывал гниющее дерево, оборачивающиеся в труху прямо в его руках.

Начало нашего соседства было наполнено ребяческой радостью и необоснованным оптимизмом. Студия, изначально снимаемая Кедо с Геллой, оставленная ими ради более комфортной конуры, была захвачена нами – не хватало лишь флага в середине комнаты самопровозглашенного государства «Потерянных людей». Словно тараканы, мы оставляли кладки яиц, представляющие из себя наши личные вещи, которыми забивали углы стен, шкафы и всю доступную нам площадь. Отравляя спорами своего существования кислород вокруг нас, мы, незаметно для самих себя, всего за неделю уничтожили уют, создаваемый счастливой парой в течении долгих месяцев. Пустые бутылки из-под сидра, виски, джина заполняли собой пол; в какой-то момент мы начали ходить по покатому стеклу, перетекая со своих спальных мест лишь в случае надобности дойти до уборной. Каждое наше утро начиналось с коктейля на водочной основе, а вечер проходил уже под предводительством бесконечных шотов, временами незаметно нас усыпляющих.

Бесконечная вереница пробуждений в алкогольной интоксикации была оборвана Гиро. В один из дней, когда солнце еще не поднялось из-за горизонта, он, скинув с себя одеяло, намеревался раз и навсегда порвать свои связи с прошлой жизнью и ступить на верный путь, избранный для него если не господом Богом, то как минимум кем-то, лишь чутка уступающим в своей власти Всевышнему. Изначально, приняв все это за представление, разыгрываемое передо мной еще не отрезвевшим до конца Гиро, меня пробирало на смех, дополняемый колкими и высмеивающими его поведение фразами. Но, заметив, как он пошел в ванную комнату, а по окончанию экзекуций над собой за закрытой дверью, вышел гладко выбритым, свежим и приятно пахнущим, мне стало не до шуток. Предприняв несколько попыток расспросить его, что же послужило толчком к столь радикальным изменениям в его голове, я не услышал ответа. Гиро лишь молча улыбнулся, сказав, что все расскажет чуть позже, после чего покинул наш общий смердящий притон.

Настолько кардинальная смена парадигм, осуществленная моим другом всего за пару минут активных действий, даже меня вынудила отложить стакан в сторону. Найдя в завалах свою гитару, я принялся играть, ожидая возвращения Гиро, который бы мне поведал о своем Божественном откровении, снизошедшим ему прошлой ночью.

Спустя пару часов он вернулся, но от прежнего парящего состояния не осталось и следа. Войдя в комнату, Гиро не говоря ни слова налил себе водки, закурил и уселся на первый подвернувшийся табурет, глядя пустым взглядом сквозь меня. Не решившись нарушить повисшую над нами тяжелую тишину, я отложил гитару в сторону, и, проявляя солидарность со своим соседом, также наполнил свой стакан ядом на основе спирта.

На следующий день Гиро вернулся в свою прежнюю ипостась молчаливого соседа, сосуществующего со мной и бутылками. Но спустя несколько суток все повторилось вновь. Приподнятое настроение, живой взгляд, обещания открыть свою тайну за семью замками, и точно такой же финальный безмолвный аккорд, раздавливающий нас обоих. Может, этот цикл возобновлялся бы бесконечно, если бы в один момент я не принял инициативу на себя, задав по его очередному возвращению вопрос, посвященный его времяпрепровождению в часы, когда он покидал нашу собственноручно воздвигнутую темницу.

Достав из холодильника бутылку Хайнекена, Гиро, сделав глоток, начал повествовать о своих прогулках, окутанных дымкой тайны. Как оказалось, он знакомился с девушками в тиндере, оказавшими заинтересованность в его анкете и написавшими ему первыми. Прообщавшись с ними недолгое время и получив от них приглашение на прогулку, Гиро соглашался, отправляясь на вылазку из тюремных стен нашего острога. В один момент он совмещал сухое общение с тремя-четырьмя возможными партнерами, жонглирую чатами с ними подобно циркачу со стажем.

Подобные истории, будь они поведаны любым другим собеседником, вызвали бы у меня поток трунящих речей, обличающих рассказчика в его глупости, закомплексованности и безудержном зуде в области лобка. Но с Гиро я был серьезен, губы мои не дрожали в еле сдерживаемом истерическом хохоте, наоборот, я сидел с каменным лицом, присущим соболезнующим, поддерживающим своих друзей во время тяжелых времен, омраченных смертью близкого родственника. Я понимал, что все эти хаотичные попытки социального взаимодействия продиктованы не желанием получить легкую порцию дофамина, но являли собой последний выход «Ямато», где грандиозным линкором был сам Гиро, посыпаемый торпедами призрачной надежды занять свое место под солнцем, которое как хоругвь угрожающе свисало над инакомыслящими, не принимающими законы мироустройства. И если меня это солнце слепило, постепенно выжигая мои глазные яблоки, испещряя кожу волдырями, доводя кровь в венах до кипения, то Гиро оно приносило мучения иначе, привлекая своим теплом, но оставаясь недосягаемым, будто кто-то, как только он подходил к источнику света достаточно близко, отодвигал его на дистанцию, чуть превышающую расстояние вытянутой руки, не позволяя дотронуться до желаемого хотя бы кончиком пальца.

Мой вопрос стал для него концом безуспешных блужданий. Я поймал его за руку, будто маленького ребенка, тянущего свои ручки к зеленым яблокам, растущим на дереве соседнего садового участка. Подсознательного он ждал этого, и, думается, излив свою душу, он поставил безапелляционную точку. Линкор был потоплен, звезда млечного пути взорвалась, предварительно раскалившись до предельной температуры. Гиро вернулся в родную гавань после недолгих плаваний, не найдя себе места вне своего маленького островка, где он в тишине продолжит одиноко проводить оставшиеся ему дни.

* * *

Думал ли я, идя под руку с Б., что меня ждет участь, настигнувшая Гиро? Само собой, нет, ведь для меня она не была вожделенным спасением, которого он без толку искал в каждой встречной. Для себя я давно решил, что помощь в вызволении меня из застенка будет сродни электросудорожной терапии, которая постепенно превратит меня в овощ, пускающий слюни. Пыточная, сооруженная мной для себя же, давно въелась в мой генетический код, иногда даря мне сладкие минуты наслаждения. Путь любого романтика оканчивается финишной лентой, за которой его ожидают лишь изуверские самоистязания, постепенно остающиеся единственным источником ощущений. Я не был исключением.